Доставал свой кожаный блокнот и сеял столбиками цифр, словно семенами моркови. Марта в это время рассматривала священников и обедневших сельских дворян, стоящих в длинной узловатой очереди за кипятком. Они набирали полные чайники и котелки и торопливо возвращались в вагоны, чтобы вар под натиском лютых морозов не успел остыть. Пассажиры вагонов первого и второго класса кубковую^[2] игнорировали, неспешно обедая в ресторанах, организованных при каждом крупном вокзале. Помимо этого, женщину подкупал суровостью местный февраль. Дома месяц казался мягким, практически пластилиновым, а здесь – кривые дороги и морозы-трескуны. Ноющие из-за смены ночных и дневных температур деревья. Обледенелые стога. Сосульки-переростки. Концентрированная синева, окрашивающая сугробы, изморозь и поднебесье. Марта даже не предполагала, что кургузый месяц может иметь такие разительные контрасты.

Поезд двигался с купеческой важностью. Сперва – паровоз, за ним – багажный вагон, выкрашенный в коричневый. В нем тряслись многочисленные тюки, чемоданы, саквояжи и ридикюли во главе с главным кондуктором и багажниками, требующими по три копейки за место. Следующим шел зеленый с треугольной вывеской «Почтовый», и только потом цепляли пассажирские. Марта и Отто путешествовали в синем четырехосном вагоне первого класса, отделанном полированным красным деревом. Спали на подушках из лебяжьего пуха, укрывались белоснежным бельем, ходили по бесшумным коврам. В воздухе витал запах дорогих сигар, французских парфюмов и мокрого меха.

Желтые, не менее комфортные вагоны, невзирая на отсутствие лебяжьих перин, занимали пассажиры второго класса. Зеленые перевозили крестьян, фабричных и интеллигенцию. В них, вжавшись в узкие неудобные полки, народ дышал махоркой, квашеной капустой, ржаным хлебом и сапожным духом. Спал вповалку, и под утро на стеклах выступал белесый слой не то пота, не то хереса. В переполненных серых путешествовала самая нищенская публика, объединенная пустыми животами и такими же карманами.

На вокзале семью прибывшего банкира встречал коллега. Парень сносно изъяснялся на немецком и вкратце рапортовал о здании вокзала, построенном по проекту Вишневского, и о платном проходе на перрон как для провожающих, так и для встречающих. Марта слушала вполуха, плотнее запахивая свое шерстяное пальто, Отто, напротив, шел нараспашку, придерживая рукой хомбург^[3]. Его спину и грудь защищал от сквозняка лишь суконный жилет.

– Застегнись.

– Что ты? Жарко.

Их проводили в зал, отделанный дубовыми панелями, и напоили крепким чаем с шоколадными конфетами. В помещении разгуливал холод и не спасал камин с нервно-красными лентами внутри. К нему периодически подкатывала тележка, груженная углем, и служащий, становясь на колени, ловко забрасывал в него черные лоснящиеся брикеты.

Спустя несколько дней молодые люди сняли четырехкомнатную квартиру на третьем, самом престижном этаже одного из доходных домов на Фундуклеевской с подъемником, телефоном, электричеством, ванной, паровым отоплением, камином, хорошей меблировкой и комнатой прислуги. Кроме того, в доме предлагались услуги посыльного, камердинера и швейцара. Доставка писем, газет и журналов, стоянка экипажей, гараж и холодильные камеры в подвальном помещении. В гостиной стандартный набор мебели: буфет из красного дерева, обеденный стол, покрытый плюшевой скатертью, и китайская ширма. В буфете – изящная посуда, серебряные сухарницы и многочисленные статуэтки в виде балерин и журавля, несущего в клюве завернутого в кружева младенца. Чуть левее – часы из розового фарфора и бюро для бумаг. Повсюду букеты свежесрезанных роз в старинных вазах.

Отто нанял прислугу – крепкую сельскую деваху, способную скоблить полы и стирать двадцать четыре часа в сутки. Она с готовностью выполняла всю домашнюю работу и даже проводила дезинфекцию комнат с помощью раскаленных кирпичей, политых квасом, мятой и уксусом. Чего ей не доверяли, так это стирку батистовых кружевных панталон, взбивание пудингов и приготовление кофе по-венски. Марта много раз закладывала при ней в воду две столовые ложки кофе и одну чайную винных ягод, доводила до кипения, отстаивала и только потом соединяла с горячим молоком и украшала взбитыми сливками. Прислуга кивала, преданно прижимала руки к груди, но продолжала варить помои, а вместо муссов подавать массу, напоминающую лыковый лапоть. Зато по воскресеньям прилично пекла смородиновые пироги.

Отто просыпался в семь, плотно завтракал бутербродами с копченой ветчиной и яйцами, выпивал две чашки крепкого кофе, смолотого на одну заварку, вприкуску с ореховым шоколадом и отправлялся на службу. Молодой человек придерживался мнения, что завтракать следует по-императорски, обедать по-крестьянски, а ужинать по-нищенски. Марта нежилась в постели часиков до десяти, затем выпивала чай с белой булкой и мармеладом и только к полудню принималась за хозяйство. Разбирала корреспонденцию, наводила уют, вышивала и крахмалила кружева. Дважды в неделю совершала променад на рынок, покачивая симпатичной корзинкой. Пообедав, прогуливалась по выложенной брусчаткой, широкой и солнечной Фундуклеевской вдоль женской гимназии, театра Бергонье и фабрики красок. Мимо табачных складов, магазина галош и общества полевых и узкоколейных путей «Паровозъ». В писчебумажном заказывала мужу визитные карточки по семьдесят пять копеек за сотню, в кондитерской «Семадени» – карамель от кашля «Кетти Босс».

Для вечерних прогулок Марта с Отто облюбовали Бибиковский бульвар, Купеческий сад и Царскую площадь. Ужинали в «Метрополе» или ресторане «Париж», отдавая предпочтение яйцам кокот с пюре из шампиньонов и филейчикам из дроздов. Во время трапезы обсуждали первые летние Олимпийские игры, на которых великая Германия заняла третье место, и открытие пяти пивоваренных заводов. Бывали в кафешантане «Шато-де-Флёр», наслаждаясь поэтическими вечерами, акробатическими этюдами и фейерверками. Марта, раскладывая на платье салфетку, шепотом переспрашивала:

– Отто, мы точно можем себе это позволить?

Муж слишком быстро соглашался и заходился в очередном приступе кашля. Женщина поглаживала его напряженную спину и по возвращении домой привычно заваривала солодку, подорожник и чабрец. Разбрызгивала в жарко натопленной комнате терпентин, и Отто, закрыв глаза, ощущал себя в сосновом бору и даже наблюдал пугливую сойку с ее «рра-ах-рра-ах». В другие дни раскладывала пучки мяты или полыни, и тогда казалось, в их гостиную ворвался июльский луг со своими мягкими пригорками, насытившимися коровами и незатейливой берестовой мелодией пастуха. Следила, чтобы муж ни в коем случае не заходил в комнату с открытой форточкой – это считалось очень опасным, – и с нетерпением ждала жаркого восстанавливающего лета.

Несколько раз в месяц Марта страдала от сильнейшей головной боли и соблюдала постельный режим. Лучшие доктора уверяли, что ее заболевание хоть и не смертельное, но пожизненное, рекомендовали отдых в Карловых Варах, благоговейную тишину и полумрак.

Недомогание начиналось со смутного предчувствия и могло настигнуть за ужином после бокала красного вина, двух опрометчиво съеденных ядрышек ореха и случайно пролитого розового масла. Закрадывалось ночью между третьим и четверым часом, накануне морозов, дождей, смены направления ветра. Сперва возникало состояние оглушения, будто в уши попала вода, мир тускнел и становился неубедительным. Картинка за окном расплескивалась, и появлялись круги, напоминающие блинчики. Тело наливалось тяжестью, а виски сдавливал мифический шлем. В такие минуты Марта не могла думать, смотреть вверх и слышать трамвайные звонки. Поэтому зашторивала окна, укрывалась по шею и несколько дней не вставала с постели.

Киев подкупал роскошью и разительными контрастами. На его улицах можно было встретить крестьян в лаптях и банкиров во фраках. Босоногих разносчиц молока и дам в отделанных лиственными гирляндами шляпках, с изящными мундштуками, от которых поднимался тонкий филигранный дымок.

Целые кварталы застраивались доходными домами, предлагающими квартиры на любой вкус и кошелек – от восьмикомнатных апартаментов до копеечных студенческих мансард. В строительстве использовали бетон и метод сварки металлических конструкций. Одновременно с Веной и Петербургом в Киев попадали европейские новинки. Парфюмерию везли из Парижа, вина – из Италии, швейные машины – из Германии, часы – из Швейцарии.

Город пыхтел фабричными трубами, тянулся вверх фешенебельными постройками, попахивал модным ароматом пачули, конским навозом, пирогами с рыбой, обрезками ветчины и стройно расцветшими ирисами. Выворачивал у горожан карманы и подстегивал жить на широкую ногу. Прикуривал с обязательным приподниманием шляпы. Активно освещался ночью – фонарщики имели выходной только в полнолуние, варил в огромных чанах асфальт и спал вповалку рабочим классом, ноги которого пестрели емким: «Просто так не будить. Работаю за копейку». Выделялся пассажами, ломбардами, ресторанами, предлагающими пожарские котлеты, цветочными лавками и аптекарскими магазинами, торгующими, помимо лекарств, гуталином, уксусом, кремом для обуви и гребешками. По Крещатику бесконечной вереницей тянулись обувные и ювелирные бутики, магазины конфет и музыкальных инструментов. В «Центральной молочной» Тарасовой (Крещатик, 33) предлагали эксклюзивный кефир, а чуть дальше – «Балабушки» – знаменитое сухое варенье. В «Гранд-отеле» (Крещатик, 22) останавливались исключительно VIP-гости, а в кондитерской «Семадени» (Крещатик, 15) собирались толпы киевских коммерсантов и устраивали нечто наподобие биржи, ведя подсчеты прямо на мраморных столах. Модницы лакомились марсельскими фруктами, парижским драже, лучшим в городе кофе и незаметно присматривали себе богатых женихов.

В первый день лета Отто вернулся домой хмурый и отказался от ужина. По-стариковски опустился на стул, ослабил узел шейного платка и надсадно закашлялся:

– Случилось непоправимое. Об этом сегодня написали все газеты. Не будет Русской империи счастья. Плохо начал Николай Второй. Кроваво взошел на трон.

Мужчина зашелся в новом приступе, жадно глотнул воды, большая часть которой пролилась на пол, и продолжил:

– Понимаешь, он хотел сделать праздник для народа, но не учел масштабов нищеты, опрометчиво пообещав гулянье с дармовым спиртным и подарками: коронационной эмалированной кружкой, конфетами, орехами, полуфунтом колбасы и платками. В массах прокатился слух, что кружки будут наполнены серебром и золотом, платки разрисованы живностью, а обладатели рисованных коров получат живую скотину, и шли целыми семьями. Ковыляли старики и женщины с грудными младенцами на руках. К вечеру полумиллионная толпа выстроилась к прилавкам. Буфетчики испугались за сохранность своих палаток, начали швырять подарки в народ, и сразу возникла давка. Люди умирали стоя, не имея возможности прилечь. Многие матери пускали детей по головам, так как это оказалось единственным шансом на спасение. В считаные минуты погибли полторы тысячи. Конечно, Николай поступил очень порядочно, выплатив семьям погибших по тысяче рублей и покрыв все расходы на похороны, вот только не к добру все это, не к добру.

Лето вспыхнуло удушающим зноем, и Киев накрыло пылью. Горожане массово заколачивали ставни, грузили телеги и переезжали на дачи, пытаясь сбежать от беспрерывного грохота строительных работ. Перебирались большими семействами в Бучу, Пущу-Водицу, в дачный поселок «Сан-Суси», Дарницу, Святошин, Боярку и тащили за собой добро: посуду, постельное белье, мебель, зеркала, книги, патефоны и даже пианино. Марта с Отто сделали выбор в пользу деревушки на берегу Днепра, балансирующей на наносных песках и окруженной лиственными и хвойными лесами.

Утром завтракали на веранде, удобно устроившись на камышовых стульях с шелковыми подушками, читали в газетах объявления об утерянных колье и продаже гиацинтов (десять копеек – за штуку, восемь рублей – за сотню), а вечерами играли в карты и крокет. Ходили в гости к таким же дачникам-соседям. Марта кормила мужа сливами, пытаясь унять его жар, и варила варенье: на кило слив – полкилограмма сахара, два бутона гвоздики, одна палочка корицы и две звездочки бадьяна. Оставляла на два часа для более тесного знакомства ингредиентов и поддерживала длительный медленный огонь.