И мы пошли, притворив дверь так, что она казалась закрытой, если не вглядываться. За дверью были ступеньки, ужасно высокие, приходилось изо всех сил задирать ногу. А в лицо сразу пахнуло спертым воздухом, жаром, похожим на банный, только совсем сухим, с запахом пыли и чего-то сладкого. Мне вспомнилась пудра в бумажных круглых коробочках – в нашей городской квартире мама хранила ее в верхнем ящике секретера.

Мы прошли мимо больших чемоданов, уложенных друг на друга, пары взрослых велосипедов и вешалки с неправдоподобно огромными зимними пальто – они висели в ряд, прикрытые линялой шторой, и из-под нее сверху виднелись каракулевые воротники.

Наконец мы дошли до окна – из него падал желтый треугольник солнца, но никакие звуки не доносились, и Лилька остановилась.

– Покажешь? – спросила я, и Лилька, кивнув, начала расстегивать сверху вниз мелкие белые пуговки на своем платье, по-лошадиному выгнув набок длинную шею и следя за собственными пальцами с удивлением, словно они были не ее, а чужие. Я зачарованно наблюдала. Ее рука добралась почти до пояса, потом нерешительно тронулась вверх, но замерла, так и не вернувшись к горловине, и, помедлив, осторожно отвела в сторону сатиновую полочку. Я увидела загорелый живот и ребра, выступавшие отчетливо, как на большой стиральной доске. Такая всякий раз попадалась мне на глаза в предбаннике перед тем, как настойчивая мамина рука вталкивала меня в жаркий влажный полумрак – раз в неделю мама меня мыла в хозяйской бане, оттирая намыленные колени и локти, пока они не становились розовыми, и приговаривая наставления насчет чистоты, которые потом никогда не сбывались.

У меня были такие же ребра, как у Лильки – «пересчитать можно», говорила мама, – и такие же ключицы, даже еще более загорелые. Но вот чего у меня не было точно, так это нежной округлой припухлости, приподнимавшей Лилькин сосок, он тоже был не такой, как мой, – темнее, и больше, и словно бы расплывался по краям.

– Можно потрогать? – попросила я.

Лилька важно кивнула, и я, замирая, дотронулась до того места, где приподнятая окружность заканчивалась и возвращалась к пологости. Мягкая кожа под моими пальцами была прохладной. Все это хотя и располагалось на Лилькином теле, все-таки было не совсем Лилькой. Это явление существовало само по себе, словно было здесь временно и могло в любой момент вернуться в родной ему мир, подобно бабочке, которая по ошибке залетела в окно и теперь отдыхает, изредка поводя крыльями, на спинке стула или на краю письменного стола.

8

На следующий день солнце светило с самого раннего утра. Хотелось купаться, а плавать не хотелось, но дедушка заставил меня сделать все упражнения. Потом мы пошли к реке. Мне уже удавалось держаться на воде несколько восхитительных мгновений. Дедушка отпускал меня, отступал на шаг и тут же приказывал:

– Давай ко мне!

И я принималась яростно растаскивать в стороны воду перед собой. Мне казалось, что я вот-вот дотронусь мокрой рукой до дедушкиного колена, но оно все время оказывалось дальше, и снова надо было толкать воду. Когда я все-таки схватила его за коленку и опустила свои ноги вглубь, вставая рядом, обнаружилось, что берег сдвинулся. Место, где играли в мяч, ушло мне за спину, а вровень оказался застеленный загорающими телами участок, который раньше был впереди. Дедушка щурил веселые глаза. Я не могла поверить: дедушка, который никогда не хитрил, как другие взрослые, – и вдруг сжульничал.

– Ты отходил! – уличила я его в обмане.

– Ты научилась плавать, Леночка, – сказал дедушка. И тут же согнал с лица остатки улыбки. – Надо еще много тренироваться.

Я входила в калитку гордая, как шамаханская царица. Я знала, что теперь я смогу разговаривать с Сережей смело, на равных, как человек с человеком.

– Я умею плавать, – сказала я сразу же, как только его увидела.

– Мы уезжаем, – ответил Сережа.

9

Сережина мама была совсем не похожа на мою. Моя была высокая и сильная, с сухими жилистыми ногами, обутыми осенью в добротные туфли на низком каблуке, а летом в босоножки-плетенки, которые мне особенно нравились, потому что напоминали корзиночки.

А Сережина мама походила на большую девочку с тонкими руками и ногами, которые неудобно было называть «ноги», а хотелось назвать «ножки». И было странно видеть, как она тащит в руке большой чемодан, укладывая его себе на бедро и для равновесия откидываясь на другую сторону.

– Я помогу, – шагнул ей навстречу дедушка, передавая мне нашу сумку с купальными принадлежностями.

– Спасибо, не надо, за нами приедут, – не согласилась Сережина мама, но все же отдала дедушке чемодан.

По коровьей дороге уже катил, выталкивая из-под колес фонтанчики пересохшей земли, редкий в здешних краях автомобиль.

Весь дом, особенно обитавшие в нем дети, еще долго пребывал в недоумении – что, как, почему? Кто был мужчина, убравший в багажник чемодан и снова севший за руль? Если муж, то почему он не обнял женщину, не потрепал по голове мальчика? Взрослые перебрасывались фразой «срочно вызвали в Москву», а всезнайка Лилька утверждала, что автомобиль был служебный, а значит, в Москву вызвали саму Сережину маму, которая вроде бы оказалась важным начальником. Но воспоминание о ее тоненьких ручках и ножках мешало этому поверить.

10

Мы устроили во дворе прятки-догонялки, и Лилька ободрала ногу о ржавый гвоздь, торчавший из лавки, вокруг которой мы бегали. Из длинной ссадины показалась кровь, и кожа начала синеть и набухать. Лилька растерялась, а я нет, я схватила ее за руку и потащила.

– Идем к нам!

– А можно?

– Конечно!

В комнате я усадила Лильку на стул, сохранивший остатки зеленой обивки, вытащила из кукольной наволочки клок ваты, гордясь находчивостью, пристроилась у Лилькиных ног на полу и принялась промокать рану.

– Что у вас тут? – Дедушка зашел в комнату.

– Лиля поранилась, а я вот… – и вдруг у меня в груди захолонуло, сжалось, мне сделалось невыносимо стыдно – от крови, от гладкой Лилькиной голени и моей руки с ватой, которую я продолжала прижимать чуть ниже ее коленки.

Но дедушка ничего не заметил.

– Давай посмотрю, – сказал он, и я отошла, а Лиля все так же сидела на стуле не шевелясь.

Дедушка соорудил ей ловкую наклейку из матерчатого пластыря, а потом взял у Варвары плоскогубцы и вытащил ржавый гвоздь из лавки. Вскоре мы уже снова носились по двору.

11

На выходных мама наконец привезла сгущенку, мы варили две жестяные банки в кастрюле долго, пока с них полностью не сошли голубые наклейки, потом целую вечность студили, а потом был пир, и каждому, в том числе Лильке с Колькой, досталось по нескольку больших ложек коричневой сладкой тянучки.

Мама объяснила, почему уехал Сережа: «У них бабушка умерла, и их папа прислал за ними свою служебную машину с водителем». Отчасти мне было приятно, что оправдались мои сомнения насчет того, что вряд ли женщина с тонкими руками могла быть большим начальником, но в то же время немного обидно, что созданная Лилькиным воображением история государственной важности утратила последний шанс оказаться реальностью.

Черненькая девчонка на пляже больше не появлялась. А я с каждым днем плавала все легче и дальше, пока наконец дедушка не перестал даже заходить в воду. Теперь он следил за мной с берега, лежа на полосатом полотенце и подпирая голову рукой. Правда, с плававшими по-собачьи девчонками я так и не сдружилась, теперь мне казалось глупым визжать и плескаться на крошечном пятачке, когда можно плыть и плыть, незаметно приближаясь к рубежу, где заканчивается песок и мелкий подлесок набирает силу, чтоб перейти в лес, но тут мне приходилось разворачиваться и плыть обратно.

Вернувшись в город, я начала обдумывать новую идею, суть ее состояла в том, что если для рождения детей женщинам непременно нужны мужчины, то стоило бы выбрать из них самых лучших и поместить в отдельное место, куда могла бы прийти любая женщина, которой хочется ребенка. Куда девать остальных мужчин, я не вполне решила. Может быть, они пригодились бы на строительстве дорог.

И еще долгое время мне делалось нехорошо, стоило только ненароком вспомнить Лилькину ссадину. В такие мгновения я замирала и прислушивалась к бессловесному и мучительному томлению где-то под ребрами, и мне хотелось без остатка свернуться внутрь самой себя.

Злые бабы

У самого мелкого были белые валенки. От этого казалось, что он идет по снегу в носках. Двое других выглядели обычно. То есть совершенно заурядно. То есть вот именно так, как то, что представляется, если сказать: «По улице за нами шли три мужика». А мелкий был похож на карлика, только очень крупного. Эдакий гигант среди карликов.

– Ай, мальчики идут, – захихикала Лариска: она была пьяненькая.

– Смотри, – сказала она мне, – щас буду мальчиков ловить, тока ты не мешай, ага?

Мигом вывернув руку из моей – мы шли под руку: было скользко, – она взобралась на сугроб, подняла обе руки над головой и – а-ах! – бухнулась навзничь в снег.

Мне показалось, что она, не рассчитав, упала слишком сильно, но мальчики с такой готовностью к ней ринулись…

Пожалуй, даже если она малость ушиблась, дело того стоило, подумала я и двинулась через заснеженную проезжую часть на другую сторону, делая вид, что я сама по себе.

Мальчики вовсю суетились над запорошенной Лариской, поднимали ее, отряхали в шесть рук снег у нее со спины, с плеч.

Лариска пофыркивала и хохотала.

Вот ее поставили на ноги, и они пошли все вместе – двое держат ее с двух сторон, маленький с достоинством ковыляет в арьергарде.

Я совсем оттушевалась, но к метро было все равно в том же направлении, да и на руке у меня висела Ларискина сумка, тяжеленная, она мне ее сунула перед тем, как изобразить свое картинное падение. Всю компанию мне было видно со спины и отчасти сбоку.

Лариска вертелась, зажатая между двумя кавалерами, я слышала ее смех и голос.

– Эй-эй, полегче! – звонко восклицала она, отталкивая чьи-то слишком бодрые руки.

Мужские голоса доносились до меня в виде смутного бормотания. Все четверо вдруг свернули вправо и двинулась вниз, во впадину оврага. Ларискина высокая лохматая шапка, рыжиной повторявшая ее природный цвет, помаячила над склоном и пропала с глаз. Я повертела головой по сторонам, машин по-прежнему не было, и я перешла дорогу в обратном направлении и заглянула в овраг. Они уже все слились в общий ком на белом снегу и беззвучно возились там. Мне было грустно, скучно и холодно. Алкогольное веселье окончательно выветрилось, хотелось домой, в тепло, в свою спальную окраину на другом конце города. Но мешала Ларискина сумка – ни бросить ее, ни с собой забрать. Я топталась наверху, мысленно проклиная подругу с ее неурочной жаждой приключений, но терпеливо ждала, пока они завершат свою распасовку. От морозного воздуха на вдохе слипались изнутри ноздри.

Из темного клубка на дне оврага послышался то ли всхлип, то ли подвывание. По скрипучему снегу бочком я двинулась на всякий случай по склону вниз, всматриваясь в контуры, пытаясь различить границы тел. Никто не обращал на меня внимания.

Лариска лежала на снегу, опрокинутая на спину почти так же, как и незадолго до этого. Но теперь мальчики уже не поднимали ее, а наоборот, придавливали, один в головах, а другой в какой-то странной полусидячей позе. Третий в белых валенках по-собачьи бегал вокруг и тоже словно бы наскакивал. Лариска била выброшенной вбок рукой по снегу – так уложенный на лопатки превосходящим соперником борец подает знак поражения. Но насевший на Лариску мужичонка не обращал на это внимания и продолжал ее уминать.

– Эй! – окликнула я, приближаясь, но не подходя близко. – Эй, вы, я милицию сейчас вызову.

Маленький и тот, что был у Лариски в головах, обернули ко мне лица. Я поправилась:

– Я милицию вызвала, за вами едут! – и для пущей убедительности показала им в вытянутой руке мобильный телефон.