Бывает, ага. Я вот после этой истории как-то поосторожней сделалась. Соображать начала. И к людям окружающим приглядываться. Что для них нормально, что нет. И как-то очень быстро выяснилось, что не скачут у других котлеты сами по себе по тарелкам. И отбивные тоже не скачут. И куски рыбы и птицы. И не чувствуют люди, где дохлые пауки валяются, и не умеют заставлять этих пауков бегать, а мёртвых мух – летать.

А я умела. Это было не странно. Это было естественно. Так же естественно, как то, что уши слышат звуки, а челюсти жуют еду, что на ноги натягивают чулки, а на руки – перчатки…

Мне пришлось нелегко: надо было как-то решать, что можно делать на людях, а чего нельзя. Каким-то звериным чутьём я ощущала, что некоторые мои особенности и способности будут восприняты окружающими не слишком адекватно, и пыталась понять, что именно в моём поведении покажется людям странным. Вот если мне под быструю ритмичную музыку танцевать хочется – это нормально? Или другие вовсе даже не хотят ничего такого? А если иногда по вечерам я слышу далёкий шёпот прапрабабушки, рассказывающий мне старинные сказки и мурлычущий колыбельные? Других тоже мёртвые родственники убаюкивают?

Некоторое время у меня каким-то невероятным образом получалось лавировать между строгостями придворного этикета и собственными странностями.

А потом я совершила большую ошибку. Я подняла дохлую собачку фрейлины. Случилось это, когда мне было уже восемь.

Ума не приложу, как оно вышло. Будучи совсем ещё ребёнком, я слабо себя контролировала и мало что соображала. Но восемь лет – уже ведь возраст! Не то чтобы прям уж замуж или там полками командовать, но и не кроха несмышлёная, как ни крути. Ан вот опростоволосилась. Ошиблась. И что хуже всего, ошиблась прилюдно.

И что за собачка-то там была… Смех один, а не собачка. Белоснежное пушистое недоразумение на тонких ножках, с выпученными глазами и трясущимся хвостом. Тявкала ещё этак мерзко, пронзительно, с ноткой истерии и звонкими подвываниями. Храбрая, правда, была до невозможности: если кто заговаривал слишком громко и экспрессивно с её хозяйкой, сразу кидалась и пыталась тяпнуть крохотными зубёнками за обувь или край подола – выше не доставала. Ну, придворные дамы, все без исключения, её обожали: у собачки и ошейники были с сапфирами («К глазам, ах, как к глазам её идут, цвет оттеняют!»), и золотые зажимы, которыми скреплялась слишком длинная шерсть на макушке, и даже малюсенькие ботиночки из оленьей кожи.

Чрезмерная любовь девиц и свела бедолагу в могилу. Обкормили её шоколадом да пирожными глупые фрейлины (из лучших побуждений, естественно), до которых собачонка была очень жадна, и дала она дуба, несмотря на все старания главного псаря, спешно вызванного в покои. Тот, конечно, в собачьих хворях был куда как сведущ, однако ж жертву дамской нежности выходить так и не смог. Похоронили покойницу в палисандровом ящичке из-под драгоценностей на клумбе в парке, а через день всей толпой попёрлись её навещать. С рыданиями да причитаниями, ага.

Я, на беду, рядом случилась. Ну как рядом… Когда вой и плач на весь парк стоит, трудно не поинтересоваться, что, собственно, происходит. Может, беда какая приключилась, надо на помощь бежать, или, наоборот, спасаться со всех ног, покуда есть ещё такая возможность? А я по тому парку с учителем биологии ходила. Он мне всякие листики-цветочки показывал да про разные сорта растений нудел. Скучно было до невероятности, но я покорно слушала и кивала, мыслями будучи далеко – в собственных покоях, где никто не смеет донимать меня неинтересными науками, с книгой на коленях.

Не будь рядом учителя, я б, может, и не вытворила ничего. Но этого учёного мужа я не переносила на дух – рассказывал он всё скучно и неинтересно, из каждой темы ухитрялся сделать какой-нибудь на редкость тошнотный назидательный вывод, а ещё был свято уверен, что мёртвое не способно уже ни на что – дохлая птица не полетит, дохлая лошадь не побежит. С последним утверждением я попробовала поспорить, позорно проиграла более опытному и учёному оппоненту и отступила, мысленно поклявшись себе не заводить больше ни с кем беседы на такие провокационные темы.

А тут… С одной стороны, неподдельное горе фрейлины, лишившейся любимицы и защитницы. С другой – отличная возможность доказать противному биологу, что он не прав.

Ну я и полезла сдуру. Утешать да доказывать, ага.

Всё-таки я склоняюсь к тому, что получилось у меня это спонтанно и инстинктивно. Я не проводила ритуалов, не читала заклинаний. Да и не умела ещё тогда поднимать покойников, если честно. Так что, скорее всего, это был просто порыв души, который мои не ко времени пробудившиеся способности, к несчастью, смогли облечь в «доброе» дело.

Почему-то хозяйка собачонки совсем не обрадовалась, когда её милая питомица показалась из могилки. Нет, за шевелящейся почвой и трясущимися цветами она (да и остальные дамы) наблюдала с большим интересом. А вот когда из-под комьев земли показалась грязная, уже тронувшаяся в гниль лапка с обломанными когтями… На свиту напал ступор. И продолжался он до тех пор, пока умертвие полностью не выкопалось и не предстало пред честной публикой во всём своём пованивающем великолепии. Ну да, выглядело оно неважно, это я готова признать: шерсть свалялась колтунами и перепачкалась землёй, глаза мутные, совершенно мёртвые и страшные, лапы стёрты до костей (собачонке довелось выбираться из импровизированного гроба, и это оказалось не так-то легко), кое-где начали уже свой пир могильные черви…

Некуртуазно выглядела и пахла покойница, что уж тут говорить. Неавантажно.

Сомлели не все, но многие. В том числе и учитель. Причём это были такие обмороки, против которых обычные дамские ухищрения – протирание висков надушенными платочками да сование под нос ароматных солей – оказались бессильны. Те, кто не попадал на газон, подняли визг до небес и кинулись в бега. Глядя на мелькающие меж кустов подолы, я меланхолично думала, что, кажется, зря всё-таки так поступила. А ещё – что я в свои восемь лет не разовью, пожалуй, такую скорость в кринолинах и на каблуках, какой с лёгкостью достигли уносящиеся вдаль дамы. А ведь некоторым уже перевалило за сорок…

Собачку я, естественно, упокоила обратно (хотя получилось не с первого раза – не хватало практики и опыта), и клумбу кое-как ногами затоптала, чтоб не сильно бросалось в глаза, и даже цветы вроде бы поправила. Дамы, очухавшиеся и кое-как переборовшие страх, в конце концов вернулись во дворец, тревожно переглядываясь и с трудом сипя (многие в визгах и воплях во время своего паркового забега сорвали голос). Некоторые в тот же день предпочли с прямо-таки неприличной для аристократов спешкой разъехаться по родовым имениям. Другие, не сумевшие измыслить благовидных предлогов для бегства, просто старались держаться от меня подальше. Страдали они при этом неимоверно: взрослые женщины вполне могли обходить Её жуткое Высочество стороной, а вот дочери графинь и княгинь, определённые в мою свиту, были обязаны подолгу находиться при моей особе, что, конечно, вгоняло в неописуемый страх и панику их заботливых мамаш.

Самое смешное, что моим родителям никто не рассказал. Не рискнули. Даже учитель биологии, оклемавшись, поспешил в тот же день взять расчёт и сплёл при этом невероятную байку о какой-то очень дальней, но очень любимой родственнице, которая расхворалась и теперь страсть как нуждается в помощи такого маститого учёного, как он. Сказать правду – испугался, мол, вашу малолетнюю чернокнижницу до обморока (причём в самом прямом смысле этого выражения) – мужчина не осмелился. Что, в общем-то, и понятно: чтобы принести королевской чете такие плохие новости, надо обладать немалым мужеством, а также изрядной толикой бесшабашности и любви к риску. Ни того, ни другого, ни третьего у почтенного учёного мужа не наблюдалось.

Но слухи, сплетни, разговоры… Они летают по дворцу подобно паутине осенью – лёгкой, неуловимой, почти незаметной, но вполне осязаемой. Их не прекратишь. Их не прервешь. И их не проигнорируешь.

До родительских ушей, конечно, всё это в конце концов дошло. Боюсь даже представить, до какой степени преувеличенное и перевранное, но дошло. Маменька, разумеется, рухнула в обморок, потом закатила истерику, потом ещё раз рухнула в обморок, а потом заперлась в своих покоях и наотрез отказалась выходить и что-то решать. Что ни говори, а была она не слишком умной, хотя и доброй бесконечно, и жалостливой, и милосердной.

Папенька меня высек. И не раз. Он хоть и очень здравомыслящий и образованный был для своего времени, однако ж не понимал, что такое из дитяти не выбьешь. А потому пытался. Своими августейшими руками брался за жёсткий кожаный ремень от охотничьего костюма и лупцевал меня поверх платья по заднице и спине, куда попадал, – я, не желая мириться с наказанием, вертелась, дёргалась и выла во весь голос, дабы вселить в батюшку уверенность, что его физические нагрузки, которые он изволит себе давать, не пропадают втуне. Обещаний бросить дурное дело и навсегда о нём позабыть, правда, не давала – на это хватало уже умишка. Отец же, боясь переусердствовать и имея о порках лишь теоретическое представление, ибо его неприкосновенную особу в детстве, разумеется, не секли, наносил урон не телу моему, а, скорее, самолюбию. Оное, впрочем, заживало не в пример легче саднящих синяков, и потому относилась я к наказаниям с философским равнодушием.

Ну высек и высек, велика ли беда? Тем более что высек ещё и весьма неумело, надо признать, а оттого и небольно. Опять-таки, ребёнком всё, что ни происходит с ним, воспринимается как нечто нормальное, естественное и логичное. Фрейлин моих, правда, никто никогда не порол, но они и принцессами, как ни крути, не являлись. И странностями никакими не отличались на горе родителям

А отец мой, хоть и умён был отменно, всё-таки ошибку одну сделал. В качестве наказания он запретил мне бывать в библиотеке. И тем натолкнул меня на определённые мысли.

С одной стороны вроде бы логично: запрет такой – страшнее не придумаешь для человека, любящего читать. С другой же… Папенька мною интересовался мало. И что подрастает у него книгочейка, не знал. Так с чего бы вдруг такое наказание измыслил?

В общем, в библиотеку я как ходила, так и продолжала ходить. Правда, уже по ночам, со свечой в одной руке и подолом длинной рубахи в другой. И интересовалась отнюдь не дамскими романами с красочными гравюрами и романтичными названиями. Перерыла книгохранилище за несколько месяцев. И, конечно, нашла то, из-за чего мне туда путь заказан был.

Гримуары чернокнижников, их дневники, написанные от руки справочники и учебные пособия, старые сборники заклинаний… Ах, какое неописуемое богатство угодило в мои жадные руки! Конечно, все эти сокровища были заперты в Малой библиотеке, куда зайти мог далеко не каждый придворный. Охранялась она тремя пожилыми смотрительницами, какими-то давно обнищавшими дворянками, а командовал этой седовласой злоязыкой ратью желчный старичок-охранник. Некогда сей почтенный господинчик был до чрезвычайности искусным вором, которого ловили на территориях всех сопредельных государств. Однажды он зарвался и полез грабить королевский дворец. Там и был схвачен бдительной стражей. От отрубания рук и последующего утопления в мешке с живыми сороками его спас мой дед. Вор стал сторожем – учитывая, что сноровки и хитростей своего ремесла он не растерял, с тех пор сокровищница была в безопасности. Со временем постаревший и одряхлевший хранитель был переведён в библиотеку и берёг уже драгоценности не материальные, а духовные. На оные, правда, покушались не в пример реже, а потому и особого усердия смотрители книгохранилищ не проявляли.

Но и бывшим ворам надо спать. По ночам библиотека оказывалась в моём полном распоряжении. Даже в Малую оказалось не так уж трудно проникнуть.