– Умеешь же ты находить нам приключения, сестрица!

– Все-таки нам?

– Твоя сестра одержима, и одержима добровольно, – тихо сказал Финист. – Если от нее что-то и осталось, то только тело. А с тем, что внутри, я сталкиваться не хочу.

– С чего ты взял, что добровольно? – Марья тут же ощерилась, даже и думать не желая, что Аня по своей воле могла стать монстром и желать ей зла.

Финист только усмехнулся, подняв на нее глаза:

– Когда недобровольно – тело не такое целое. Так говоришь, она никогда бы тебя не заперла?

Марья сердито засопела, заново проматывая в голове последние несколько лет, на этот раз пытаясь взглянуть на них беспристрастно. Да, она всячески отрицала Навь, не замечала странное и жуткое, старалась жить обыденной жизнью, но никогда не забывала, что было на самом деле. Благодаря кому все началось и благодаря кому закончилось. Она умела быть признательной и потому стала удобной, огрызаясь и скаля зубы только там, где можно. Где это не обидит Аню, не рассердит и будет сочтено всего лишь игрой. Так жилось спокойно – почти. Только болью в груди сидело что-то зловещее, словно то, что раньше было дурным характером и капризами, после Нави обрело свою волю, зубастую пасть и острые когти. И стоило хоть чуть-чуть ослабить самоконтроль, как монстр просыпался и смотрел ее глазами. И Марья добровольно спряталась в ледяной кристалл, позволила холоду забрать себя, нарасти слой за слоем инею, и сама отгораживаясь от чудовища, и пряча его от глаз сестры. Лишь бы ее не разочаровать.

Но она сама выгнала меня, напомнила себе Марья, пока злость и обида снова не разгорелись в груди. Зачем запирать, если видеть сестру не хочешь? Не проще ли зачаровать и прочь прогнать?

Из темных мыслей ее вырвал приказ Финиста:

– Дай руку.

– Зачем?

Финист раздраженно нахмурился.

– Давай договоримся. Раз ты попросила моей помощи, то ты меня слушаешься. Ты же знаешь сама, ничего плохого я тебе сделать не могу.

– Просто у нас разные представления о плохом, – проворчала Марья, но руку протянула.

Финист оставил ее выпад без ответа, осторожно засучил рукав, и Марья поморщилась, когда присохшая шерсть начала отходить от царапин. Они снова начали кровить. Финист бережно протер царапины ватным диском, смоченным в перекиси, провел следом кончиками пальцев – и их холод тут же унял жжение.

– Спасибо, – немного удивленно поблагодарила Марья, когда Финист помог расправить ей рукав. Всю процедуру она просидела молча, не сводя с Финиста недоверчивого взгляда. – А твоя рука?

– Как мила твоя забота, моя дорогая, но обо мне можешь не переживать. В лесу и ветка больнее ударит, чем ты царапаешь.

Ватный диск со следами крови он бросил Марье:

– Забери. Потом надо сжечь.

Он взглянул за улицу и дернулся – мимо снова призраком плыла Аня, но теперь ее сосредоточенное лицо было обращено к окну. Марья коротко оглянулась на нее и тут же отвернулась, поежившись. От одного взгляда на сестру становилось и жутко, и тоскливо, и стыдно.

Финист резко выдохнул сквозь зубы:

– Надо уходить скорее. И так, чтоб с ней не столкнуться.

– Почему она не заходит?

– Не может. Ждет, когда кто-то дверь откроет. Неживые твари, знаешь ли, не могут войти сами даже в кафе.

– Как вампиры? – Марья слабо улыбнулась. – А ты как вошел?

– Ты же меня позвала. Этого достаточно. Поэтому не смотри на нее – взгляд тоже можно посчитать за приглашение.

Финист деловито огляделся, недовольно побарабанил пальцами по столу. Часы у барной стойки показывали половину шестого – слишком рано для зимнего рассвета, но тьма снаружи уже становилась все менее непроглядной, а свет фонарей все более тусклым.

– Идем, – Финист поднялся, снова надел очки и накинул капюшон куртки, протянул Марье руку. – Надеюсь, ты хорошо бегаешь.

– Знаешь, за сегодня я уже набегалась. – Марья недовольно поморщилась, но накинула и застегнула пальто.

Он повел ее к черному входу, мимо официантки, смотрящей сквозь них стеклянными глазами. Толкнул дверь навстречу утренней темноте, жадно втянул воздух. Не отпуская руки Марьи, потянул за собой в лабиринт грязных дворов, настолько темных, словно свет никогда в них не попадал. Финист легко находил путь, и Марья старалась не оглядываться – подозревала, что увидит за спиной только сплошную стену.

Они шли быстро, почти срываясь на бег, и было не до разговоров. Марья зажимала воротник, но ветер все равно щипал горло и проникал ледяными пальцами за шиворот. Сумка мешалась, то соскальзывала с плеча, то впивалась в бок чем-то жестким сквозь подкладку, но бросить Марья ее не осмеливалась, волной поднимался протест: «Там же паспорт и ключи!» Довольно скоро начало колоть в подреберье, но Марья только сжимала зубы и старалась не сбиться с шага и не отстать. Она ослабла после сна, и несколько блинчиков не смогли восстановить ей силы.

Финист коротко оглянулся, крепче сжал ладонь.

– Потерпи, маленькая упрямая сестрица. Недолго осталось.

– Куда… мы? Прят… – Марья выдыхала слова через силу, отрывисто, на большее не хватало сил. Да и на эти огрызки слов их тратить не стоило.

– Прятаться, да. Туда, где твоя драгоценная Соколица нас не найдет. – Он остановился, позволяя Марье перевести дыхание. – Знаешь, как собак сбивают со следа? Идут по воде. Так вот – под водой тоже подойдет.

Марья удивленно вздернула брови:

– Но как? Очередной навий фокус?

Финист улыбнулся:

– Почти.

Когда небо начало сереть, предчувствуя скорый рассвет, они вышли на набережную. Ветер здесь дул сильнее, рывками, трепал волосы, насквозь вымораживал влажным дыханием одежду. Марья обхватила себя руками, пытаясь сохранить хоть чуть-чуть тепла, но, кажется, его и вовсе не было. Финист посмотрел на нее и с неохотой стянул свой шарф – его холод, похоже, не волновал. Марья покосилась на его куртку: она в такой замерзла бы и осенью.

Плитка набережной едва блестела, покрытая тонкой наледью, словно прозрачной глазурью. Здесь, у вечно неспокойной воды, зима всегда была коварнее и зубастее. Чуть зазеваешься, и она оставит в тебе свой отравленный морозом зуб.

Марья едва не задремала на ходу, так шла и шла бы, если б Финист не схватил ее за плечо.

– Нам сюда.

Совсем рядом, почти у их ног, вниз уходили ступени и терялись в темноте.

Марья моргнула и решила, что точно спит.

– Что за черт? – Облачко пара вылетело вместе с раздраженными словами. – Я знаю это место, никогда тут не было подземного перехода… да ладно, в городе вообще нет такого подземного перехода!

Финист довольно рассмеялся, словно удачному розыгрышу.

– Может, ты просто не умела правильно смотреть?

– Ну давай, расскажи мне про особенное восприятие мира, – проворчала Марья. Она топталась на верхней ступеньке, не решаясь шагнуть вниз, хотя оттуда и веяло теплым и сырым воздухом.

Финист легко сбежал по лестнице вниз и почти растворился в темноте. Когда он обернулся, Марья смутно видела, как белеет его лицо.

– Поспеши, надо успеть, пока встает солнце. Или ты передумала и хочешь вернуться к сестре?

– Здесь темно и скользко, – тут же огрызнулась Марья. – Я просто боюсь переломать ноги.

Финист только лукаво улыбнулся, когда она с ним поравнялась:

– Темно?

Снизу действительно шел свет, и с каждым шагом становился ярче и чище. Он не слепил, мягко обтекал стены, волной катился к ступеням. Стоило Марье шагнуть под высокий свод, как свет затопил туннель, отрезая ей путь назад.

Она сглотнула, но оглядываться не стала.

Стены перехода аркой сходились над головой, вроде бы высоко, рукой не достать, даже если подпрыгнуть, но тяжесть свода все равно давила на плечи, и Марья сутулилась, не могла заставить себя оторвать взгляд от пола, от крупных желтоватых плит. Густая, вязкая тишина жадно ловила любой звук, и едва можно было шаги отличить от дыхания или шума крови в ушах.

Было светло и пусто – и Марья чувствовала себя такой маленькой и неуместной среди этих древних, однотонных стен, что вцепилась в ладонь Финиста. Он взглянул на нее и сжал ее пальцы, ободряя.

Начала кружиться голова, и Марью не покидало чувство, что она в горячечном бреду – лежит дома с температурой, не отличая сон от яви, вот-вот проснется. Уж лучше так, чем идти и идти, когда кажется, что стоишь на месте.

Краем глаза Марья заметила темное пятно и вздрогнула, оборачиваясь, но это оказалось всего лишь ответвление тоннеля за огромной квадратной колонной. Прямой переход превратился в лабиринт – он тянулся во все стороны, прихотливо извивался среди стен и колонн, там, где уже ничего не разглядишь в сгустившемся полумраке.

– Держись рядом, – Финист сильнее сжал ее ладонь, притянул к себе, – не отходи от меня. Здесь легко потеряться, и поверь, ты не хочешь знать, куда отсюда можно выйти.

– Лиминальное пространство, – с усилием улыбнулась Марья, успокаивая сама себя. – Очаровательно.

– Умничаешь, маленькая сестрица?

– А что мне еще остается?

Она не знала, сколько они так шли и сколько еще пройти им предстояло. Тишина пульсировала в ушах, и от нее начало подташнивать.

– Что мы будем делать там, куда придем? – Ее голос прозвучал отчетливо и резко, со скрежетом гвоздя по стеклу. Марья скривилась, но продолжила – здесь даже диссонанс был лучше тишины. – Прятаться?

– И это тоже, – Финист почти шептал, и его сухой голос походил на шелест крыльев, – но в первую очередь – искать того, кто расскажет, что с твоей сестрой стало.

Марья оглянулась с надеждой.

– Ты думаешь, ее еще можно… спасти? Вернуть, как было?

– Бедная, наивная девочка… Ты все еще веришь в сказки? Наша дорогая Соколица заключила с кем-то договор. И чтоб от этого кого-то спрятаться, надо узнать, кто он. Может, – Финист усмехнулся, – удастся узнать его истинное имя и заставить его не преследовать нас. Или хотя бы меня.

– Или хотя бы узнать, как этого «кого-то» убить, верно?

Слова горечью щипали язык, и Марья дышала мелко и часто, стараясь загнать и горечь, и злость вглубь. Она привыкла, когда злость прорывается ядовитыми словами, насмешками, агрессией, облеченной в шелк иносказаний. И совсем не любила, когда злость выходила слезами.

Финист только крепче сжал ее ладонь.

– Догадливая девочка.

Марья отвела глаза, но спорить не стала. В груди больно кололо, и она уговаривала себя – от усталости. И старалась не вспоминать, что и смерть может быть избавлением.

…Мать заболела внезапно, около года назад, когда Марья уже училась в выпускном классе. Сначала они и внимания на это не обратили. Решили: опять где-то напилась, тем более и время располагало – несколько дней до Нового года, за спиной – католическое Рождество. Если нужен повод, то его и искать не надо.

Аня заметила первой: из квартиры исчез резкий и тяжелый запах дешевого алкоголя. Марье казалось, такое вообще невозможно, хоть выстуди всю квартиру: настолько он уже въелся в стены и мебель, пропитал все, отравив и обезобразив их жизнь. Она научилась не замечать его и потому просто не могла поверить в его отсутствие.

Им обеим тогда было не до этого: Марья придирчиво развешивала гирлянды, Аня мастерила бисерное кружево для елочных шаров, и думать хотелось только о том, что все будет хорошо. И говорить – только о хорошем, медленно, тщательно подбирая слова, словно вальсируя среди бритвенно острых осколков льда: одно неверное слово, одно неверное движение – и обидишь сестру, разрушишь хрупкое перемирие.

Конечно, мать в эту идиллию не вписывалась.

Тихая новогодняя ночь, окаймленная иголочками инея, раскрашенная далекими фейерверками, была почти волшебной. Марья чуяла – скоро, скоро все изменится, станет спокойно, хорошо, и странные тени исчезнут, и жуткие сны прекратятся, и холод уйдет из костей вместе с зимой.