Они сидели на берегу реки, и он приобнимал ее за плечи. Должно быть, он чувствовал, как колотится ее сердце, – так сильно сотрясалось все ее тело. Когда они поднялись, Роуса бросила взгляд на свое отражение в воде: рядом с исполинской фигурой Йоуна она казалась тоньше тени и была бледна, как привидение. Водная гладь сморщилась, и очертания Роусы исчезли, будто что-то поглотило ее.

Понадобилась целая неделя молчаливых свирепых переглядываний и урчания в животе, да еще очаг, который затухал каждую ночь за недостатком торфа для растопки, чтобы Сигридюр нехотя дала согласие на брак. Когда Роуса просила ее благословения, в глазах у нее щипало и колени дрожали.

Явился Йоун, чтобы поблагодарить Сигридюр и сообщить, что после свадьбы он намеревается отправиться на запад, в Стиккисхоульмюр. В сентябре в реках полным-полно сельди, пришла пора заготавливать сено, и к тому же ему надо возвращаться к своим обязанностям bóndi: кормить сельчан и разрешать их споры.

– Извини меня, Роуса. Хозяйство и люди требуют моего присутствия. – Губы его сжались в тонкую черточку, и он стиснул пальцы Роусы.

Она сглотнула.

– Разумеется. Вы большой человек.

Лицо Йоуна разгладилось.

– Я пришлю за тобой своего помощника. Он позаботится о тебе в путешествии. – И он ласково провел пальцем по ее ладони.

Ей пришлось собрать все силы, чтобы не отдернуть руку. Вот ее будущее – непреклонный человек-гора с суровым лицом, с руками, которые могут стереть в порошок. Она кивнула, не в силах даже вдохнуть: в груди словно застрял зазубренный камень.

Роуса застала Паудля за работой: он укладывал кирпичики дерна на крыше. Она попробовала взглянуть на него так, будто видит впервые, и отметила, что, несмотря на худобу и изможденный вид парня, плечи его раздались, а руки бугрятся мускулами.

Она закрыла глаза и медленно выдохнула.

Паудль обернулся, когда Роуса его окликнула, но не стал спускаться.

– Слыхал, ты замуж выходишь, – бесцветным голосом сказал он, хмуро глядя на нее. – Желаю счастья.

– Я хотела тебе рассказать…

– Это не мое дело. Выходи, коли хочется.

Он повернулся к ней спиной и яростно рассек кусок дерна, чтобы придать ему нужную форму. Волосы его блестели на солнце, золотясь рыжиной. Когда у него только начинала отрастать борода, она дергала рыжеватые волоски и называла его Vestmaður – ирландец. Он смеялся, обдавая ее руку теплом своего дыхания.

– Ты не спустишься?

– Мне нужно с крышей закончить.

– Я… Я все объясню.

– Нечего тут объяснять. Разве что… – На одно страшное мгновение голос Паудля дрогнул, и он стиснул зубы. Потом откашлялся и сухо договорил: – Я-то думал, ты собиралась при церкви остаться. Здесь.

– Я… – Она вздохнула. – Извини, я…

– Довольно. – Когда их взгляды встретились, глаза его были все равно что два голубых ледника зимой.

Повисло долгое молчание, и наконец она развернулась и пошла прочь.

Вслед ей донеслось напряженное кряхтение Паудля, который перетаскивал пласты дернины.

Свадьба состоялась в первый день сентября, в желтушном предвечернем свете. В темной церкви столпилась большая часть жителей Скаульхольта. Они вытягивали шеи и переговаривались вполголоса.

Роуса ежилась под гнетом их суровых взглядов и тихих слов и глубже зарывала руки в складки платья, которое подарил ей Йоун: белый лен, расшитый нитью красного шелка. Когда солнечные лучи падали на шелковые узоры, Роуса вся пламенела. В правый карман мама положила ей деревянный крестик, некогда принадлежавший Магнусу; в левом же лежал камень, который она вложила в руку дочери с утра.

Увидев начертанный на нем символ, Роуса нахмурилась.

– Ginfaxi?

– Отвага в бою, – улыбнулась Сигридюр. – И победа в схватке.

Теперь, чувствуя на себе взгляды сельчан, Роуса сжимала крест и камень с такой силой, что болели пальцы. В ушах стучала кровь, но обрывки сплетен все равно доносились до ее слуха. Она разобрала слово «колдовство» и едва удержалась от того, чтобы не закатить глаза. Люди и сами отнюдь не брезговали рунами, но от зависти были весьма не прочь обвинить в ворожбе Роусу и Сигридюр. О Йоуне они тоже шептались. До Роусы донеслось «первая жена», а затем неодобрительное цоканье и приглушенное хихиканье.

По спине Роусы проползла капелька пота.

Если Йоун и слышал эти перешептывания, то не подавал виду. Он стоял бок о бок со своим помощником, Пьетюром, которого Роуса прежде не видела.

Пьетюр оказался тоньше и смуглее Йоуна. Кожа его была бронзовой, как бок опустевшего кошелька пабби, сшитого из оленьей шкуры. Он казался безмятежным, но в нем чувствовалось напряжение сжатой пружины, и Роусе вспомнились картинки с волками из книг о далеких землях на востоке. Глаза его были карими, но в скудном свете рыжеватых лучей, просачивающихся сквозь крохотные высокие окошки – дорогое стекло, привезенное из Дании, – блестели янтарем. Пьетюр впился взглядом в Роусу, и она затаила дыхание. Затем уголки его губ поползли вверх, и лицо смягчилось.

Сигридюр слегка толкнула дочь локтем.

– Говорят, он аульв^[8].

– А еще говорят, что если женщина сочинительством занимается, то она ведьма, – прошептала в ответ Роуса.

– Ребенком его в горах нашли. Точно он из-под земли вырос. Очень даже может быть, с этими-то черными волосами и эдакими глазами.

Роуса отважилась слегка улыбнуться.

– Будь он аульвом, уже похитил бы детей и был таков.

Однако в словах матери была правда: Пьетюр с его смуглой кожей и резкими чертами столь мало походил на исландцев, которых Роусе доводилось встречать, что будто бы и впрямь был рожден из самой вулканической почвы.

Сигридюр вздохнула с присвистом.

– Аульв не аульв, но собой хорош. Вот кого стоило бы взять в мужья.

– Для замужества ты старовата, мама.

Сигридюр фыркнула.

Роуса перевела взгляд на Йоуна. Он улыбнулся ей, и глаза цвета серого сланца превратились в небесно-голубые. Она почувствовала, как слабеет железная рука, стиснувшая ей грудь.

Еще до начала церемонии, войдя в церковь, Роуса принялась высматривать светло-рыжую шевелюру Паудля. Она-то надеялась, что он ей улыбнется, но даже если и нет, даже если взглянет хмуро, само его присутствие приободрит ее. Однако он не явился вовсе, и ей показалось, что ее ударили. Она потеряла его. Потеряла навсегда.

Превозмогая боль, она прижала ладони к животу и заставила себя сделать вдох. Выпрямила спину, усилием растянула губы в вымученной улыбке. Шею ее обвивал кожаный шнурок, на котором болталась крохотная стеклянная подвеска – свадебный подарок от Йоуна, который он вручил ей с утра. Это была холодная, как лед, и безупречно исполненная фигурка женщины – миниатюрные ручки сложены, взгляд робко и задумчиво потуплен. Роуса так и ахнула: стекло считалось дорогим и редким материалом, и прежде у нее не было безделушек, единственное предназначение которых – служить украшением.

– Я ее у датского купца приобрел, – сказал Йоун. – Красивая, хрупкая, скромная. – Он легко коснулся щеки Роусы. Прикосновение обожгло ее. – Совсем как ты.

Женщина, сотворенная из стекла и покоя. Она прелестна, но ее так легко разбить.

Роуса до боли стиснула ее в кулаке. Позже она обнаружила, что стеклянная фигурка оставила на ее ладони багровый отпечаток.

Голос епископа в сумрачной духоте церкви звучал глухо, воздух был тяжелым от дыхания множества людей и от тепла их тел.

Когда новобрачных благословили, Йоун взглянул на Роусу и потянулся было к ней, словно намереваясь снова погладить ее по щеке, но остановился и опустил руку.

Роуса медленно выдохнула и только тогда поняла, что все это время стояла, затаив дыхание.

Днем он отправился обратно в Стиккисхоульмюр, отказавшись не только от свадебного пира, но даже от брачной ночи; впрочем, Роуса была только рада, что ей не придется впервые делить ложе с мужем под храп спящей напротив мамы.

Увезти Роусу в ее новую жизнь предстояло Пьетюру, вернувшемуся через три недели.

Скаульхольт, сентябрь 1686 года

Уже поздно, но еще не стемнело. Наутро они с Пьетюром будут держать путь на северо-запад; наутро Роуса станет другим человеком. Ей вспоминается «Сага об Эйрике Рыжем», героиня которой, Гудрид, тоже отправилась в чужие края и обнаружила, что всех ее спутников поразил свирепый недуг, а на ее странствиях лежит печать смерти. И тогда Гудрид отыскала прорицательницу, и они вдвоем спели вардлок^[9], чтобы защитить себя.

Роуса возится в чулане, укладывая в дорогу белье, и шепчет в надежде уберечься от беды:

Солнце не ведало,
где его дом,
звезды не ведали,
где им сиять,
месяц не ведал
мощи своей^[10].

Она неуклюже подхватывает кипу белья, и все падает на пол. Руки ее дрожат.

Когда она возвращается в baðstofa, Сигридюр, выпившая чересчур много brennivín, негромко похрапывает в постели. Пьетюр греет руки у огня. Он всматривается в Роусу, и глаза его в сгущающихся сумерках приобретают цвет темной бронзы. Сперва ей чудится, что он за что-то на нее сердит, но потом она замечает, что взгляд его устремлен на женщину из стекла, болтающуюся у нее на шее на кожаном шнурке. Быть может, ему не по душе трата денег на такие пустяки. Роуса прячет фигурку в вырез платья.

Пьетюр поднимает брови и отворачивается к огню.

– Видала ты когда-нибудь море? – спрашивает он.

– Нет. Как думаешь, понравится оно мне?

Его улыбка кажется насмешливой, словно что-то в Роусе его забавляет.

– Кому-то оно по душе, кому-то нет. Впрочем, как по мне, Йоун выбрал тебя вовсе не за умение работать веслами.

Смешавшись, Роуса переводит взгляд на огонь. Она не столь наивна: ей известно, чего ждут от женщин мужчины.

В наступившей тишине Роуса разглаживает юбки изо льна и шелка – еще один подарок Йоуна.

– Надо думать, семья скучает по тебе, когда ты уезжаешь торговать. – И тут она вспоминает мамин рассказ: Пьетюра ребенком нашли на склоне холма. Краска стыда разливается по ее шее. – Я хотела сказать…

– У меня нет семьи.

Она смотрит на собственные колени. Лен царапает кожу.

– Мне жаль.

– Не стоит меня жалеть, – говорит Пьетюр. – Йоун заменил мне семью.

– Ты называешь его Йоуном?

– А должен звать господином? – Он вглядывается в ее лицо; она изучает собственные руки. – Когда сражаешься с морем не на жизнь, а на смерть, одни лишь волны тебе господа.

– Ты веришь в… духов моря?

– Есть вещи, которых нам не понять.

Пьетюр кочергой ворошит торф в очаге. Рыжие всполохи пробегают по его лицу, и на мгновение оно приобретает устрашающие черты. Роуса видела недавно, как он, наклонившись к реке, ловко пронзил форель острогой.

Он склоняется к ней.

– Люди болтают, будто бы я родился среди huldufólk.

Острые скулы, темные глаза – и впрямь точь-в-точь ухмыляющийся аульв.

Он хохочет, и Роуса вздрагивает.

– Суеверия противны Богу, – отвечает она. Ее ладони мокры от пота. В кармане юбки лежит камень с гальдраставом, который дала ей мама, и она чувствует сквозь ткань его тепло.

Пьетюр насмешливо вскидывает бровь.

– До чего ты набожна, Роуса! Ты бы покорила даже моего дорогого пабби.

– Твоего дорогого пабби? – Он же сказал, что у него нет семьи.

Пьетюр склоняется ближе. От него исходит едкий, звериный запах пота.

– Я верю в то, во что верит каждый исландец, – говорит он. – Библия дает ответы на некоторые вопросы. Но не на все.

– А Йоун? – Роуса перестает дышать.

– И Йоун исландец. Однако ж правда крови не равна правде сердца. – Он впивается в Роусу взглядом, и она отводит глаза.

– А что prestur? Нравится ли ему мой муж?

– Эйидль-то? С ним лучше не знаться. Йоун тебе то же самое скажет. – Пьетюр угрюмо глядит в очаг.

Некоторое время они молчат, только потрескивает огонь да всхрапывает Сигридюр, и наконец Роуса спрашивает:

– Будет ли у меня служанка?