Что-то прикоснулось к моей спине. Это была рука Бенни. Он попробовал бережно преодолеть расстояние между нами и осторожно прикоснулся ко мне. Словно бы обнял меня, но не до конца. Мы оба были в теплых парках, и их толстый наполнитель отделял нас друг от друга. Я не могла ощутить тепло тела Бенни, закрытого коконом куртки. Я опустила голову на его плечо, и мы несколько минут сидели молча. Снова пошел снег. Я чувствовала, как снежинки прикасаются к моим щекам и превращаются в крошечные холодные капельки.

– А здесь не так уж и плохо, – пробормотала я.

– Да, – согласился Бенни. – Не так уж плохо.

Почему нас потянуло друг к другу? Может потому, что других вариантов не было, или все же что-то особенное таилось в наших характерах, что-то, что нас объединяло? Теперь, когда миновало десять лет, я оглядываюсь назад и гадаю – может быть, мы все-таки сошлись не из-за того, что нас сближало, а из-за того, что было в нас разным? Может быть, то, что мы оба были в Тахо чужаками и прибыли туда как бы с двух крайних точек некоей шкалы ценностей, означало, что мы на самом деле не способны что-то сравнивать и противопоставлять и выяснять, чего нам обоим недостает. Мы были родом из такого отчаяния, что просто ничего не могли поделать, кроме как только потянуться друг к другу. Мы были подростками и ничего лучше этого не знали.

Можно так ответить на этот вопрос. А можно иначе: возможно, первая любовь – это просто неизбежное эмоциональное потрясение, когда ты встречаешь первого человека в жизни, которому ты вправду небезразличен.

К началу марта наши обычные встречи – автобус, кафе, скамейки на берегу – пришлось отменить. Стало холоднее, задул арктический ветер, а красивый заснеженный пейзаж с туристических открыток весь покрылся толстой коркой льда. Сдвинутый бульдозерами на обочины дорог снег лежал грязными, почерневшими сугробами. И настроение у местных жителей было соответствующее. Они уныло тащились по жизни, преодолевая третий месяц зимы.

Как-то раз, ближе к вечеру, когда мы ехали из школы до города, Бенни сказал мне:

– Давай сегодня зайдем к вам.

При мысли о нашем домике, где к стенам были пришпилены куски ткани с блестками, где стояла разномастная паршивая мебель, а крышка кухонного стола была изрезана ножом, мне стало не по себе. Но сильнее всего меня испугала мысль о матери – какой шум она поднимет из-за Бенни. Я представила, что Бенни видит, как моя мать собирается на работу, как валит пар из ванной, как визжит фен. Представила, как после работы мать отклеивает от век накладные ресницы и бросает их на журнальный столик в гостиной.

– Лучше не надо, – сказала я.

Бенни скорчил рожицу:

– Да ладно. Вряд ли все настолько плохо.

– Домик совсем крошечный. Мать нам будет все время мешать. – Я растерялась. – Давай лучше к тебе пойдем.

Я ждала, что Бенни отведет взгляд и тем самым даст мне понять, что я перешла запретную линию. Но он только быстро улыбнулся.

– Пойдем, – сказал он. – Только дай мне слово, что не струсишь.

– Не струшу.

Взгляд Бенни стал печальным.

– Да нет, струсишь. Но это нормально. Я тебя прощаю.

На этот раз, доехав до Тахо-Сити, мы не пошли в город, а пересели на другой автобус и направились к западному берегу озера. Чем ближе мы были к дому, тем больше волновался Бенни. Он размахивал руками и постукивал ногами и зачем-то начал читать мне лекцию про стили комиксов, о которых я даже не слышала.

А потом он вдруг сказал:

– ОК, приехали.

Он вскочил и дал знак водителю, что мы хотим выйти. Автобус послушно содрогнулся, останавливаясь, двери открылись, и мы оказалась на заледеневшей дороге. Я устремила взгляд на показавшийся мне бесконечным забор, сложенный из речных валунов. Забор был таким высоким, что за ним ничего не было видно, и вдобавок его венчали железные колья. Бенни перебежал через дорогу, к воротам и набрал комбинацию цифр на кодовом замке. Створки ворот открылись, при этом нижний край противно скрежетал, задевая лед. Как только мы вошли за ворота, вдруг стало тихо-тихо. Я услышала, как ветер шевелит хвою сосен, как поскрипывают деревья под грузом тяжелых шапок снега на ветках. Мы медленно пошли по подъездной дороге, и наконец перед нами возник особняк.

Таких домов я прежде никогда не видела. Он был похож на настоящий замок – такой, каким я могла представить себе замок. И хотя я понимала, что это не так, все равно в этом доме было что-то чужеродное, иное. Глядя на него, я представляла себе фейерверки, приемы с застольями в саду, полированные деревянные лодки на озере и слуг в ливреях, подающих гостям шампанское в хрустальных бокалах с плоским дном.

– Не пойму, чего я тут должна была испугаться, – сказала я. – Мой дом в Вегасе был больше.

– Ха-ха. – Бенни показал мне язык. Язык был розовый и бугристый, а щеки у Бенни на морозе раскраснелись. – Видела бы ты домину моего дяди в Пеббл-Бич. Наш рядом не стоял. Но наш дом жутко старинный. Моя мама всю дорогу жалуется, что дом древний, что тут сыро и что она бы тут все переделала, но я так думаю, это дохлый номер. Дом просто-напросто хочет оставаться таким, как есть.

С этими словами Бенни взбежал вверх по ступенькам крыльца и открыл парадную дверь с таким видом, будто это был дом как дом, ничего особенного.

Я переступила порог следом за Бенни и замерла. Дом внутри… ну… Единственное, с чем я в то время могла сравнить такое помещение, были помпезные казино в Лас-Вегасе «Белладжио», «Венеция», со всеми их позолоченными финтифлюшками и колоссальными стараниями создания оптических иллюзий А здесь было нечто совсем другое: я совершенно ничего не знала о том, что меня окружало – картины, мебель, множество статуэток на комодах, буфетах и книжных полках, – и все же даже в полумраке холодной прихожей я смогла увидеть, что на всем этом лежит лоск подлинности. Мне хотелось все потрогать, ощутить гладкость лакового покрытия на столе красного дерева и далекую прохладу фарфоровых ваз.

Оттуда, где стояла я, дом раскрывался во все стороны: за десятком дверей проглядывали строго обставленные комнаты, были видны бесконечные коридоры и каменные камины – такие огромные, что в каждом из них мог бы поместиться автомобиль. Я запрокинула голову, чтобы посмотреть на потолок, находившийся на высоте двух этажей, и увидела деревянные стропила, вручную, с помощью трафаретов, разрисованные переплетающимися между собой виноградными лозами. Грандиозная лестница, плавными поворотами ведущая наверх вдоль дальней стены, была устлана красной ковровой дорожкой и освещена гигантской бронзовой люстрой с хрустальными подвесками в виде слез. И со всех сторон дерево – резьба, панели, инкрустация, – и все отполировано так, что казалось почти живым.

По обе стороны от громадной лестницы на стенах висели портреты маслом – гигантские изображения мужчины и женщины, неподвижно замерших, облаченных в торжественные наряды и глядящих неодобрительно друг на друга из позолоченных рам. Эти портреты, как я понимаю теперь, происходили из определенной, не имеющей никакой ценности эпохи портретной живописи – остатков школы Сарджента^[45] начала двадцатого века, но в то время мне показалось, что это очень ценные произведения искусства. «УИЛЬЯМ ЛИБЛИНГ II» и «ЭЛИЗАБЕТ ЛИБЛИНГ», – гласили маленькие медные таблички под картинами, совсем как в музее. Я представила себе эту женщину – прабабушку Бенни? – плывущую по этим комнатам в платье с пышной широкой юбкой, и атласный подол шуршит, задевая натертый до блеска паркет.

– Красиво, – только и сумела вымолвить я.

Бенни толкнул меня плечом. Он словно бы хотел убедиться, что я не сплю.

– Да нет. Это же логово барона-грабителя. Мой прапрадед, тот самый, который выстроил эту гору дерьма, попал под суд за то, что отказался расплатиться с архитектором и строителями. Не из-за того, что ему дом не понравился, и не из-за того, что денег не хватило, а просто потому, что был мерзавцем. Когда он умер, в его некрологе было написано, что он был «скрупулезно бесчестен». Мой отец этот фрагмент некролога вырезал и вставил в рамочку. Висит в библиотеке. Он этим гордится. Думаю, мой прапрадед – ролевая модель для моего отца.

Мне показалось, что нам лучше говорить шепотом.

– А он здесь? Твой папа?

Бенни покачал головой. В холле, под высоченными потолками, Бенни казался меньше ростом несмотря даже на то, каким он был высоким.

– Здесь он обычно бывает в выходные. А на неделе он в городе. Сидит, знаешь ли, в своем роскошном кабинете с видом на залив и решает судьбу фабричных рабочих, только что лишившихся работы.

– Твоей маме это, наверное, не нравится?

– Что его дома не бывает? Может быть, – произнес Бенни уныло. – Она мне почти ничего не говорит.

– Но она-то дома, да? – спросила я, не совсем понимая, чего мне больше хочется – чтобы мать Бенни была дома или чтобы ее не было.

– Ага, – кивнул Бенни. – Но она наверняка у себя, наверху, смотрит телевизор. А если она поймет, что я пришел не один, она уж точно не спустится, потому что для этого ей надо всерьез одеться. – Бенни бросил рюкзак у подножия лестницы и, запрокинув голову, посмотрел вверх и прислушался – не вызвало ли наше появление беспокойства? Не вызвало. – А теперь пойдем в кухню, посмотрим, как там дела.

Следом за Бенни я прошла в глубь дома, в кухню, где пожилая латиноамериканка орудовала поварским ножом, нарезая груду овощей.

– Лурдес, это Нина, – сказал Бенни и протиснулся мимо кухарки к холодильнику.

Лурдес тыльной стороной ладони откинула прядь волос с лица и глянула на меня с прищуром:

– Подружка из школы?

– Да, – кивнул Бенни.

Морщинистое лицо кухарки озарилось широченной улыбкой.

– Хорошо. Голодная?

– Нет, спасибо, – ответила я.

– Она голодная, – уточнил Бенни, открыл дверцу холодильника, порылся и вынул половину чизкейка. – Можно, мы его съедим?

Лурдес пожала плечами:

– Твоя мама не хочет. Ешьте весь.

Она отвернулась к горе овощей и возобновила атаку. Бенни взял из выдвижного ящика две вилки и вышел из кухни через другую дверь. Я пошла следом за ним, все еще оглушенная всем тем, что меня окружало. Мы оказались в столовой, где стоял длинный темный стол, отполированный до такого блеска, что я увидела свое отражение. Над столом висела хрустальная люстра, озаряющая полумрак рассеченными радугами. Бенни посмотрел на торжественный стол, держа тарелку с чизкейком на вытянутой руке, и растерялся:

– Знаешь, у меня есть идея получше. Пойдем в домик смотрителя.

Я не поняла, что это значит.

– А зачем нам смотритель?

– О, на самом деле у нас давно уже нет никакого смотрителя. Кроме нас, никто не живет в поместье. Если на выходные приезжают гости, они могут жить в этом домике. А это случается… можно сказать, никогда.

– А мы зачем туда пойдем?

Бенни улыбнулся:

– Собираюсь тебя кое-чем угостить.

Вот так возник новый ритуал времяпрепровождения после школы. Два-три раза в неделю мы добирались на автобусе до дома Бенни, брали на кухне еду, проходили через черный ход и оказывались на заднем крыльце, выходившем на лужайку. Вернее говоря, лужайка тут была летом, а в это время года тут простиралось большое снежное поле. Мы шли по снегу, ступая в следы, оставленные нами раньше, и наконец доходили до домика смотрителя, таившегося на самом краю поместья. Мы входили, и Бенни закуривал косяк. Потом мы лежали на старом грязном диване, обитом узорчатой парчой, курили и болтали.