– Может быть, ты просто не хочешь торговать? Тебе опротивели разговоры о капиталах, о прибыли, акциях и векселях?

Мальчик молчал.

– Но, милый Ханс, есть тысячи прекрасных и благородных профессий.

– Мусорщиком? – вдруг ощерился мальчик.

– Это еще зачем?

– Мне папа все время так говорит: «Не хочешь учиться, не хочешь заниматься тем же, чем занимались твои предки? Есть масса прекрасных и нужных профессий, необходимых для общества. Например, мусорщики, например, трубочисты, например, милосердные братья в домах призрения. Очень уважаемые профессии». Вот что мне постоянно твердит папа. И вы туда же?

– Не вы, а ты, – с улыбкой поправил дядя.

– И ты туда же! – возмутился мальчик.

– Никоим образом! Почему ты должен быть мусорщиком? Во-первых, мусорщики тоже рано встают и должны обладать немалой физической силой. А во-вторых, есть много чудесных, даже нежных профессий. Ты можешь стать художником, можешь стать писателем, газетным репортером или критиком. Поэтом! У тебя есть музыкальный слух? Тогда тебе прямая дорога в композиторы. Да и вообще, скажу по секрету… – Дядя приблизил к нему лицо и зашептал в ухо, чуть ли не покалывая седыми стрижеными усами мальчикову щеку. – Только не говори Хенрику и Магде. Обещаешь? Твой отец заработал столько денег, приумножив капиталы своих предков, что ты имеешь полную возможность никогда не работать. Мой тебе совет: сделай вид, что прилежно учишься. Поступи сначала в коммерческое училище, потом в университет на математический факультет, поезжай повышать квалификацию в Париж, затем немного попрактиковаться в Нью-Йорк, слушать лекции знаменитых профессоров, посещать клубы, где собираются крупнейшие биржевики и промышленники. Учиться у них персонально! Я думаю, сам господин Карнеги не откажет дать аудиенцию сыну почтенного предпринимателя из Европы. И таким вот образом ты имеешь полную возможность проволынить лет до тридцати пяти. Твой отец немолод, ты ведь поздний ребенок. Довольно скоро ты окажешься богатым наследником, будешь вставать в девять, в десять, а то и в полдень, пробовать пальчиком воду в озере, возвращаться домой, где слуги тебе приготовят кофе со сливками, – и так до глубокой старости. Плохо ли?

Ханс покраснел так, что ему показалось, будто у него жар сорок два градуса. Он сам это почувствовал. У него была такая температура, когда он в прошлом году болел корью.

– Не знаю, – тихим и злым голосом ответил он. – Я все равно хочу в армию.

– Но зачем? – Дядя всплеснул руками и стал одеваться.

– Хочу быть полезен нации и королю, – сказал мальчик.

– Где ты это выучил? В какой газете прочитал? – засмеялся дядя. – Впрочем, ладно. Давай одевайся.

Ханс застегнул рубашку и направился к двери.

– Постой, – окликнул дядя. Мальчик обернулся. – Дело обстоит гораздо серьезнее, чем тебе кажется. Мне ничего не стоит составить тебе протекцию. Тебя легко примут в кадетский корпус, я даже смогу помочь тебе поступить в училище Святого Георгия. Ты выйдешь из него сержантом. Тебе будет двадцать два года, и жизнь твоя будет сломана. У тебя будет мундир с красивыми нашивками, у тебя будет квартирка в казарме, хорошее жалованье, собственный ординарец, у тебя в подчинении будет полсотни рядовых солдат и два капрала, которые будут тебя ненавидеть и презирать, а ты будешь ненавидеть и презирать свою жизнь. Из армии, особенно в нашей стране, нельзя уйти просто так. Ты же знаешь, что наша армия маленькая и гордая. Добровольно из нашей армии не уходил никто. Я также не знаю случаев, когда офицеров увольняли бы за проступки. Наши офицеры не совершают дурных проступков! И вот так ты промучаешься до отставки. Тебя станут обходить чинами. Ты будешь страдать, завидовать. Ужасная жизнь! Я могу тебе помочь, дорогой Ханс. – Дядя обнял его и погладил по плечу. – Но подумай, подумай, подумай хорошо.

– Я уже все решил, – упрямо сказал мальчик и посмотрел своими ярко-синими глазами в выцветшие голубые глаза дяди. – Я буду офицером, а если ты окажешь мне протекцию, буду тебе весьма признателен.

Повернулся и вышел. И начиная со следующего дня стал вставать в шесть утра, купаться в озере в любую погоду, делать гимнастику, бегать по горам, а также перестал есть сладкое.

Однако судьбе, очевидно, все-таки было угодно, чтобы славный торгово-промышленный род Якобсенов не прерывался. В ноябре Ханс бегал на лыжах и сильно подвернул ногу. Он сначала не понял, что случилось, – то ли вывих, то ли растяжение. Было очень больно. Он с трудом вышел из леса на дорогу, отстегнул лыжи и пытался идти пешком. Нога болела просто ужасно. Он пытался скакать на одной ноге, опираясь на лыжную палку, как на костыль, и еще вдобавок держал под мышкой лыжи, вообразив, что это – армейское имущество, которое нельзя бросать. Мимо по дороге одна за другой ехали крестьянские подводы, но мальчик сказал сам себе: «Я же будущий офицер, я должен уметь терпеть», – и пешком доплелся до маленького городка, и только там сдался врачам, поскольку боль стала совсем нестерпимой. Оказалось, что он сломал лодыжку. Перелом был очень сложный, оскольчатый, и совершенно необъяснимо, какого черта он не воспользовался помощью первого же возницы, потому что этих двух миль, которые он прошагал пешком непонятно как, ведь боль была поистине дьявольской, – этих двух миль хватило, чтобы осколки расползлись в разные стороны. Лучшие хирурги столицы три раза оперировали мальчикову ногу. В результате кости срослись прочно, но нога стала на целую четверть дюйма короче другой, и с этим поделать уже ничего было нельзя. Мальчик лежал в больнице, в прекрасной палате с видом на набережную, по которой как назло время от времени проходили курсанты военного училища, и думал, как ему лучше поступить – носить ботинок с утолщенной подошвой, чтобы хромоты не было заметно, или, наоборот, элегантно прихрамывать. Решил, что будет вести себя в зависимости от ситуации.

На всякий случай он написал письмо дяде, письмо довольно злое, в котором объявлял, что в свете изложенных обстоятельств решил не делать военную карьеру. В письме не было намека, что дядя его сглазил или пуще того заколдовал, но тон письма был именно таков. Дядя это почувствовал и в ответном письме, выразив восхищение мальчиковым мужеством, в конце все-таки приписал: «Надеюсь, ты не думаешь, что в этом виноват я». На том их общение прекратилось.

* * *

Прошло не так много времени, лет восемь. Большая война в Европе уже закончилась. Троюродный брат по маминой линии вернулся с какой-то маленькой непонятной войны в Африке. Кажется, он воевал в иностранном легионе, а попросту говоря, был наемником, но вслух ничего подобного не произносил.

Был приятный вечер в поместье. Ханс уже был студентом коммерческого училища. Брат рассказывал в основном о мелких бытовых неудобствах. Ханс даже подумал, что этот молодой офицер все время провел в тылу или в штабе. Только потом он узнал, что люди, побывавшие на войне, очень не любят делиться настоящими боевыми воспоминаниями. А пока этот самый deuxième cousin рассказывал, какая была незадача с армейскими ранцами. Жутко неудобные сумки, почти мешки, в которых ничего не найдешь, и что было несколько случаев, когда они проигрывали маленькие бои из-за того, что коробки с патронами, которые по инструкции должны находиться в ранце, было трудно и неудобно вытаскивать. Даже смешно. «Вот из-за такой чепухи мы теряли товарищей». Вообще, армия, говорил этот парень, на восемьдесят процентов состоит из боеприпасов, обмундирования и провианта. Еще на десять процентов – из оружия как такового. На тактику, стратегию и воинскую доблесть он отводил не более одной десятой.

«Ранец!» – это слово как будто у Ханса в ушах зазвенело.

«Ранец! – зазвучало в голове на следующий день. – Вот ведь в чем дело!»

Он ни с кем не поделился своими мыслями, но в ближайшие каникулы перезнакомился с кучей молодых офицеров: и с теми, у которых был боевой опыт, и с теми, у которых все ограничивалось летними сборами, и внимательно рассматривал их ранцы, вещевые мешки и полевые сумки. А когда окончил наконец коммерческое училище, получил диплом и отцовское благословение заняться чем-то самостоятельным на малую долю родительского капитала, он попросил себе ту самую кожевенную фабрику. Приехав туда, он выяснил, чем на фабрике занимаются. Собственно говоря, не занимались ничем. Делали заготовки для других фабрик, где производили разнообразный товар начиная от изящных дамских сумочек до грубой конской сбруи для крестьянских лошадей. И Ханс принял окончательное решение, то решение, которое по прошествии двух десятков лет сделало из наследника почтенной, но, в общем-то, обычной предпринимательской семьи крупнейшего промышленника и миллиардера.

Ханс Якобсен стал делать солдатские ранцы. Он пригласил специалистов: и военных, и медиков, и даже, представьте себе, модельеров одежды. Они долго пробовали, вертели так и эдак, проводили всевозможные испытания и в конце концов изготовили идеальный, практически универсальный солдатский ранец, а также сумку для офицера и – подумайте только! – генеральский портфель. Но это была уже скорее забава. В солдатском ранце имелись все отделения: и для маленького швейного набора, и для ежедневной еды – фляжка с водой, пенал для хлеба, – и для письменных принадлежностей, и для смены теплого белья, и, разумеется, для запасных патронов и обойм, и для каких-то двух-трех отверточек (для срочной чистки личного оружия), и даже кармашек с неприкосновенным запасом еды: галеты, шоколадка, фляжечка с коньяком, масло в жестянке. Это отделение было словно под пломбой – чтобы его открыть, нужно было сильно дернуть за матерчатое кольцо. Постепенно Ханс Якоб-сен приобрел и кондитерскую фабрику, которая делала шоколад, и маленький ликерный заводик, но главное – оружейную фабрику; к своему ранцу он решил выпускать не только патроны и сменные обоймы, но и оружие как таковое.

Долго ли, коротко – Ханс Якобсен сделался крупнейшим фабрикантом всевозможного военного снаряжения: и обмундирования, и оружия, и патронов. Ему принадлежали уже и пороховые заводы, и заводы по изготовлению пушек, а где пушки – там и танки, а где пушки и танки, там и сталь, и двигатели, а где двигатели, там и автомобили. В один прекрасный день Ханс Якобсен понял, что его промышленная империя похожа на переполненную чашу водохранилища и, если он купит еще хотя бы газетный киоск или кондитерскую лавочку, все хлынет через край, разрушив плотину и окружающие селения. Он приказал своим управляющим тщательно следить за дальнейшим нерасширением производства и отправился путешествовать по Европе, пожалуй, впервые за двадцать восемь лет самостоятельной жизни, если не считать неприятного свадебного путешествия в Париж, но об этом далее.

Тем более что вторая большая война в Европе закончилась тоже.