– А ты совсем маленькая, что ли? – засмеялся Антон. – Восемнадцать минус?

– У меня ноги грязные сразу в гости идти, – застеснялась она.

– Говно вопрос! – успокоил ее Антон. – У меня ванна и полный педикюр!

* * *

Ноги у нее и правда оказались ай-ай-ай. И ногти тоже. Антон поставил в ванну табурет, усадил ее, напустил воды. Сам сел рядышком. Вымыл ей пальчики и лодыжки, подстриг и подшлифовал ноготки, подточил пяточки. Ножки стали как новенькие. Заодно и всю ее отполоскал под душем. Дал махровую простынку. А потом взял на руки и понес в комнату, положил на кровать.

Комната у него была большая, книжные полки до потолка. «Британника», Брокгауз, «Патрология латинская», «Патрология греческая». Кант в восьми здоровенных томах, с комментариями Кассирера. Гегель, издание Глокмана, тридцать томов. Оксфордский «барнетовский» Платон, как положено. Зато Аристотель – беккеровский, совсем старый, но как новенький. Ну и всякие там мелкие Шеллинги, Шлегели и Шопенгауэры. Ницше полный, полнее не бывает, включая студенческие работы и гимназические сочинения, не говоря уже о переписке. Зато французов нет, кроме Декарта.

– Уй, как много книжек! – сказала Каллиопа, раскидывая руки. – Ты умный?

– Так, – сказал Антон. – Помаленьку.

Они поцеловались. Ну и потом все остальное, конечно. Ему было хорошо. Вроде и ей понравилось – по всему судя.

Потом она как следует огляделась и сказала:

– Красиво у тебя.

Антон кивнул. Да, красиво, и картинки, и цветы в горшках, но на полу все время каменный мусор. Это с потолка сыплется штукатурка. У соседа наверху нелегальный бойцовский клуб, они все время молотятся и на пол падают. Бывает, в кровь молотятся, кровь иногда протекает сквозь щели между бетонных плит. Вот, пожалуйста, комочек цемента упал, весь бурый. Явно кровь.

Антон все время хотел стукануть на соседа. Донести. Но держался, потому что не было понятно с гайдлайнами. Вот в те времена, когда было легко получить больничный, когда у всех была депрессия, – вот тогда был гайдлайн стучать. Если не стукнешь, на тебя самого стукнут, что ты не стучишь, – и в дацан на промывку. А сейчас насчет стука была полная молчанка, никаких гайдлайнов. Антон сильно подозревал, что скоро пойдет гайдлайн на благородство, типа «доносы – это фи!». Поэтому тихо подмазывал потолок и подметал пол. Но за день успевало много налететь, вот как сейчас.

– Главное, ты красивая, – сказал Антон, приподнялся на локте и потрогал ей пальцем шрам на брови, нагнулся, и прикоснулся к нему губами, и спросил: – Откуда это у тебя?

Вдруг Каллиопа залилась слезами.

– Он меня бил! – рыдала она, кусая подушку. – Я его обожала, я жила только ради него, он был вся моя жизнь, я растворялась в нем, я поклонялась ему. А он меня бил! А я говорила: «Бей, но только не бросай!» А он все равно бросил!.. Бросил, бросил!

Она, дрожа, прижалась к Антону, и он даже, представьте себе, с разгона обнял ее и погладил.

– Пожалей меня, обними меня, согрей меня, спрячь меня! – бормотала она, и ее слезы лились на его грудь и стекали к пупку, а один ручеек даже попал под мышку.

– Каллиопа, – вдруг строго сказал Антон. – Какое мне дело до твоих бывших любовников?

– Не было никаких любовников! – зарыдала она еще громче. – Он был у меня один! Первый и единственный мужчина!

– А я? – спросил Антон.

– А ты просто хороший человек.

– Но согласись, Каллиопа, – обескураженно возразил Антон. – Как-то это бестактно, в данной ситуации. Зачем ты мне все это вываливаешь?

– Потому что ты добрый, – сказала Каллиопа.

– Ошибаешься, – сказал Антон и встал с кровати. – Собирайся.

– Нет! – снова зарыдала она. – Не выгоняй меня! Делай со мной все что хочешь…

– Да я ничего с тобой делать не хочу. Уходи.

– Не могу, – она встала и достала из сумочки часы. – Есть такой гайдлайн: если свободная женщина прожила со свободным мужчиной на его территории более сорока пяти минут при наличии взаимно добровольного секса, они считаются парой на ближайшие десять лет.

– Ясно, ясно, ясно… – нахмурился Антон. – Тогда располагайся. В кухне холодильник, веник в коридоре. Если нетрудно, подмети, а то под ногами скрипит. А я сейчас.

Он взял кошелку, как будто в магазин, а на самом деле побежал в круглосуточный МФЦ, написал заявку на перемену фамилии.

Потому что ему не нравилась его фамилия – Колошматин. Грубо и агрессивно. Хотелось что-то изящное и пейзажное. Ветка на фоне осеннего неба. Девушка в МФЦ сказала, что есть свободная ячейка на Листовёртова. Он попробовал на язык: Листовёртов, Листовёртов… А ничего! Пусть. Новая жизнь с новой фамилией.

Но Каллиопа засмеялась и сказала, что это ужасно. Что она никогда не станет не то что К. Листовёртовой, но даже в домашнем партнерстве с А. Листовёртовым быть не согласна. И тут же уснула, носиком этак наивно и трогательно засопев.

Он прилег рядом и решил пожить с ней положенные десять лет.

* * *

Рано утром его разбудил курьер. Принес большой кожаный конверт с бронзовыми пуговицами и золотой маркой. Каллиопа спала, с лицом надменным и гордым своими страданиями. Видно было, что она тоскует по тому козлу, который ее бил. Хотя уже десять лет прошло.

Антон теперь уже Листовёртов расстегнул конверт. Там было хрупкое фарфоровое письмо в стиле «Веджвуд»: на шершавой зеленой пластинке тончайшими белыми письменами было сказано, что любящая тетя из Ноттингемшира жаждет обнять его и передать ему наследство. И подпись: Оливия Листовертофф.

Антон на цыпочках вышел из комнаты, спустился вниз, добрался до Вахрамеевки и через лес пошел в Ноттингемшир. Пришел весь грязный, потный, в рваных носках. Тетя Оливия усадила его на табуретку в ванну, напустила воду, сама присела рядышком. Вымыла ему ноги, вычистила грязь из-под ногтей, наклеила пластырь на мозоли. Всего его отполоскала и сама к нему под душ залезла. Она была очень даже ничего, несмотря на свои годы. У нее была грудь, как зефир ванильный бело-розовый. Антон сделал все, что положено. Потом прижался к ней и заплакал горькими слезами.

– Ты чего? – спросила тетя Оливия.

– Я ее полюбил, – зарыдал Антон. – Всей душой! С первого взгляда. А она со мной живет и спит рядышком, а любит какого-то козла, который ее бил. Вот уже сколько лет! Десять лет, вы представляете? Пожалейте меня, тетя Оливия! Обнимите, согрейте, спрячьте!

– Как-то это невежливо, ты не находишь? – спросила тетя. – И неуместно! Переспал с солидной дамой и начинаешь ныть про какую-то потаскушку.

– Она не потаскушка! – обиделся Антон. – Она моя домашняя партнерка!

– Тони! – сказала тетя Оливия. – Ты мне бесконечно родной человек, я люблю тебя как сына и поэтому не могу кривить душой. Я тебя ненавижу. Я лишаю тебя наследства. Вон отсюда!

Антон встал, оделся, молча вышел из комнаты, но на пороге обернулся.

Но вместо спальни тети Оливии увидел свою квартиру, словно бы и не уходил никуда. Книжные полки, цветы на окне, наверху бойцы молотятся, аж с потолка штукатурка летит, и никакой Каллиопы.

Неужели это все ему показалось?

Он вышел на балкон.

Нет, ничего не показалось. Тут и вправду прошло много лет. Вахрамеевку вырубили и на этом месте построили огромный полусферический приют для бездомных котят. Наверное, пришел гайдлайн на благородство и помощь малым сим, включая мелких домашних животных.

Внизу убогие играли на гитарах, трещотках и маракасах. Точно, новый гайдлайн! Не вкалывать из последних сил, а стремиться к прекрасному и высокому. Какая-то девушка дирижировала этой музыкой, а другая меняла убогим памперсы. Может быть, одна из них была Каллиопа. А может быть, нет. И не поймешь сверху.

Зато приют для котят сиял в закатном солнце, как невероятных размеров бриллиант, в сто тысяч мелких стеклянных граней, и за каждым стёклышком сидел счастливый спасенный котенок.

Париж, Лувр
нечаянно

– Пресная была у меня жизнь, – сказал Савельев Мишину. – Какая-то слишком благопристойная.

– А чего плохого? – пожал плечами Мишин. – Зато всякие демоны прошлого не кусают. Мальчики кровавые, оно тебе надо?

– Да нет, все очень хорошо, – заныл Савельев. – Но скучно. На кого ни плюнь, у всех тайное преступление. А я как дурак. Никого не обокрал, не отжал, не обидел. Долги отдавал. Диссертацию сам писал. Жену обожал. Родителей уважал. Детям до сих пор помогаю. А женщины? Вообще позор. Никого не завлек и не бросил. Не обещал жениться и не оставил. Никого даже не обхарассил как следует! Никакая тетенька про меня не скажет, дескать, «ми ту!». Никогда не настаивал, силой не обнимал, не валил на диван. И уж тем более с использованием служебного положения. Или за деньги, фу-фу-фу. Да – значит, да. Нет – значит, извините. Живу, и совершенно не в чем покаяться. Смотрю людям прямо в глаза. Никакого вот такусенького чувства вины. Тоска!

– Пойди к психоаналитику, – помолчав, сказал Мишин. – Полежи у него на кушеточке по сто евро в час, два раза в неделю. Через полгода вспомнишь. Слезьми обольёсси! Оно тебе надо?

– За сто евро в час не надо, – вздохнул Савельев. – Но все равно тоска. Обернешься на прожитую жизнь, а там ничего не было.

– Ну прямо уж, – Мишин даже его обнял за плечи, утешая, и ненароком наступил ему на ногу.

– Ойхххх! – зашипел-застонал Савельев, потому что в Мишине было килограмм сто двадцать. И вдруг вскрикнул: – Было! Было, братец! Еще как было!

– Что?

– А вот что. А было, что я трахнул Венеру Милосскую.

– А? – спросил Мишин.

– Бэ! А потом кинул ее, как последняя сука. Мне было лет двадцать. Купил себе рубашку, а рукава надо коротить. Соседка дала адрес портнихи. Хорошая и недорогая, и все быстро делает. Прихожу. Квартирка маленькая. Открывает. Красивая такая баба лет тридцати. Кутается в халат. Я ей показал, на сколько сантиметров. «Приходите завтра». «А сегодня нельзя? Вот прямо срочно! Мне вечером уезжать». Она говорит: «Ладно. Только выйдите из комнаты в прихожую, сядьте на табуретку и сюда не входите». Ладно, думаю. Сижу, книжку читаю, а там, слышно, швейная машинка стучит. Ну я же любопытный. Заглянул, чуть не офигел: она ногами шьет. Сидит на высоком таком кресле, и вот так. А ноги у нее такие классные, пальцы длинные, сильные… А рук вовсе нет. Обернулась. «Ну, – говорит. – Увидел? Рад? Доволен? Еще минуту, заберешь и беги отсюда». Я подхожу, глажу ее по ноге, целую ее ногу, и вторую, она запрокидывается в своем кресле, я ее на руки и на кровать… И так классно было, что я ее даже за ногу укусил, за большой палец. От страсти, понимаешь? Очень сильно, наверное. Она заплакала и говорит: «Ну что ты за дурак, я же теперь работать не смогу, с таким синяком, больно же!» Я ей говорю: «Я вместо тебя шить буду, пока пальчик не заживет». Прожил у нее две недели. Даже шить научился, честное слово. Даже сейчас по мелочи могу. Сарафанчик дочке сострочить, сыну брючки подрубить…

– А где она сейчас? – спросил Мишин.

– В Париже! В Лувре! – крикнул Савельев, повернулся и убежал.

Двадцать шесть семьдесят
белковая пища

Савельев проснулся. Было темно из-за того, что он вечером опустил жалюзи. Плюс к тому – тяжелые шторы.

Он протянул руку к тумбочке, взял мобильник, ткнул пальцем, чтобы включился дисплей с часами.

На дисплее высветилось: 26:70.

«Блин, – подумал Савельев. – Сломалось». Пошарил рукой, нащупал часы, у него был «ЭпплВотч». Нажал. Часы показывали 26:71.

– Блин! – заорал Савельев.

Дверь открылась, и вошел Мишин. Подбежал к его кровати, схватил его за руку, затряс приветственно:

– Ура! Живой! Я знал! Я верил!

– А ты что здесь делаешь? – испугался Савельев. – А где Лена? Где все? И почему тут ты, за каким хером ты ко мне в спальню входишь, и где Ленка, блин, отвечай!