Миреил очень обрадовалась тому, что у Берни появился друг. Она потчевала Зэмбу пирожными с чаем, когда тот приходил к ним в гости, ласково гладила по чёрной курчавой голове. Сердце её успокоилось почти.

Не складывались, однако, у Бернарда отношения с другими мальчиками из класса, особенно с Базилем. Даже легенда про катаракту, которую с жаром распространял в классе Зэмба, не помогала изменить отношение одноклассников к Бернарду.

Наступила глубокая осень, Бернард с Зэмбой возвращались из школы. На этот раз, за ними не было эскорта из «зомби».

– Знаешь, Зэм, – медленно проговорил Бернард, – я обещал маме, что никому не расскажу это, но тебе я хочу рассказать. Так вот, слушай.

И Берни стал рассказывать Зэмбе о своих снах, о великолепном городе, о божественном отце. Картины, которые описывал Бернард, захватывали дух, и Зэмба слушал, разинув рот от изумления.

– Ты считаешь меня психом? – спросил друга Бернард, закончив свой рассказ.

– Нет, я не считаю тебя психом, брат, – тихо произнёс Зэмба.

– Ладно, только вот дай слово, Зэм, что это останется между нами, – строго сказал Берни.

– Даю слово, брат, даю слово! – горячо произнёс Зэмба, – Но как же это… в голове не укладывается! Как же это может быть, чтобы человек жил одновременно в двух мирах?!

– Не знаю, Зэм, но, вот живу же…

– Так, а может, и не живёшь – может, это реально сны лишь такие? – с сомнением произнёс Зэмба.

– Может, и сны, кто ж его знает, – согласился Бернард…

На следующий день, когда Берни переступил порог класса, в помещении поднялся дикий свист. В Бернарда летели скомканные бумажки, изжёванные жвачки, с разных мест раздавались крики:

– Чокнутый бог! Сумасшедший бог пришёл!

Берни посмотрел своим мутным взглядом в сторону, где сидел Зэмба. Чернокожий мальчик сидел, сжавшись и закрыв голову руками.

– Нигер сдал сумасшедшего соню! – бесновался Базиль.

Бернард последний раз бросил взгляд в сторону Зэмбы, развернулся и пошёл вон из класса…

* * *

– Вам необходимо показать мальчика специалистам! – наступала на Миреил мадам Пиррет.

– Я не буду таскать Бернарда по врачам! – отрезала Миреил.

– Будете! – взревела директриса, – А то…

– А то что?! – гневно вскричала Миреил.

– А то Вас лишат родительских прав за то, что Вы не следите за здоровьем ребёнка! – завизжала почти мадам Пиррет.

Миреил обмякла, как тесто.

– Ладно, – сжала она зубы до скрежета, – Давайте своих докторов…

* * *

– И что же Вы скажете, мэтр? – изображая озабоченность на лице, спросила у медицинского светила мадам Пиррет.

– Очень странный случай, – задумчиво проговорил доктор, – На первый взгляд, нет никаких патологий, но…

– Так, так, что но?! – оживилась директриса.

– Да в общем-то, ничего особенного, мелочь, но… у мальчика странно замедленный ритм сердца – такой бывает у спящих людей. Да и все процессы, обмен веществ – как у человека, который находится в глубокой стадии сна, но он в это время находится в бодром состоянии, ходит, разговаривает… непонятно весьма…

– Как Вы считаете, доктор, необходимо ли его дальше обследовать? – с настойчивостью спросила грымза.

– О, да! Но, необходимо согласие родителей…

– Об этом не беспокойтесь, скоро в нём не будет необходимости, – усмехнувшись, сказала мадам Пиррет…

* * *

Миреил быстро бросала вещи в сумки. Такси давно уже ждало под окнами, чтобы отвезти их с Берни как можно дальше из этого города.

* * *

Я смотрел в мутно-голубые глаза Бернарда.

– Ну, и что же дальше было?! – в нетерпении крикнул я.

– Что дальше? Мы с мамой уехали их города, – спокойно и отрешённо, как всегда, ответил Берни.

– Ну, а дальше?! Это ведь только детство Ваше, Бернард! – развёл я руками.

– Дальше, как у всех – окончил школу, колледж. Не без проблем, конечно, но не это главное…

– А что главное? Что?! – снова нетерпеливо выкрикнул я.

Бернард наклонился к самому моему уху, голубой катарактный глаз его смотрел куда-то в сторону.

– Главное то, мой друг, что я давно уже стал богом…

Бернард взял лист бумаги, и начертил на нём какую-то надпись. Странные, невиданные мной до сего дня, буквы засветились, переливаясь, радужным светом. Свет этот удивительным образом наполнял мою душу счастьем. Через несколько секунд, глубоких и проникновенных, волшебные письмена исчезли.

Замок

Приглушённое подвывание телевизора, бормотание мужчины и женщины, тихий звон посуды проникали из квартиры сверху через потолок, в трубах периодически журчали невидимые ручейки, вентилятор в воздуховоде мерным звуком сопровождал своё вращение, иногда гудел лифт в подъезде, впуская и выпуская из своего нутра уставших к вечеру людей. За окном хрустели шипами резины по непокрытому ещё снегом асфальту крадущиеся по двору машины. Стекло окна разделяло жёлтый свет кухни, текущий из старых, болезненного вида, плафонов, и ноябрьскую темноту за окнами дома. Занавеска не скрывала от неё дряхлую кухню, и дома напротив заглядывали внутрь своими разноцветными глазами-окнами, брезгливо рассматривая убогое убранство с пожелтевшими фрагментами обоев, остатками треснувшего по середине линолеума, похожего на порванную, обгоревшую кинопленку и кухонным гарнитуром времён дружбы народов, совершенства русского балета, побед советских хоккеистов и достижений в космосе. Кухня напоминала заповедный край начала восьмидесятых годов прошлого века, правда весьма потрепанный.

Александр Сергеевич сидел на старом диване, положив ногу на маленький, уродливый и нелепый стол, как Наполеон на барабан на картине Верещагина. Правда, видел он перед собой не Бородинское поле, а древний холодильник серого цвета. Холодильник походил на сейф – и цветом, и исковерканной местами дверцей, будто её пытались вскрыть ломом, желая добраться до дорогого содержимого. В холодильнике же действительно были ценности: охлаждались две бутылки водки и плавала в уксусе квашеная капуста в ожидании Семёна – соседа, товарища и, по совместительству, собутыльника Александра Сергеевича.

Дружба эта была странная. Работали Семён и Александр Сергеевич в одном институте, только Александр Сергеевич состоял в должности юрисконсульта и работу свою не любил, а Семён занимался наукой, был совершенно одержим ею и напоминал чокнутого профессора из фильма «Назад в будущее». Как сошлись они, совершенно разные, словно две планеты из далёких галактик, было абсолютной загадкой.

Семён пришёл с блуждающим взглядом, банкой шпрот и буханкой хлеба.

– Ну что, Сёма, ударим по серому веществу и печени?! – приветствовал соседа Александр Сергеевич, открыл холодильник и продемонстрировал запасы.

– Да, чувствую, что количество новых синапсов у нас сегодня будет стремиться к нулю, – задумчиво сказал Семён.

– У тебя их итак слишком много образуется, – махнул рукой Александр Сергеевич и разлил водку по рюмкам.

– Ну, в принципе, для повышения эффективности нейросети, иногда полезно удалить избыточные нейронные связи. Оптимизируем их, проведём, так сказать, синаптический прунинг!

– За прунинг! – провозгласил тост Александр Сергеевич и опрокинул рюмку в рот.

Семён последовал его примеру.

Прунинг шёл хорошо – водка была прохладная, шпроты оказались настоящими рижскими, а вареная картошка чудесно сочеталась с квашеной капустой.

– Ну, рассказывай, учёная голова, что у тебя нового на поприще исследования человеческого мозга? – потрепал друга по плечу Александр Сергеевич, – Хотя, как говорил Леонид Броневой в фильме «Формула любви», голова – предмет тёмный и исследованию не подлежит.

– А давай ещё по одной, и расскажу, – таинственно сказал Семён.

Они выпили, похрустели капустой.

– Я машину времени изобрёл. В своём роде конечно, – проговорил с набитым ртом Семён.

– Это ты правильно, давно пора, – захихикал Александр Сергеевич, разливая водку по рюмкам.

– Нет, правда! – обиженно засопел Семён, – Ты не понимаешь! Наш мозг хранит воспоминания – тысячи мельчайших подробностей: запахи, ощущения, эмоции. Если их достать из глубин сознания и, так сказать, активизировать, мы снова сможем испытать пережитые давно события с невероятной реальностью!

– Это утопия, Сёма, – снисходительно произнёс Александр Сергеевич.

– Утопия?! Да я сейчас же докажу тебе! – Семён встал из-за стола и, шатаясь, пошёл к двери.

– Ты куда? – попытался остановить друга Александр Сергеевич.

– За машиной времени…

– Смотри, не надорвись! – с сарказмом бросил вслед Александр Сергеевич.

Через некоторое время Семён положил перед собутыльником дипломат, отрыл его и воткнул в розетку шнур. Внутри стали перемигиваться какие-то огоньки.

– Очень похоже на портативный электрический стул, – произнёс Александр Сергеевич заплетающимся языком.

Семён доставал из дипломата проводки с клеммами и присосками.

– Я придумал, Саня! – зашептал Семён пьяным сиплым голосом, – давай, ты будешь первым, кто испытает действие моего прибора?

– А давай, – мотнул головой Александр Сергеевич и посмотрел мутными глазами на друга, – Смотри минус с плюсом не перепутай, а то замкнёшь меня навсегда…

Через пять минут Александр Сергеевич сидел в паутине проводов, с рюмкой водки в руке.

– Ты ничего не перепутал, Кулибин? – еле ворочая языком, спросил он Семёна.

– Будь спок, – икнул Семён, беря в неверную руку рюмку с водкой.

– Ну, за эксперимент!

Александр Сергеевич вылил водку в рот, голова его беспомощно опустилась на грудь и он заснул…

Проснулся он от странного ощущения – не было похмелья. Александр Сергеевич лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к своему состоянию, но похмелья так и не обнаружил. Он прекрасно помнил, что они вчера с Семёном изрядно набрались, значит, похмелье обязано было присутствовать, но его не было. И вообще, он чувствовал себя слишком отменно – его будто очистили от всех шлаков, ощущение лёгкости было необыкновенное: не ныл желудок, нос дышал как-то подозрительно легко, геморрой не давал о себе знать. Хотелось продлить это состояние, и Александр Сергеевич, решив, что это часть сна, совершенно не хотел открывать глаза.

Глаза, однако, открылись сами собой, противясь воле своего, вроде как, хозяина. И тут-то вот посетил Александра Сергеевича, мягко говоря, шок, а если быть точным, он впал в полный ступор. Его взору предстали стены спальни родительской квартиры, не очень надёжно оклеенные советскими обоями с ядовито-коричневого цвета рисунком, навевающем мысли о суициде. Ярким пятном среди депрессивного советского обойного декаданса светился плакат с Самантой Фокс – волосы у неё были мокрые, футболка тоже, отчего под ней отчётливо проглядывала упругая грудь четвёртого размера с напряжёнными сосками. Саманта, похоже, символизировала свободу, равенством были не отягощённые излишеством палитры обои, на которых ржавая шляпка гвоздя смотрелась украшением. А вот братство лежало на соседней кровати. У братства были усы, которые он некоторое время носил после армии. Судя по ним, ему было примерно лет двадцать пять. «Мне, соответственно – семнадцать», – автоматически подсчитал Александр Сергеевич.

Неожиданно, Александр Сергеевич подскочил на кровати, сел, затем прошлёпал босыми ногами к окну, отдёрнул занавеску и увидел цветущую буйным белым кипением яблоню, спиленную тридцать лет назад соседом дядей Пашей, живущим под ними на первом этаже. Яблоня явно опровергала свою смерть и лезла, дура, ветвями, усыпанными белыми, дурманящими запахом, цветами, в окно.