Жизнь 1101-я

9

– Мы неправильно воспитали нашу дочь, это твоя вина, твоя вседозволенность и всепрощение, ты совершенно неспособен проявить власть. Где твоя дочь?! – дама чуть за сорок говорила по телефону, говорила уже с полчаса, испытывая собеседника и угрозами, и заклинаниями, и упрёками, но в конечном итоге всегда срываясь на крик. Ей никак не удавалось осмыслить, как можно не реагировать на то, что дочь не ночевала дома, даже если ей девятнадцать лет. Ведь девочка – совсем ребёнок, оттого и состоялся её первый отрицательный опыт общения с мужчинами. Дама не понимала, куда делся добрый муж и отец, где тот чуткий и внимательный человек (перебор, таким она его давно не считала), который всегда был рядом и вдруг, в какое-то мгновение, его не стало, словно она принимала за живое эфемерный контур, исчезнувший от лёгкого дуновения ветерка. Ещё вчерашний день размывался похожестью на все предыдущие дни их счастливого (очень крутой допуск) двадцатидвухлетнего брака, когда она вернулась с вечернего спектакля (плюс небольшая вечеринка) и, уверенная, что дочь спит в своей комнате (муж уже храпел, желая ей тем «спокойной ночи»), со спокойным сердцем тоже легла. Утром всё переменилось, и, обнаружив на автоответчике то дурацкое сообщение Ксюхи, она позвонила мужу (после неудачной попытки связаться с дочерью), надеясь на понимание и принятие мер. Она всё говорила и говорила, а он всё молчал и молчал.

Он терпеливо слушал причитания жены, некогда очаровательной и нежной, а теперь походившей на расписную фарфоровую куклу с дурацким писклявым голоском, пришедшим на смену любимому им колокольчику. Когда-то он нежился в её голосе, нежился часами, не обращая внимания на произносимый бред, какой толк от слов, если ты очарован звуком, взбудоражен гибким, упругим телом, а смыслом наполняешься в собственных фантазиях. Их love story не претендовала на поэму, ограничившись несколькими строфами, – колокольчик улетучился с сигаретным дымом, тело потяжелело, не потеряв остатков привлекательности (в его фантазиях присутствовали совсем иные образы, по-прежнему молодые и ненасытные), не изменился лишь бред, произносимый изо дня в день, с завидным постоянством. Сплошные руины, но и они источались в песок. Впрочем, дочь он обожал.

Алексей Петрович вырос в интеллигентной семье, папа профессор (обыкновенный доктор наук) одного уважаемого института, а мама директор универмага (это серьёзнее), данное сочетание открыло семье некоторые перспективы в обществе социалистического распределения. После института (отцовского, конечно) Алексей Петрович пошёл в науку, а ещё на третьем курсе женился на сокурснице, и через положенный срок родился мальчик, а ещё через два года – Ксюха, всё как у людей. На заре капитализма научную работу пришлось отбросить и впрячься в коммерцию, впрочем, не впрячься, а просто перенять у матери бразды правления теперь уже собственным магазином. Потом прибавились другие магазины, образовав к настоящему времени торговую сеть. Сын учился на юриста, ему предстояло наследовать семейный бизнес, а дочь заставили изучать финансы, что не менее разумно.

В начале девяностых годов Алексея Петровича посвятили в семейную тайну: оказывается, его отец (дед, прадед) происходил из дворян и имел графский титул, так что теперь он тоже типа граф. В наше время опасаться нечего, и Алексей Петрович рассказал обо всём жене и детям. Зря рассказал. Веселье сменилось тщеславием, глупым, вычурным тщеславием, заставившим поступиться здравым смыслом ради пустого самолюбования и «счастливого» презрения остальных, «неблагородных». Под влияние попали жена Алексея Петровича и сын, а Ксюхе – «до фонаря».

Нескончаемый поток слов отчаянно мешал работать, нет, Алексей Петрович не чёрствый человек, каким его выставляла жена, но за дочь он не переживал, считая её вполне взрослой и достойной собственных ошибок. Иначе никак, ведь его нынешняя любовница, весьма молодая особа, имела самостоятельности и здравомыслия, особенно здравомыслия, поболее, чем у жены, лишний раз убеждая, что возраст ещё не гарантирует настоящего опыта. А то, что однажды он вмешался в личную жизнь дочери, так это на пользу, пусть девочка знает, что её при необходимости защитят.

– Что ты от меня хочешь? – Алексей Петрович не выдержал, вместо того, чтобы сосредоточиться на очерёдности исполнения контрактов в увязке с недельным прогнозом поступления выручки, ему приходилось барахтаться среди малосвязанных слов, всхлипов, вздохов и прочих эмфатических излишеств.

– Как это что? – она растерялась от вопроса, вклинившегося в её монолог. Она не ожидала признания собственного бессилия, особенно после всего ею сказанного, собственно, она хотела лишь заставить его серьёзно поговорить с дочерью, после того как та вернётся домой. Она надеялась разбередить в нём отцовские чувства, понимая, что он продолжает отдаляться от неё, надеялась вернуть семье, пусть частично, но вернуть, отняв немного у работы и немного у той порочной связи, на которую он себя обрёк.

Конечно, она знала про адюльтеры мужа, знала и терпела, но последняя пассия, практически ровесница дочери, вызвала горячий протест, желание кричать и бить посуду, но она молчала. Она ни разу не попрекнула мужа своим недоверием, даже сейчас, будучи в заведённом состоянии. Когда это произошло первый раз (давно, очень давно), она не знала, что говорить и как говорить, она не то чтобы растерялась, она, скорее, возгордилась, считая даже разговоры на подобную тему унижением её любви. Для второго раза женщина приготовила целую речь, полную укоров и малоприятных сравнений, речь, призванную отхлестать загулявшего мужчину, заставить его задуматься и отказаться от порочного образа жизни. Но все слова вставали комом в горле, когда она видела глаза детей, смотревших на отца с обожанием и нежностью, глаза, в которых отражалась его бесконечная ласка и безграничная любовь. Она не смогла ударить по семье, подвергнуть идеал свержению и снова промолчала, снова простила. После этого осталось смириться, поставив на первое место благополучие семьи, а теперь, когда дети выросли, а она потеряла былую свежесть, приходилось думать и о себе, ведь любой серьёзный скандал станет губительным прежде всего для неё, оставляя взамен лишь сомнительное моральное удовлетворение. Всё бы ничего, но последнее увлечение мужа не давало покоя, она боялась этой девушки, этой малолетки с хваткой тигрицы.

– Я бы не прерывал твоего молчания, – Алексей Петрович не отказал себе в удовольствии съехидничать, считая это маленькой местью за испорченное утро. – Но твоё частое дыхание становится навязчивым, по-моему, я сейчас почувствую твой запах.

– Ничего, не задохнёшься, чудак бесчувственный, – использование эвфемизмов, делало её фразы комичными, лишая страсти и «праведного» гнева, но при правильном прочтении получалось убедительно. Что поделать, матерщина претила всей её теперешней сущности, хотя по молодости всякие словечки слетали. – Ладно, дома поговорим, я слышу, Ксюша вернулась.

Ксюха надеялась, что обойдётся, но прошмыгнуть к себе не удалось, путь лежал через зал, а там, в позе Моисея над осколками разбитых скрижалей, стояла её мать. Ксюха виновато улыбнулась и нервно повела плечами, стараясь втянуть голову хотя бы до их уровня – не действовало, похоже, Моисей собирал весь свой гнев, чтобы исторгнуть из глаз смертоносные молнии, повергая непослушное стадо. Тогда Ксюха опустила глаза долу и, оставив руки безвольно свисать вдоль тела, пошаркала левой ногой, получилось смешно, и она прыснула лёгким девичьим смехом.

– Прекрати паясничать! – громковато, но бедная женщина видела не только дочь, но и привлекательную молодую женщину, эта мысль появилась случайно, а сравнение оказалось беспощадно, что же ей оставалось – только кричать и плакать. Крика сегодня достаточно, и она заплакала, опустившись на пол. Нет, дочь она любила, как же иначе, но когда дети вырастают и отдаляются, что естественно, кажется, это кара за собственную невнимательность и нелюбовь, когда твоё эго, отражаясь от детей, как от зеркала, пробивает брешь в привычном укладе и благополучии, пожирая их – так иногда начинается старость. Или в театре, привыкнув «бороться» за чьи-то поддельные чувства, иной раз срывая аплодисменты, она утратила ту часть себя, которая формирует отношение к жизни, отношение к людям – далёким и близким, заменив её компотом из сыгранных ролей, в том числе и неудачных, постигнув то, от чего всегда предостерегали лучшие режиссёры. Сложность и в том, что исполняемые роли – это молодые женщины и даже девушки, роли, от которых она категорически не отказывалась, используя своё влияние и влияние мужа, а, добившись цели, успокаивала труппу, что со следующего сезона перейдёт в правильную возрастную категорию. И так из года в год. А сейчас она плакала, растирая косметику по лицу, испытывая и одиночество, и страх, и усталость от бесполезной гонки за молодостью и счастьем.

Ксюха собиралась удивиться, со свойственным ей сарказмом, но неподдельная грусть, раскрасившая щёки матери чёрными штрихами, погасила запал, оставив девушку стоять в нерешительности. Что дальше? Уйдёшь к себе – обидишь мать; потянешь из себя слова утешения – сфальшивишь, для этого надо сопереживать, или получится как в сериалах; а для жалости и иных сентиментальных чувств, не выражаемых словами, требуется особый эмоциональный настрой, да и непонятно, отчего она расплакалась:

«Ведь всё хорошо, все живы, здоровы, в доме достаток, все всех любят», – Ксюха вздрогнула.

Ей стало неприятно от наглой лжи самой себе, неприятно потому, что сама она давно не испытывала ничего глубокого к матери – Ксюха ошибается, она в эмоциональной ловушке. Много раньше, будучи несмышлёным ребёнком, Ксюха знала точно, что обожает мать, чему были простые и точные ориентиры – зависть подружек и привилегированное положение в местной «песочнице» – как же, дочь артистки. Потом это стало нормой, особенно после перевода из обычной школы в мажорную, где удивляться приходилось самой, это потребовало нового наполнения образа, наполнения чувствами, но актриса оставалось той же актрисой, много работающей и сильно устающей, что сводило общение к минимуму, а для ребёнка – чувства без общения непостижимы, так же как общение без чувств – пустой звук. Знакомая картина – ни отчуждения, ни отдаления, дни, похожие друг на друга, привычные вопросы, бесцветные ответы, праздники как будни, а будни и того противней. При чём здесь чувства? Собственно ни при чём, принятый уклад жизни (проще – быт) не представляет для них никакой угрозы, слишком уж различны эти категории, но данная различность весьма удобна для оправдания своей нелюбви в угоду разбушевавшемуся самолюбию. Ксюха попала в число этих несчастных людей. Временно или навсегда?

Девушка сидела на тёплом полу, рядом с матерью (когда успела?), обхватив руками ноги, согнутые в коленях и подпирающие подбородок, ей не хотелось ничего говорить, не хотелось ничего делать и никуда идти, просто сидеть и, блаженно улыбаясь, скользить взглядом по гладкой пустой стене, радуясь тому, что не за что зацепиться и ничто не зовёт вернуться в настоящее. Прошёл час или половина от этого. Мать, очнулась первой:

– Дочь, от тебя пахнет.

– И это меня не удивляет, – Ксюха провела рукой по своим волосам и вздохнула.

– Я надеюсь, мне не о чем беспокоиться?

– Пока не о чем.

– А в смысле алкоголя?

– Тем более.

– Тогда избавься от этого дурного запаха.

Ксюха избавилась, вернув чистоту и благоухание. После ванной захотелось поесть, и девушка спустилась в столовую, где уже сервировался стол. Хозяйка, предугадавшая желание дочери, деловито покрикивала в сторону кухни, где готовилось что-то ароматное, пусть и на скорую руку. Наконец, кухарка (кроме неё есть и другая прислуга) подала горячее, и Ксюха с большим удовольствием приступила к трапезе. Мать не мешала, но, когда стали пить чай, задала ожидаемый вопрос:

– Кто он?

– Кто, он?

– Твоё новое увлечение.

– Ты торопишь события.

– Но ты не ночевала дома.

– Ну и что?

– Он человек нашего круга?

– Нашего – это какого?

– Хватит с меня и одного проходимца.

– Тебе лучше знать.

– Не хами матери!

– Извини, вырвалось.

– Ладно. Кто его родители?

– Понятия не имею.

– Где он живёт?