Я видела фотографии в газетах после ареста, на них были все, Лысый, Тимур, Майя, на некоторых даже я и Феликс, которого до сих пор не нашли. О Тетере почти не вспоминали, такой плохо смотрится на первой полосе. Наверное, Тетере надоело быть невидимкой. Это напоминало историю Самуцевич из Pussy Riot, когда все издания публиковали фото красивых Толоконниковой и Алёхиной, а Самуцевич как будто не сидела с ними на одной скамье подсудимых. В конце концов это её достало, она пошла на сделку со следствием, и её освободили в зале суда.

Я зашла в мессенджер. В нём было столько сообщений, что я не могла их все прочитать. «Не возвращайся», – писал каждый второй. «Только не возвращайся ни в коем случае», «Не думай возвращаться», «Зацепись там», «Делай что хочешь, только останься в Швеции», «Найди себе какого-нибудь шведа». «Ну какого ещё шведа?» – спросила я. «ЛЮБОГО», – ответили мне капслоком.

* * *

– Пойдём на вечеринка к социал-демократам, там будет много интересных людей, – позвонила мне Гудрун. – Тебе нужно заводить знакомства. Я помогу. Но русским трудно найти себе друзья в Швеции. Шведам намного проще в России.

– Почему?

– Шведы закрытые. Они дружат с теми, который учились в школе или университете. Даже с коллегами не всегда сближаются. И новых друзья почти не заводят. Русские совсем не такие. Вы обожать иностранцев. Когда я была в России, все мечтали дружить со мной. Только потому, что я шведка.

Мы встретились на площади Марии и долго петляли по улицам, пока искали дорогу, заодно купив в цветочном магазинчике гортензию в горшке. Гудрун катила рядом свой велосипед и рассказывала мне о Даниэле, в гости к которому мы шли.

– Он из рабочей семьи, парень с окраины и сильно счастлив получить этот квартир. Вообще-то он карьерист, как все политики, но человек неплохой. Наши социал-демократы уже давно не социал-демократы, так, партия власти с неолиберальным уклоном. Но такие, как Даниэль, хотят вернуть её в старое, как там называться это у река?

– Старое русло.

– Да. Жаль только, что все эти партийные функционеры такие трусы. Боятся потерять место и испортить карьер. И он не исключение.

На зеркале в лифте была приклеена записка, и я попросила Гудрун перевести.

– Дорогие соседи, в квартир 1603 сегодня вечеринка, и если вам будет мешать шум, пожалуйста, сообщите об этом.

– Шведы такие внимательные к другим.

Гудрун засмеялась:

– Они просто боятся, что соседи будут жаловаться домоуправителю. К тому же он известный политик, ему нужно быть осторожный во всём.

На днях, за завтраком, Ваня развлекала меня рассказами о том, как шведские политики ломали себе карьеру. Претендентку на пост главы соцдемов Мону Салин поймали за тем, что она оплачивала шоколадки «Таблерон» партийной банковской картой, а министр образования Аида Хадзиалич возвращалась из Копенгагена на машине, и патруль поймал её с 0,2 промилле в крови. Я в ответ рассказала Ване, как наш премьер-министр создал целый преступный картель, чтобы отмывать деньги и покупать земли, особняки и яхты в России и Италии. «Его посадили? – спросила Ваня, но, увидев, как я скривилась, добавила: – О’кей, понятно».

Мы позвонили в дверь, и нам открыл Даниэль. На вид лет сорок, лысый, с хипстерской бородой, делавшей его похожим на народовольца.

Гудрун нас представила. Даниэль скользнул по мне нелюбопытным взглядом и предложил вина. Стены в квартире были увешаны картинами в стиле соцреализма, а из спальни смотрел огромный портрет Улофа Пальме. Ничего был мужик, но я бы его в спальне не повесила, подумала я, представляя, каково это, заниматься сексом, мучиться бессонницей или мазать пятки кремом, и всё это под насмешливым взглядом Пальме.

Обо мне все уже были наслышаны и спешили познакомиться. Писатели, журналисты, политики, чьих имён я не запомнила. При мне они перешли на английский, и от смущения, не зная, о чём говорить, я стала рассказывать про пытки.

– Моего приятеля Тимура били бронежилетом. Это называется «выбить пыль». Кладут человека на живот и бьют по спине броником. А он весит больше десяти килограммов. Ещё они любят «учить». Так и говорят, мол, пойдём на урок, учиться будешь. Усаживают на стул и бьют по голове разными книгами.

Шведы слушали, вытаращив глаза, и стеснялись жевать.

– Ещё есть такая пытка, как «больница». Когда надо выбить показания, а человек известен и следов оставлять нельзя, чтобы правозащитники вой не подняли, то его бросают в камеру с больными туберкулёзом и гепатитом С. Когда твой сокамерник отхаркивает куски лёгких, то тут что хочешь подпишешь.

Гости переминались с ноги на ногу.

– А меня пытали током. Подключили электроды к соскам. Сначала просто били током, молча, минут десять, я точно не понимала сколько. А потом стали диктовать показания. Было так больно, что я оговорила всех своих друзей. На моём месте любой бы оговорил, вынести это невозможно.

Я сама не знала, зачем рассказывала всё это. И, что ещё хуже, я зачем-то решила показать, как человек бьётся в судорогах от удара током. Я стала трястись, изображая что-то вроде пляски святого Витта, и шведы сильно растерялись. Потом мне сказали что-то ободрительное, вроде «хорошо, что ты в Швеции» и «теперь ты в безопасности», и, отвернувшись, вернулись к обычным разговорам. Так что скоро я осталась одна.

– О чём они говорят? – спросила я Гудрун.

– Ни о чём. Сплетничают. Обсуждают еду. Сегодня же пятница, по пятницам в Швеции никто не говорит ни о чём серьёзном. Сделали небольшой исключение для тебя. До понедельника шведы хотят только пить и веселиться.

За окном быстро стемнело, и я, оглядевшись, увидела, что гостей вдруг стало много, вся квартира битком. Даниэль принёс мне бокал вина, решив, что нужно поболтать со мной немного, как требует гостеприимство.

– А вы знаете, что мы бомбили Стокгольм? – вдруг спросила я, сама удивившись прорвавшемуся в моём голосе злорадству.

К нам подошли другие гости.

– Русские бомбили Стокгольм? Когда? Почему?

– Во время Второй мировой. Вы задержали нашего резидента. И тогда мы отправили самолёт, который якобы заблудился и по ошибке скинул пару бомб на город. И резидента тут же отпустили.

Гудрун изумилась, а Даниэль закивал:

– Да-да, бомбы упали здесь на Сёдермальме, неподалёку, – он махнул рукой в сторону окна. – Но никто не пострадал.

Все посмотрели на меня.

– Как хорошо, что никто не пострадал, – я попыталась спрятать улыбку. – Мы в общем-то не хотели никому навредить, так, припугнуть только.

Мне и самой было странно, зачем я говорила «мы» и «вы». Какое отношение к этой истории имели мы все, я, Гудрун, Даниэль, его гости?

Вынесли торт, и все, обступив Даниэля, запели. Гудрун по дороге научила меня нехитрым словам: «Да, пусть он живёт сто лет, да, конечно, он будет жить сто лет, ура, ура, ура, ура».

Среди гостей я приметила одного мужчину. Его трудно было не заметить, он был под два метра и возвышался над остальными. Рано полысевший, с тёмной бородой, в костюме – значит, приехал сразу после работы. Мы встретились взглядами, и он подошёл ко мне, протянув огромную руку.

– Оскар Нильссон.

У шведов нет звука «з», зато есть несколько ударений в слове, и мне понравилось, как звучит моё имя по-шведски. Я уже и сама начала представляться: Лииисааа Сорин, всё равно шведам было не запомнить моего имени.

– Лиса Сорин? Та самая русская, которая бежала от преследований?

– Ага. А ты чем занимаешься?

– Я пресс-секретарь Левой партии.

– Той, что раньше была Коммунистической?

– Точно. Но сам я в ней не состою.

Он нависал надо мной, согнувшись, как колодезный журавль, а я смотрела на него снизу вверх, так что затекла шея. Мы говорили обо всём и ни о чём, о политике, Пальме, левых, правых, русской литературе. О пытках я заводить разговор не стала.

– Мне нравятся русские книги, – сказал Оскар, – но очень сложно следить за сюжетом из-за того, что у вас так много уменьшительных имён: только успеешь привыкнуть, что героев зовут Пётр, Александр, Мария, Татьяна, Иван, как спустя несколько страниц появляются какие-то Пети, Маши, Тани, Вани, Шуры, Саши, Сашеньки… читаешь и думаешь: да кто все эти люди?

Я расхохоталась.

– А у тебя есть уменьшительное имя? – спросила я, пытаясь представить, как бы оно могло звучать.

– Близкие зовут меня Орре, монетка, но это только для своих. Ты меня тоже можешь так звать, если хочешь, – добавил он шёпотом.

Мы сели на диван в кухне, где было меньше гостей. Вокруг шумели и смеялись, Даниэль включил музыку, в большой комнате начались танцы, но мы были так увлечены друг другом, что ничего не замечали.

– О, я вижу, что могу оставлять тебя одну, – заглянув на кухню, ехидно улыбнулась Гудрун.

Я помахала ей рукой, не поворачивая головы.

– Я одинок, – вдруг сказал Оскар и пристально посмотрел мне в глаза.

– Я тоже.

Про Феликса я в тот момент даже не подумала, словно моя прошлая жизнь стала недействительной, а теперь в Миграционном агентстве мне выдали новую. Чистенькую, без пометок.

– Но у меня есть кошка. – И, на секунду смолкнув, Оскар добавил: – ты случайно не аллергик?

– Нет, – засмеялась я.

Он был «не моя чашка чая», как говорят англичане, но с ним было весело.

– Я расстался с подругой и переехал в свою квартиру, – вдруг сказал он, – так что у меня совсем нет мебели, только книги и большая кровать ИКЕЯ два метра на метр восемьдесят.

Я ничего не ответила, только откинулась на спинку дивана, наслаждаясь моментом. И мы снова заговорили о политике, десять минут, двадцать, полчаса.

Черноволосая женщина в маленьком чёрном платье с глубоким декольте, с которой меня знакомила Гудрун в начале вечера, вдруг упала на пол, но быстро вскочила. Видимо, перебрала лишнего. Гости сделали вид, что ничего не заметили, и вели себя, словно ничего не произошло. Русские бы засмеялись, наверняка грубовато бы пошутили, но уж точно спросили бы, не ушиблась ли она. А шведы только молча опустили глаза, притворяясь, что ничего не видели.

– Это Вероника Пальм, – прошептал Оскар, – она была в миллиметре от того, чтобы возглавить Социал-демократическую партию, – он отмерил ногтем на кончике пальца, – а значит, в миллиметре от того, чтобы стать премьер-министром.

– А что не сложилось?

– У нас был скандал с один шведским курдом, Омаром Мустафой. Он возглавлял «Молодых мусульман Швеции». И пригласил на конференцию людей с антисемитскими, гомофобными взглядами. Ну и его собственные взгляды на женское равенство довольно сомнительные.

– Ну, типичный набор, разве нет? – пожала я плечами.

Оскар смутился, посмотрел на меня долгим взглядом.

– Не говори так, все люди разные.

– Ну-ну, – я одним глотком допила вино.

Оскар резко прильнул ко мне. Я решила, что он меня сейчас поцелует, но он хрипло зашептал:

– Представь себе, Стокгольм, конференция, организованная партией власти, социал-демократы в хороших костюмах, пресса, и вдруг докладчики начинают говорить о ритуальных убийствах христиан на Песах и мировом еврейском заговоре.

Он захихикал.

– Шутишь! – не поверила я. – Ну а при чём тут Вероника Пальм?

– Она продвигала его в партии. Он и поставил крест на её карьере. Швеция – маленькая страна, Лиза, тут одно неловкое движение может сломать жизнь.

Оскар много рассказал о себе в тот вечер, так много, что мне казалось, будто я знаю его уже несколько лет, а не один вечер. Его мать алкоголичка, отец рабочий, а ещё пару лет назад у него были проблемы с наркотиками и он ходил к психоаналитику.

– Ты тоже должна пойти к психоаналитику, – сказал он, сунув под губу снюс.

– Почему? Неужели я выгляжу сумасшедшей?

– Ты же русская. Вы все сумасшедшие.

Я расхохоталась, запрокинув голову, и гости обернулись.

– Ты бы хотела продолжить вечер у меня? – спросил Оскар.

Я покачала головой: