Так началась для него весна, так возник вокруг него мир, обладающий ароматами, звуками, формами, для которых он не всегда мог найти название. Не мог наклеить на них ярлычок. И это было прекрасно и совершенно необычно.

Всю свою прошлую жизнь литературоведа-фанатика он любил только тексты. Слова. Любил их больше того, о чем они говорили. Красота какой-нибудь метафоры, звучание аллитераций приводили его в экстаз, и только они помогали ему что-либо увидеть. Он не видел красоты звёзд, пока она не была поймана и втиснута в поэтическую строку. Книги были его миром. Казалось бы, по логике вещей, теперь они должны были бы и вовсе заменить ему мир, дверь в который почти захлопнулась, оставив лишь узкую щель, но происходило что-то прямо противоположное. Ему больше ничего не хотелось читать… Книги? Что книги! – ему хотелось жить. Безумно…

Сначала весна была нерешительна и непостоянна, как девушка; внезапна в переменах погоды и настроения. Переход от пасмурного неба к солнцу в дымке происходил незаметно и неожиданно. В облаках появлялись то тут, то там голубые проталинки. Весна вздыхала… и тут же улыбалась. И вот уже от облаков оставались на небе только легкие мазки белил.

А спустя час наползли откуда-то серые тучи, освещенные солнцем немного снизу, и ветер качал верхушки елок мерно, как маятник. Погода-маятник… но тепло придет. Всех одолевает весеннее беспокойство: а каким будет лето? Он точно знает ответ: лето будет… Просто будет – и это главное.

Шурик принес ему вербу – белые, пушистые, как котята, шарики. Ему захотелось их погладить. И показалось, что он теперь не один в комнате.

Впрочем, с тех пор, как он начал замечать окружающее, он никогда не оставался совсем один. В шкафу жил запах платьев Олеси… Платьев давно не было, не было и Олеси, но запах остался. В старом кресле обосновался плюшевый ослик Иашка, который больше не нужен своему выросшему и ушедшему из этих комнат хозяину. А в окнах обитал утренний свет: он качался в прорезях кружевных занавесок, постепенно становясь все ярче, а если очень повезет – взрывался солнечными бликами в серванте.

Солнце входило в дом с кухни, окна которой смотрели на северо-восток. Ясным утром она наполнялась солнечным светом, но как-то не прямо, а косвенно, не резко, а осторожно. Утренние лучи не такие, как дневные. Они заглядывают нерешительно, словно спрашивают: «К вам можно?» Потом забираются в помещение, осматриваются с любопытством: «А что это у вас тут? Сахарница металлическая? Как она хорошо блестит! А вот чайничек бы почистить не мешало…» Он любил эти первые лучи еще низко стоящего солнца, любил их обещание и детскую непосредственность.

Тем временем света и весны становилось все больше и больше, долгие зимние сумерки отступали, и уже вот-вот должны были появиться первые листья… Воздух, врывавшийся в форточку, пах весной – тем особенным запахом, который он назвал «металлическим», потому что не мог найти более точного слова. Свежий металлический запах весны…

А в конце апреля неожиданно пошел снег. Он шел долго и молча. Казалось, будто целые сугробы падают с неба, медленно и прямо, и не успокоятся до тех пор, пока не выкрасят весь город в белый цвет. Но сидящий у окна человек в инвалидной коляске понимал: свет, заливающий мир, – все равно весенний, и скоро придут, никуда не денутся, белые ночи. Да и в воздухе по-прежнему стоит что-то невыразимое, но несомненно весеннее… И он открыл окно, чтобы в этом окончательно убедиться. Хорошо, что верхние шпингалеты были давно сломаны.

* * *

Облака сегодня какие-то деловые. Они быстро и сосредоточенно пробегают мимо, стремясь к одной, только им известной цели – белые ватные овечки, гонимые невидимым пастухом.

С неделю назад Шурик принес ему фотоаппарат.

– Пап, а если попробовать фотографировать? – предложил он. – Ты так смотришь на вещи, на небо… ты не хочешь попытаться…

– Остановить мгновение? Это чревато.

– Нет, я серьезно. Ты же не можешь целыми днями сидеть вот так.

Сын у него удивительно чуткий, внимательный. Вызвал мастеров и все в его квартире приспособил к его новому состоянию: убрал пороги, опустил вниз выключатели, поменял ванну на душевую кабину… Это же сколько денег стоило и времени! А у него ведь и у самого вечно полно забот с семьей.

И, конечно же, сын заметил, что отец охладел к литературе, как бы парадоксально это ни было. Впрочем, вообще трудно предсказать, что случится с человеком, когда его привычная жизнь сломается.

Он взял фотоаппарат в руки и покачал его, словно взвешивая «за» и «против».

На самом деле он уже много раз мысленно делал снимки – на сетчатке глаза. И иногда ночами, когда не спалось, прокручивал их у себя в голове, рассматривал, сортировал. А потом однажды понял, что если покопаться, можно найти у себя в голове старые снимки, сделанные много лет назад, когда он вовсе не отдавал себе отчета в том, что сохраняет в памяти какую-то картинку. Например, Олесю. Где это было? В какой-то гостинице. Номер был твин, с двумя кроватями. Олеся устроилась на той, что ближе к окну. Утром он проснулся рано, когда жена еще спала. Она лежала к нему спиной, одеяло прикрывала ее лишь наполовину. И окно тоже было зашторено только наполовину, и наполовину опущены жалюзи. И первый утренний свет окутывал комнату, кровать, глубокие складки одеяла, голое Олесино плечо и бедро. Олеся плыла в утренних лучах, а сползавшее на пол одеяло повторяло своими складками волну ее откинутых волос. Он видел это сейчас так четко, что мог бы воспроизвести, если бы существовала такая технология – напечатать фотографию того, что ты видишь перед внутренним взором.

Фотоаппарат казался ему чем-то лишним. Он честно попробовал его освоить, чтобы не огорчать Шурика. Но камера оставалась для него громоздким и неудобным протезом, который отказывался повиноваться ему, как и его ноги. Он однажды прочитал в Интернете, что в будущем человек сможет получать снимки глазами: у него там что-то такое может быть вживлено в мозг. Что видит – то снимает, и прямо в Инстаграм. Ну, деталей он не понял: филолог есть филолог. Это, наверное, ему бы подошло. А используя фотоаппарат, он постоянно получал в итоге не то, что видел, не то, что хотел получить. Конечно, он понимал, что просто не умеет фотографировать по-настоящему, что этому нужно учиться, но когда тебе почти семьдесят – это уже не так просто. Но пугала его не сложность обучения, а то, что техника встает между ним и впечатлением, как раньше вставало слово.

Единственным достоинством камеры оказался для него объектив с сильным зумом. Он мог приблизить к себе облака, крыши домов на другой стороне улицы, трубы, окна, деревья сквера, разглядеть людей, гуляющих в нем. А еще в окне дома напротив он заметил женщину, которая иногда сидела на подоконнике, натянув на колени длинную черную футболку, и смотрела на улицу. В то время, когда он был моложе, романтичнее и более склонен превращать жизнь в бледное подобие литературного текста, он счел бы себя вторым Фабрицио, а ее – Клелией. Но сейчас ему опостылели книги. Да и женщина в окне, похоже, была совсем не из тех, что кормят канареек. В руке у нее был коньячный бокал.

* * *

Раньше он не пользовался социальными сетями. Некогда было. Почта – да, для деловых контактов. Интернет – для поиска материалов, для текстов.

Но теперь Шурик посоветовал ему завести аккаунт на Фейсбуке. Попробовал, нашел там каких-то старых знакомых, однокурсников, коллег, бывших студентов. Пообщался немного, но ему быстро стало нестерпимо скучно. Какие-то, в сущности, чужие люди хвалятся своими автомобилями, дачами, женами, поездками в Египет…

Наличие социальных сетей, наверное, избавляет от чувства одиночества, но зато лишает уединения, нарушает приватность. Конечно, занимаясь своими делами (хотя, какие у него теперь дела?), можно не реагировать на звуковое уведомление, но, когда он его слышит, у него возникает ощущение, что к нему кто-то обратился, заглянул, вроде как в комнате присутствует кто-то посторонний. Можно, конечно, отключить звуковое уведомление совсем, но… странное чувство: а если что-то важное? Хотя ничего важного и неотложного там не бывает. Люди – знакомые и незнакомые – наводняют Интернет банальными истинами, цитатами и псевдоцитатами великих и не очень великих юдей. Твердят, как мантры, что-нибудь вроде «у природы нет плохой погоды» или призывают любить ближнего – и тут же жалуются на дождь или снег и дают ближнему пинка под зад. Интернет как-то особенно обнажает человеческую глупость и пошлость.

Кроме того, ему показалось, что социальные сети пробуждают в людях чувство классовой ненависти или, как минимум, зависти. Все стремятся выставить напоказ свое богатство, счастье, сытость, красивую жизнь. Особенно противно, если всё это сопровождается комментариями типа: «Объелась устрицами. Опять на Мальдивах. Надоело до смерти».

И почему кому-то должно быть интересно, что ты ел на ужин? С кем гулял и что пил? Какие успехи делают в детском саду твои внуки? Какое ему вообще дело до чьих-то внуков? Он ловил себя на том, что становится мизантропом. Когда он читал книги, такого за ним не наблюдалось. А здесь человеческая глупость лезла изо всех щелей: в новостной ленте мелькали безграмотные посты, сочащиеся ядом политические или гомофобные выпады, тупой юмор; на стену ему вроде бы адекватная с виду коллега налепила какую-то молитву, которая должна была принести ему много денег, в личку прислали «письмо счастья» типа «перешли это письмо десяти людям, потом залезь под стол – и найдешь там новый айфон». Под любой самой невинной фотографией разгорался спор, переходящий в скандал… Да, возможно, он мизантроп, но и все остальные тоже показались ему тупыми, озлобленными и агрессивными, не умеющими и не желающими слушать друг друга.

Больше всего его почему-то раздражали бесконечные жалобы на погоду, климат и злокозненность судьбы. Он думал: вы не в тюрьме, не в хосписе, у вас есть зрение и слух, крыша над головой, с голоду не умираете… что вам еще нужно? Иногда ему даже казалось, что погода отражает настроение людей, что люди своим негативом ее просто портят. И вообще… разве в ней суть? Гораздо важнее то, что у тебя внутри. Тогда можно увидеть красоту снега и тех домов и деревьев, на которые он падает, даже если это происходит в апреле. Красоту жизни. Но именно ее, похоже, мало кто из его бывших знакомцев замечал. Может быть потому, что все их время уходило на сидение в Интернете? Откуда у них вообще столько свободного времени? Они же не прикованы к креслу, в конце-то концов!

А вообще, думал он, страничка в соцсети похожа на витрину. Странное место, где, вроде бы, всё парадно, красиво выложено, чтобы показать товар лицом, однако через стекло видны не только манекены и товары на выставке, но и шевеление обыденности в подсобке. И не остается никакой тайны, одна банальная глупость.

Есть, правда, среди его «друзей» на Фейсбуке и парочка интеллектуалов, его бывших коллег. Но ему казалось, что и они старательно выкладывают на витрины свой товар. Просто хвалятся не поездками на Сейшелы, не новыми тряпками, а своей начитанностью, оригинальностью мысли, духовной элитарностью. И их непонятно кому адресованные размышления о какой-нибудь известной десятку специалистов книге вызывали у него такое же сильное раздражение, как пост о том, как приготовить осьминога, если к вам неожиданно пришли гости.

В детстве ему вместе с родителями довелось побывать в Сочи, в Одессе, в Тбилиси, в Таллинне, который тогда писался через одну «н», и, конечно, в Москве, где у них было много родственников. Но везде, куда бы они ни приезжали, больше всего его привлекали книжные шкафы. Он рылся в них и находил интересные книги, которых не было у них дома, и потом зачастую вместо того, чтобы идти со взрослыми осматривать город, оставался один в чужой квартире и читал, читал целый день, боясь не успеть до отъезда.