– Удачи, – пробормотала я, перевешивая сумку на другое плечо и полагая, что больше никогда не увижу этого человека.

Я зашла в полутемный, сырой паб и угнездилась на высоком кожаном стуле у барной стойки. Наклонившись вперед посмотреть, какое есть разливное пиво, я передернулась, потому что угодила локтями во что-то мокрое – пот или эль, пролившийся до моего прихода. Заказала «Боддингтонс» и нетерпеливо ждала, пока поднимется до края бокала и установится кремовая пена. Наконец сделала большой глоток. Я была слишком вымотана, чтобы обратить внимание на то, что у меня начинает болеть голова, что пиво тепловатое, а в животе слева зреет спазм.

Викторианцы. Я снова подумала о Чарльзе Диккенсе, имя писателя отозвалось у меня в ушах, словно имя бывшего парня, которого с приязнью позабыл, – интересный чувак, но недостаточно многообещающий, чтобы связываться всерьез. Я многое у него читала – особенно любила «Оливера Твиста» и еще «Большие надежды», но ощутила укол неловкости.

Послушать того мужчину у бара, викторианцы «все рассказали» об этом мадларкинге, а я даже не знала, что означает это слово. Если бы рядом был Джеймс, он бы точно стал надо мной подшучивать из-за этого промаха. Он всегда шутил, что я «пересидела университет в книжном клубе», допоздна зачитываясь готическими сказками, хотя, по его мнению, мне бы стоило побольше анализировать академические журналы и работать над собственным дипломом об исторических и политических волнениях. Только в таких исследованиях, говорил он, и состоит польза от диплома по истории, потому что тогда можно заняться академической работой, писать докторскую и стать профессором.

В каком-то смысле Джеймс был прав. Десять лет назад, после выпуска, я быстро поняла, что мой диплом бакалавра не дает тех же перспектив, что диплом Джеймса по бухгалтерскому учету. Пока тянулись мои бесплодные поиски работы, он легко получил высокооплачиваемую должность в бухгалтерской фирме из Цинциннати, входившей в «большую четверку». Я отправила резюме в несколько местных школ и общественных колледжей, но, как и предсказывал Джеймс, они все предпочли магистров или кандидатов наук.

Я сочла то, что меня отвергли, возможностью продолжить обучение. Вся на нервах, я начала оформлять документы в магистратуру Кембриджа, всего в часе езды к северу от Лондона. Джеймс был неколебимо против этой идеи, и я вскоре поняла почему: всего через пару месяцев после выпуска он отвел меня на дальний конец пирса, выходившего на реку Огайо, опустился на колено и со слезами на глазах попросил стать его женой.

И мне стало все равно, Кембридж мог бы вообще исчезнуть – и Кембридж, и аспирантура, и все романы, которые за всю свою жизнь написал Чарльз Диккенс. С той секунды, когда я, стоя у края пирса, обвила руками шею Джеймса и прошептала «Да!», целеустремленный историк во мне заржавел, и его сменила будущая жена. Я выбросила заявление в магистратуру в мусорное ведро и с готовностью окунулась в водоворот свадебных приготовлений, занялась шрифтами на приглашениях и оттенками розового для пионов, которые должны были стоять в центре каждого стола. А когда свадьба стала сверкающим у реки воспоминанием, я направила энергию на покупки для нашего первого дома. В итоге мы осели в Идеальном Доме: три спальни, две ванных, местечко в конце тупика, в районе, где много молодых семей.

Семейная жизнь вошла в свою колею, такую же прямую и предсказуемую, как ряды кизила, которые росли вдоль улиц в нашем районе. А когда Джеймс начал обживаться на первой ступеньке корпоративной лестницы, мои родители – которым принадлежала ферма к востоку от Цинциннати – сделали мне заманчивое предложение: оплачиваемая работа на семейной ферме, базовая бухгалтерия и административная работа. Стабильно, безопасно. Никакой неизвестности.

Я несколько дней обдумывала предложение, только на секунду вспомнив о так и стоявших в подвале коробках с десятками книг, которые я обожала в школе. «Нортенгерское аббатство», «Ребекка», «Миссис Дэллоуэй». Что хорошего они мне дали? Джеймс был прав: то, что я зарылась в старинные документы и рассказы о домах с привидениями, не принесло мне ни единого предложения о работе. Напротив, все это стоило мне десятков тысяч долларов студенческих ссуд. Я начала презирать книги, лежавшие в тех коробках, и уверяться в том, что желание учиться в Кембридже было дикой мыслью неустроенной безработной выпускницы колледжа.

К тому же, учитывая надежную работу Джеймса, правильно – зрело – было остаться в Цинциннати с молодым мужем, в нашем новом доме.

Я приняла предложение родителей, Джеймс был очень доволен. А Бронте и Диккенс и все, что я столько лет обожала, остались в коробках, в дальнем углу нашего подвала, которые я так и не распаковала и о которых в итоге забыла.

Сидя в темном пабе, я сделала большой, долгий глоток пива. Чудо, что Джеймс вообще согласился поехать со мной в Лондон. Когда мы обсуждали, куда отправиться на годовщину, он четко обозначил свои предпочтения: пляжный курорт на Виргинских островах, где можно целыми днями дремать рядом с пустым коктейльным бокалом. Но мы уже устроили себе пропитанные дайкири каникулы на прошлое Рождество, и я стала упрашивать Джеймса рассмотреть другие варианты, вроде Англии или Ирландии. С условием, что мы не станем тратить время ни на что слишком академическое – вроде курса по реставрации книг, о котором я вскользь упомянула, – он в конце концов согласился на Лондон. Он сказал, что уступил, потому что знал, как я когда-то мечтала поехать в Англию.

И эту мечту он всего несколько дней назад поднял в воздух, как хрустальный бокал шампанского, и раздавил в кулаке.

Бармен сделал движение в сторону моей полупустой кружки, но я покачала головой; одной было уже достаточно. Не находя себе места, я вытащила телефон и открыла мессенджер «Фейсбука». Роуз – моя лучшая подруга детства – прислала сообщение: «Ты как? Люблю тебя».

И еще: «Вот фотка малышки Эйнсли. Она тебя тоже любит. <3».

И вот она, новорожденная Эйнсли, завернутая в серый конвертик. Безупречная кроха, три сто, моя крестная дочь, сладко спит на руках у моей любимой подруги. Я порадовалась, что она родилась до того, как я узнала тайну Джеймса; я смогла провести с малышкой уже много славных, спокойных минут. Несмотря на всю свою печаль, я улыбнулась. Если я все потеряю, у меня, по крайней мере, останутся эти двое.

Если судить по соцсетям, то мы с Джеймсом, похоже, были единственными среди наших друзей, кто еще не катал коляски и не целовал испачканные макаронами с сыром щечки. И, хотя ожидание давалось нам непросто, это было верным решением для нас обоих: в бухгалтерской фирме, где работал Джеймс, предполагалось, что служащие должны ужинать с клиентами и развлекать их: иногда так набегало больше восьмидесяти рабочих часов в неделю. Я хотела детей с тех пор, как мы поженились, но Джеймс не хотел разрываться между долгими рабочими днями и заботами молодой семьи. И поэтому он каждый день в течение десяти лет карабкался по корпоративной лестнице, а я клала на кончик языка розовую таблетку и говорила себе: когда-нибудь.

Я посмотрела на дату в телефоне: второе июня. Прошло уже почти четыре месяца с тех пор, как Джеймса повысили и стали готовить в партнеры, это означало, что долгие часы с клиентами остались дня него в прошлом.

Четыре месяца с тех пор, как мы начали пытаться завести ребенка.

Четыре месяца, как настало мое «когда-нибудь».

Но ребенка так и не было.

Я погрызла большой палец и закрыла глаза. Впервые за четыре месяца я была рада тому, что не забеременела. Несколько дней назад наш брак начал разваливаться под давящим весом того, что я узнала: наши отношения больше не ограничивались двоими. К нам вторглась другая женщина. Какой ребенок заслуживает таких сложностей? Никакой – ни мой, ни чей-то еще.

Была только одна проблема: месячные у меня должны были начаться вчера, а пока не было никаких признаков. Я изо всех сил надеялась, что дело в перелете и стрессе.

Я в последний раз посмотрела на новорожденную малышку своей лучшей подруги, чувствуя не столько зависть, сколько тревогу о будущем. Я бы хотела, чтобы мой ребенок был лучшим другом Эйнсли, на всю жизнь, чтобы между ними была связь, как у нас с Роуз. Но после того, как я узнала тайну Джеймса, я не была уверена, что карта брака все еще оставалась у меня на руках, не говоря уже о материнстве.

Впервые за десять лет я задумалась о том, не совершила ли ошибку на том пирсе, сказав Джеймсу «да». А если бы я сказала «нет» или «не сейчас»? Я очень сомневалась, что была бы сейчас в Огайо, проводя дни за нелюбимой работой, пока мой брак опасно кренился над обрывом. Может быть, я бы жила где-нибудь в Лондоне, преподавала и занималась наукой? Может быть, с головой погрузилась бы в сказки, как любил шутить Джеймс, но разве это не было бы лучше, чем тот кошмар, в котором я оказалась?

Я всегда ценила практичность своего мужа и его все просчитывающий ум. Большую часть нашей семейной жизни я считала все это способом, которым Джеймс удерживает меня на земле, в безопасности. Когда я выступала со спонтанной идеей – чем-то, выходящим за рамки обозначенных целей и желаний, – он быстро возвращал меня на землю, обрисовывая риски и оборотную сторону медали. В конце концов, именно эта рациональность помогла ему продвинуться по службе. Но теперь в целом мире от Джеймса я впервые подумала, было ли то, о чем я когда-то мечтала, для него чем-то, кроме бухгалтерской проблемы. Его больше заботили доходы от вложений и управление рисками, чем мое счастье. И то, что я всегда считала в Джеймсе рассудительностью, теперь впервые показалось мне чем-то другим: удушением и искусной манипуляцией.

Я поерзала на стуле, отклеивая липкие бедра от кожаной обивки, и погасила телефон. Мысли о доме и о том, что могло бы статься, в Лондоне никакой пользы мне не принесут.

К счастью, немногочисленные посетители «Таверны Олд Флит» не видели в тридцатичетырехлетней женщине, сидевший возле барной стойки в одиночестве, ничего побуждающего к действию. Я оценила отсутствие внимания, а «Боддингтонс» начал растекаться по моему ноющему, утомленному путешествием телу. Я крепко обхватила кружку, так что кольцо на левой руке впилось в палец, прижатый к стеклу, и допила пиво.

Выйдя на улицу и размышляя, что делать дальше, – подремать в гостинице казалось заслуженной наградой, – я дошла до места, где меня остановил мужчина в брезентовых штанах; это он приглашал меня попробовать свои силы в… как это, мадлукинге? Нет, мадларкинге. Он сказал, что группа собирается чуть дальше, у подножья лестницы, в половине третьего. Я вытащила телефон и посмотрела, сколько времени: оказалось, 2:35. Я ускорила шаг, внезапно почувствовав себя моложе. Десять лет назад меня привлекло бы именно такое приключение: пойти за эдаким старым британцем к Темзе, чтобы узнать о викторианцах и мадларкинге. Без сомнения, Джеймс был бы против такого спонтанного приключения, но его не было рядом, чтобы меня остановить.

А одна я могла делать все, что мне заблагорассудится.

По дороге я прошла мимо La Grande – наше пребывание в пафосном отеле оплатили мои родители, подарок в честь годовщины, – но я даже не взглянула на него. Я дошла до реки, сразу увидела бетонные ступеньки, спускавшиеся к воде. Грязный мутный поток на глубине бурлил, словно под ним билось что-то растревоженное. Я шагнула вперед, а пешеходы вокруг меня двинулись более предсказуемыми дорогами.