– Сегодня злая луна, девочки, ой до чего злая. Помните, какова она порой: сексуальная, печальная, иногда попросту скучная – и такое бывает с ней, но сегодня поберегите души вокруг вас, потому что у неё и когти, и зубы, и мускулистые ноги, на которых можно умчаться дальше, чем хотелось бы.

Голос Доры становится хрипловатым, чего с ней в обычной жизни не случается, разве что если лечь на живот, поднять голову и говорить в этой неудобной позе. Но сейчас она расслабленно сидит в кресле и смотрит в глубокое пространство впереди. Ей нужна темнота перед глазами, поэтому студия отделена прозрачной стеной, не задерживающей взгляда, от большого зала, который оканчивается окном и небом. И в это небо она рассказывает о том, как устроена сегодняшняя ночь.

Когда в ту первую встречу Джереми с особенным нажимом произнёс: «Услышат ли?», она решила, что речь пойдёт о горожанках, о тех, кто сейчас ловит её голос в местной сети интернет-вещания. Их программы шли без картинки, это принципиально – только звук, только интонация, которую каждый волен дополнять воображением, достраивая собственный, убедительный образ волшебника, создающего для него личную сказку. И Дора не сомневалась, что её речи предназначены лишь засыпающим женщинам, их будущим снам и завтрашнему утру, когда они проснутся, неся в себе семена её слов. Но с течением времени поняла: все эмомейкеры в глубине души знают, что заговаривают зубы чему-то неизмеримо большему, чем другие люди. То, что окружило город подобно дремлющей змее, то, что стережёт их мысли, до поры тихое, но всегда готовое разметать островок стабильной реальности, если притяжение тысяч рассудков ослабеет – оно тоже слушает.

Мейкер, осознавший это, обычно переживал кризис. Кто-то терял голос, боясь произнести в эфире лишнее слово, чтобы, не дай бог, не «поломать мир»; кто-то чувствовал пьянящую власть и пытался оседлать неназываемые силы, подбрасывая им важную, с его точки зрения, информацию, формулируя запросы на «счастье для всех, даром», а в результате «терял уши». Так на профессиональном жаргоне называлась ситуация, когда мейкера переставали слушать обычные люди. По большому счёту, он утрачивал чутьё, и если из кризиса молчания был выход, то этот демиургический кризис обычно заканчивался профнепригодностью. Джереми любил повторять: будьте органичными, как котики. Котики всегда уместны, естественны, идеальны. Они знают больше, чем понимают, и способны изменить многое из того, что выше их разумения. Но сила и добродетель котиков в том, что они этого не желают – живут, гармонизируя пространство, правят людьми, не питая ни малейших амбиций. Будьте котиками, и мир склонится перед вами, правда, вы этого не заметите.

Дора пережила первый, щадящий вариант кризиса, когда поначалу отказалась от импровизации в эфире, записывала заранее каждое слово и потом нервно сверялась со шпаргалкой. Джереми ждал, позволяя через это пройти: её провальные монологи на самом деле не транслировались. В течение нескольких недель Дора разговаривала сама с собой, а потом её как-то отпустило, она прикрыла глаза и запела, как прежде. Дора так и не узнала, что какое-то время вместо неё на аудиторию работал дублёр, хотя потом не раз наблюдала, как Джереми проделывает этот трюк с другими. Но будь ты хоть тысячу раз оракулом, Кассандрой, «проводником» или как это ещё назвать, о себе никогда ничего толком не понимаешь.

В остальном её жизнь ничем не отличалась от существования обычной женщины средних лет, с учётом особенностей их постапокалиптической эпохи, то есть была хоть и странной, но довольно насыщенной.

Ещё в допотопные времена культ молодости, характерный для начала века, сменился культом зрелости. Общество неуклонно старело, ленясь размножаться, продолжительность жизни увеличилась, и средний возраст американца приблизился к сорока. Первыми на эти изменения среагировали, как ни странно, глянец, индустрия моды и развлечений, и лишь затем подтянулись остальные отрасли. Когда оказалось, что эталонному платёжеспособному покупателю уже не двадцать пять и даже не тридцать, масс-медиа стали быстро меняться сообразно вкусам клиента. Дора ещё помнила, как это начиналось. Сначала из журналов исчезли худышки подросткового типа, сменившись на женщин в теле. Никто не хотел злить потенциальную читательницу, которая, просидев полжизни на диете, устала держать девичью форму и уже хочет расслабиться. И внезапно глянцевой диве стало можно иметь бока со складками, ляжки с намёком на целлюлит и внушительную задницу. А там и до морщин рукой подать! Сколько можно любоваться отфотошопленными личиками, пугаясь потом собственного отражения в зеркале? И гонорары пятидесятилетних манекенщиц, уже было ушедших в тираж, взлетели до небес. Всем стало интересно наблюдать, как стареют давно знакомые Адриана, Наталья и Бьянка, а восхождение новеньких «звёздочек» уже не казалось волнующим. Над ботоксными и силиконовыми куклами всё больше смеялись, и косметические фирмы потихоньку заменяли в своих слоганах слова «юность» и «свежесть» на «индивидуальность» и «здоровье». «Красота», впрочем, никуда не делась, но комплекс характеристик, составляющих это понятие, постепенно изменился. Возрастных моделей теперь политкорректно и уважительно называли «женщины с лицом», намекая, что девчонки-то безликие и бесхарактерные. Молодость аккуратно выводили из моды, населяя глянцевые страницы «товарами для здоровья».

Параллельно с визуальным рядом менялись и стандарты отношений. Пожилой бизнесмен, появившийся в обществе с юной девой, при условии, что это не его дочь, рассматривался как человек, не способный создавать и поддерживать серьёзные отношения с ровесницами, падкий на лёгкую добычу и продажную любовь. Молоденьких любовниц всё чаще прятали, и даже для эскорта начали нанимать эффектных женщин средних лет. Чиновники демонстративно женились на состоявшихся журналистках, художницах, адвокатках и режиссёрках (феминитивы уже прочно завладели умами), демонстрируя интерес к интеллекту, а не только к телу – «трофейные жёны» могли всерьёз осложнить карьеру и превратить политика в посмешище. Высший шик – супруга на десять-пятнадцать лет старше, такая добавляла баллы к любой репутации. Естественная человеческая тяга к свежей плоти никуда не делась, но перешла в разряд полупристойных желаний. Социологи пожимали плечами: а что такого? Сначала мужчинам запретили спать с двенадцатилетними девочками, потом с шестнадцатилетними, и теперь это никого не удивляет. Тенденция не угасает, и уже двадцатилетние партнёрши считаются неприличными, двадцатипятилетние немного смешны, и лишь тридцатилетние находятся на грани «престижного потребления».

На рынке труда юношей и девушек предпочитали задействовать в сфере услуг, не допуская в серьёзный бизнес. Учись, служи в армии, бегай курьером и официантом, развлекай пожилых дам и джентльменов, и лишь после тридцатника тебя, может быть, привлекут к настоящему делу. Стажёром для начала.

Гормональный фон общества снизился, и в моду вместо страсти вошли любовь-дружба, взаимопонимание и духовная близость. Впрочем, рынок стимуляторов взлетел до небес, но препараты для повышения либидо пока рекламировали только на последних страницах журналов.

Потоп чуть освежил ситуацию, в стрессовый период популяция снова потребовала горячей крови, но всё же молодость окончательно перестала быть фетишем, и женщины почти полностью утратили страх перед старостью. Страх смерти, правда, никуда не делся.

В этих условиях зрелость Доры протекала достаточно уютно. Эмомейкеры не афишировали своих занятий, их даже не узнавали по голосам, идущим в эфир с небольшой обработкой, так что звёздами они не были. Для большинства Дора оставалась привлекательной дамой, свободной и обеспеченной, с необременительной работой и лёгким нравом. Среднего роста, но довольно худая, так что казалась высокой, узкое лицо обрамляли почти натуральные пепельные локоны, глаза светлые, но не голубые, а какие-то песочно-серые. Она почти всегда выглядела уверенной и спокойной, если бы не лёгкая нервность нижней части лица, небольшой тик, накатывающий изредка: тогда левый уголок рта чуть сползал вниз и пульсировал. Эту дрожь чувствовала только она, а собеседник замечал странную кривоватую улыбку, которую Дора непроизвольно пыталась прикрыть рукой. Случалось это крайне редко и без видимых причин. Например, однажды, когда она вошла в комнату и увидела любовника, рассматривающего её телефон. Он тут же отложил мобильник, экран не светился и вообще был запаролен, но Дора тогда минут пятнадцать пыталась унять лицо. Позже бедный парень никак не мог взять в толк, почему она «свернула» их связь. Она и сама не могла.

Дора была из тех, кто по нынешним меркам «не умел строить отношения», то есть предпочитала юношей на треть моложе себя. Для них она становилась комфортной подругой, умудряясь не впадать ни в материнскую заботливость, ни в педагогическую надменность. Наоборот, с ней мужчины, до тридцати, вынужденные ходить в мальчиках, наконец-то чувствовали себя уверенными, ответственными и бесконечно опытными. Она-то, по их мнению, ничего толком не знала о жизни, попав из-под родительского крыла в объятия мужа, а затем на свою непонятную, но непыльную работу. Казалось, катаклизмы и кризисы проскользнули мимо этой женщины, и даже время едва оставило следы на её лице и теле. Конечно, успевшие задержаться около неё замечали в конце концов и постоянную диету, и силу воли, и сдержанность чувств, но считали это притягательными странностями. Именно поэтому Дора предпочитала молодых. Ровесники быстро догадывались, что она холодновата, упряма и, в сущности, скучна, потому что слишком дозирует эмоции, и уходили к более энергичным особам. А юноши никуда не спешили.

В тот вечер, когда Дора занималась своими подсчётами, она не работала и спать легла рано. Была середина недели, свиданий не планировалось, поэтому она прибрала дом, приняла душ и залезла в постель с электронной книжкой. Очередной автор из допотопных времён изощрённо терзал свою фантазию, пытаясь позаковыристей изобразить ближайшее будущее. Понятное дело, действительность его жестоко переиграла, но роман всё равно остался занимательным, хотя бы ароматом времени, когда мир ещё был большим и понятным. В десять она проглотила дозу успокоительного: невинный препарат, не вызывающий привыкания, с небольшим побочным эффектом – иногда случались яркие и странные сновидения. Но Дора, с её-то профессией, дорожила любыми неожиданными переживаниями. Она запила капсулу водой и к одиннадцати потушила лампу.

Проснулась около часа ночи, рывком села в постели и включила свет. Потянулась к столу и нашла листочки с вчерашними записями. Посмотрела на столбики цифр – так и есть, ошибка. Дора забыла отнять от общего срока «потерянных дней» примерно семьдесят пять. Пятнадцать месяцев, когда у неё не было месячных. Время, которое была беременной, а потом кормила грудью. Этот период она совершенно позабыла. Как и следующие семнадцать лет.

3

Не нужно думать, что Дора была чудовищем и плохой матерью. Ребёнок оставался смыслом её жизни в первые несколько лет после рождения, тогда она познала величайшую близость и любовь, сильнее которой не существовало на свете. Все слова, которые знал сын, он услышал от неё (и от отца, но Элрой маячил где-то на границе их мира). Не было для него важнее звуков, чем её голос, и для Доры не было ничего важнее, чем голос сына. Он ловил каждое выражение её лица, а она – его. Они бесконечно интересовали друг друга и безраздельно друг другу принадлежали. Он состоял из клеток её тела, и маленькие мысли его и чувства были отражением её переживаний. У них всё ещё оставалось общее дыхание, и так продолжалось лет до пяти. Потом связь стала ослабевать, и это была самая большая печаль в жизни Доры.

Но поначалу они будто существовали внутри стеклянного шара с замкнутой экосистемой, и даже когда случился Потоп, она больше интересовалась здоровьем своего мальчика, чем будущим остального мира.