– Вы-то мне и нужны. Меня зовут Ота. Я начальник порта. Мой брат разговаривал с вами насчет лекции в школе, которой заведует моя жена. Хотите, подброшу вас в город? Вы наверняка устали – вон в какую даль забрались, и все на своих двоих.

Я послушно сел в машину и дрожащими руками пристегнул ремень.

– Как хорошо, что я мимо проезжал. Было штормовое предупреждение, слыхали? Гляжу – сидит кто-то, сгорбился, вид такой, словно ждет конца света. Не Токунага ли это, думаю. Неважно чувствуете себя сегодня?

– Нормально.

– Наверное, вы переусердствовали с морским воздухом. Наш воздух хорошо освежает мозги, но не в лошадиных же дозах… Вы очень много гуляете… Мне сказали про вашу жену… Искренне вам сочувствую.

– Смерть – это часть жизни.

– Верная мысль, согласен. Но ведь с чувствами так трудно совладать.

– Только не мне. Я прекрасно владею своими чувствами.

Он притормозил и погудел козлу, стоявшему посреди дороги. Козел презрительно фыркнул и удалился в поле.

– Надо сказать госпоже Бэссё, что Калигула опять сбежал. Козы все сожрут. Так вы говорите, что владеете своими чувствами. Замечательно, замечательно. Будет преступлением, если вы тут не поныряете, это я вам точно говорю. Какие у нас рифы! К северу от экватора лучших просто не найти – так все считают. А наша молодежь ждет не дождется, когда к ним в школу придет настоящий компьютерщик! Может, и не бог весть какие отличники, но ребятки они славные. Господин Токунага, если вы завтра свободны, жена приглашает вас на ужин. Так вот, господин Токунага, расскажите о себе…

Дорога свернула к порту, как и все дороги на этом острове.

Тучи вычеркивали звезды с ночного неба, одну за другой.

Токио

* * *

Дождливое утро. Весна опаздывала. Я тоже. Горожане спешили на работу, подняв воротники и зонтики. Вишневые деревца в переулке выглядели совсем по-зимнему – мокрые голые ветви, корявые стволы в оспинах. Я выудил из кармана ключи, поднял ставни и открыл магазин.

Пока закипала вода для чая, я просмотрел почту. Несколько заказов – отлично. Счета на оплату – плохо. Пара запросов от постоянного клиента из Нагано по поводу редких пластинок, о которых я никогда не слышал. И всякая макулатура. Совершенно заурядное утро. Пора выпить чаю. Ставлю очень редкий диск Майлза Дэвиса, который Такэси откопал в коробке со всякой музыкальной всячиной, купленной в прошлом месяце на аукционе в Синагаве^{9}.

Это шедевр. «It Never Entered My Mind»^[1]{10} – тут и счастье, и отчаяние. Ювелирная работа сурдиной, звук трубы сфокусирован в один луч. Медная тарелка солнца прячется в облаках.

Первым покупателем на этой неделе оказался иностранец – то ли американец, то ли европеец, а может, австралиец. Попробуй разбери их – они же все на одно лицо. Короче, долговязый прыщавый иностранец. Но коллекционер настоящий, не праздный зевака. В глазах – искра одержимости, пальцы привыкли быстро-быстро перебирать метровые стопки дисков: так кассир в банке пересчитывает банкноты. Он купил минтовый первопресс «Stormy Sunday»^[2] Кенни Баррелла^{11} и «Flight to Denmark»^[3] Дюка Джордана^{12}, пластинка 1973 года. Еще на нем была крутая футболка: летучая мышь кружит над небоскребом, а за ней тянется звездный шлейф. Я спросил, из какой он страны. Он ответил: «Большое спасибо». Все-таки европейцам плохо дается японский.

Чуть погодя позвонил Такэси:

– Сатору! Как вчера отдохнул?

– Да ничего особенного. Днем – урок игры на саксе, потом заглянул к Кодзи. А, еще помог Таро выгрузить доставленное пиво.

– Чеков на эпические суммы не присылали?

– Нет, ничего особо эпичного. Мелочевка всякая. А ты как провел выходные?

Собственно, ради этого вопроса он и звонил.

– Забавно, что ты спросил! В пятницу познакомился в одном клубе в Роппонги^{13} с божественной крошкой! – (Даже по телефону почти слышно, как у него текут слюнки.) – Двадцать пять лет, прикинь! – (Для Такэси это идеальный возраст, он на десять лет старше.) – Помолвлена! – (А это обстоятельство привносит аромат адюльтера и снимает с Такэси ответственность. «Трахаться только с теми женщинами, которым есть что терять» – таков его девиз.) – Тусовались до четырех утра. Просыпаюсь в субботу после полудня в какой-то гостинице в районе Тиёда^{14}, вся одежда наизнанку. Понятия не имею, как мы там оказались! Тут она выходит из душа – голая, загорелая, капельки стекают по коже! И опять хочет, прикинь!

– Да, райское наслаждение. Вы еще встретитесь?

– А как же, конечно встретимся. У нас же любовь с первого взгляда! Сегодня ужинаем во французском ресторане в Итигае^{15}. – (Это означало, что им предстоит ночь любви в доме свиданий где-нибудь в Итигае.) – Серьезно, видел бы ты ее попку! Два спелых персичка! Едва коснешься – сок так и брызжет!

Лучше бы он не упоминал этих подробностей.

– Так говоришь, она помолвлена?

– Ага. С клерком из отдела конструкторских разработок производства чернильных картриджей для копировальных устройств компании «Фудзицу». Он знаком со знакомым начальника ее папы.

– Вот уж повезло парню.

– Да нет, все нормально. Никто ж не видал, верно? Из нее наверняка получится милая маленькая женушка. Просто сейчас ей хочется перебеситься, прежде чем заделаться домохозяйкой на всю оставшуюся жизнь.

Похоже, девица загуляла. А Такэси вроде бы забыл, что всего две недели назад пытался помириться с женой, с которой они живут раздельно.

А дождь все шел и шел – вместо покупателей: те сидели по домам. Дождь то усиливался, то затихал, то опять усиливался. В телефонных проводах шипело статическое электричество. Как перкуссия Джимми Кобба в «Blue in Green»^[4]{16}.

Такэси на миг умолк – видно, ждал от меня какой-то реакции.

– А что она из себя представляет? Какой у нее характер?

– Отменный, – ответил Такэси так, словно я поинтересовался новым сортом рисового печенья. – Ну ладно, мне пора. Пойду взбодрю моего риелтора. А то вообще не шевелится, и дело не с места. А ты давай там, торгуй как следует, заработай мне побольше денежек. Если что, звони на мобильный.

Вот уж чего я никогда не делал. Он повесил трубку.

Двадцать миллионов людей живут и работают в Токио. Город так огромен, что никто не знает, где он заканчивается. Он давно уже вышел за пределы равнины и с запада карабкается в гору, а на востоке отвоевывает землю у залива. Город непрестанно перечерчивает свои границы. Путеводители устаревают, не успев выйти из типографии. Город раскинулся ввысь, вширь и вглубь. У тебя под ногами и над головой непрерывное движение. Люди, эстакады, автомобили, тротуары, пешеходные переходы, линии подземки, офисы, небоскребы, электрические провода, трубопроводы, жилые здания обступают со всех сторон, наваливаются на тебя. Нужно усилие, чтобы сопротивляться этой массе, иначе превратишься в пылинку, в муравья, затянутого в водоворот. В городах поменьше человек может использовать окружающее пространство, чтобы отделить себя от других, чтобы напоминать себе о своей сути. Другое дело – Токио. Здесь человек – за исключением президентов компаний, гангстеров, политических деятелей и императора – лишен этого пространства. В вагонах метро тела вдавлены друг в друга, несколько рук цепляются за один поручень. Окна квартир смотрят в окна квартир напротив.

Поэтому в Токио, если хочешь спастись, приходится создавать внутреннее пространство – у себя в голове.

Все решают эту задачу по-разному. Кто-то выбирает физическую нагрузку до боли, до седьмого пота, до изнеможения. Такие предпочитают спортзалы и плавательные бассейны. Они же бегают трусцой в маленьких вытоптанных скверах. Кто-то предпочитает другое прибежище – телевизор. Там ярко, шумно и весело, там вечный праздник и не смолкают шутки, а законсервированный смех на всякий случай подсказывает, когда хохотать. Новости из-за рубежа обработаны с тонким расчетом: волновать, но не слишком, а ровно настолько, чтобы дать человеку повод еще раз порадоваться, как ему повезло родиться в своей стране. Под музыку вам объяснят, кого ненавидеть, кого жалеть, над кем смеяться.

Личное пространство Такэси – ночная жизнь. Клубы, бары и женщины, которые там обретаются.

Есть множество других пространств такого же рода. Все вместе они образуют еще один Токио, только невидимый. Он существует лишь в нашем сознании – сознании его обитателей. Интернет, манга, голливудское кино, апокалиптические секты – это все своего рода укромные уголки, тайные прибежища, куда отправляется человек, чтобы ощутить свою индивидуальность. Иные с ходу начинают рассказывать вам про свой уголок и тараторят без умолку весь вечер. Другие хранят свое прибежище в тайне от чужих глаз, словно садик высоко в горах.

А те, кто не находит себе прибежища, в конце концов бросаются на рельсы подземки.

Мое прибежище – джаз. Джаз – самый прекрасный из всех укромных уголков на свете. Краски и чувства там рождаются из звуков, а зрение ни при чем. Ты словно ослеп, но видишь больше. Вот почему я работаю в магазине у Такэси. Только об этом никогда никому не рассказываю.

Зазвонил телефон. Мама-сан.

– Сато-кун, Акико и Томоми подхватили жуткий грипп, который гуляет по городу, да и Аяка еще не оправилась. – (На прошлой неделе Аяка сделала аборт.) – Поэтому я сама открываю бар. Придется пойти пораньше. Ты сможешь где-нибудь поужинать?

– Мне уже исполнилось восемнадцать! Я смогу где-нибудь поужинать, что за вопрос!

Она рассмеялась своим каркающим смехом.

– Ты славный мальчуган! – И повесила трубку.

Настроение как раз для Билли Холидей. Я имею в виду «Lady in Satin»^[5], которую она записала после дозы героина и бутылки джина за год до смерти^{17}. В голосе – обреченные ноты осеннего гобоя.

Интересно, что сталось с моей настоящей матерью. Нет, я не то чтобы сгораю от любопытства. Толку-то сгорать. Мама-сан сказала, что ее депортировали обратно на Филиппины и запретили приезжать в Японию. Но иногда, очень-очень редко, я думаю о ней – где она сейчас, что делает и вспоминает ли обо мне.

По словам Мамы-сан, когда я родился, моему отцу было восемнадцать. Теперь мне столько же. Его, конечно, выставляют жертвой. Этакий невинный парнишка, которого соблазнила коварная иностранка – сцапала, как акула, чтобы заполучить визу. Ясно, что правды я не узнаю, если только не разбогатею и не найму частного сыщика. Думаю, у семьи моего отца водятся денежки, если он в моем нежном возрасте захаживал в хостес-бары, а потом вышел сухим из этой скандальной истории. Интересно знать, какие чувства они с матерью питали друг к другу, если питали.

Он как-то раз заходил. Я почти уверен, что это был он. Крутой, на вид лет под сорок. Походные ботинки, темно-рыжая замшевая куртка. Серьга в ухе. Лицо сразу же показалось знакомым, будто я его где-то раньше видел, но тогда подумал, что он, наверное, музыкант. Он прошелся по магазину, спросил пластинку Чика Кориа^{18}, которая у нас, к счастью, была. Он расплатился, я упаковал диск, и он вышел. Только тут я сообразил, на кого он похож. На меня.