Стражники догнали ее, схватили за руки. Но она начала биться, кричать, вырываться.

– Что это значит? – гневно воскликнула Юлия Борисовна.

– Барыня! Спасите! Да что же это! Люди добрые, помогите мне! – кричала белошвейка истошно, отчаянно вырываясь из рук удерживавших ее стражников.

И тогда один из них – третий, в мундире унтер-офицера – внезапно со всей силой кулаком ударил ее прямо в живот.

Даже стражники такого не ожидали. Они сразу разжали хватку, и женщина рухнула на землю. Крики ее оборвались – от жестокого удара и дикой боли она лишь хватала ртом воздух… Царапала пальцами траву… Лицо ее покраснело, потом посинело, она схватилась руками за живот, скорчилась, согнулась.

Она не могла даже рыдать…

Сцена была столь омерзительной и страшной, что во дворе мигом воцарилась могильная тишина. Челядь, высыпавшая из флигеля кухни на крики – мужики, бабы, – стояли молча и смотрели на корчившуюся от боли на земле белошвейку, на стражников – солдат.

А Юлия Борисовна в упор глядела на графа Комаровского.

– Нравится ли вам сия картина, генерал? – спросила она тихо, но голос ее звенел и не сулил ничего доброго.

Комаровский спустился во двор.

– За что женщину ударил? – спросил он унтер-офицера, узнавшего его и вытянувшегося перед ним по стойке смирно.

– Ваше высокоблагородие, господин генерал, приказом начальства отряжен в Усово для задержания сына этой особы, написавшего и распространившего антигосударственный памфлет. Сын нами арестован и заключен пока в холодную.

– Арестовали в Усово. Здесь что забыли, в имении?

– Осуществляли задержание его матери для снятия допроса – свидетельских показаний. Она ж супротивничать начала нам! Вырвалась – сами вы видели. И потом она…

– Она речи поносные на священную императорскую особу кричала! Публично! – выпалил тот самый плешивый молодец в смазных сапогах.

– Какие речи? – спросил Комаровский.

– Его царское величество обозвала сусликом облезлым! – плешивый вытаращил глаза, словно и сам испугался, что повторил такое. – Я слово и дело государево сразу же кликнул! Оскорбление его царского величе…

– Браво, генерал Комаровский! Виват, граф, торжествуйте! – громко объявила Юлия Борисовна. – Может, и на антигосударственный заговор такие разговоры потянут, а? Может, еще один орден его царское величество повесит на ваш генеральский мундир за его пресечение? А вы, люди, смотрите, смотрите, что они делают и на что они способны. Стражники Корпуса внутренней стражи и их главнокомандующий!

– Барыня, они ж приказ выполняли! – обратился к ней плешивый молодец, крикнувший «Слово и дело», по сути спровоцировавший всю эту ужасную отвратительную сцену с рукоприкладством.

– А генерал Комаровский всегда исполняет приказы. Он же человек долга. – Юлия Борисовна жгла графа взглядом. – Он приговорил к казни благороднейшего и честнейшего человека и его соратников. Клер, а вы знаете, каков был приговор Высокого уголовного суда, в котором столь активное участие принял ваш спаситель граф Комаровский? – Внезапно Юлия повернулась к молчавшей потрясенной Клер, она перешла с русского языка на французский. – Уголовный суд приговорил их к четвертованию! Вы можете себе такое представить сейчас, в 1826 году?! Вы представьте себе это – и вашего спасителя, как он сидел в судилище и решал, как он выносил свой приговор!

– Суд состоял из многих членов разных сословий, мадам, не я один приговор вынес, – ответил Комаровский.

– Но вы командир Внутренней стражи, вы же не сошка. Вы столь влиятельная и важная персона в государстве. И ЧЕТВЕРТОВАНИЕ как приговор! Жестокости сего приговора испугался даже сам царь. С монаршей милостью он заменил четвертование на повешение. Такова была милость нашего доброго государя!

– Человек, о котором вы говорите, Петр Каховский, – сказал Комаровский, – он убийца. Он убил на Сенатской площади на моих глазах генерала Милорадовича – моего боевого друга.

– Боевого друга? А на какой войне вы дружили с ним? Где это вы воевали, генерал? Когда многие из тех, кого вы приговорили к лютой смерти, бились с французом на Бородино, покрыв себя славой, вы ездили по тылам – это всем известно, якобы занимались рекрутскими наборами да лошадей забирали для армии со своими стражниками, которые тоже в бой с Бонапартом не особо рвались.

Клер увидела, как генерал Комаровский изменился в лице и побледнел. Видимо, Юлия Борисовна в ярости своей ужалила его в самое больное и уязвимое место.

– Когда надо встретиться с врагом в открытом бою под градом пуль на поле брани, вашей внутренней стражи нет как нет, – продолжала безжалостно Юлия Борисовна. – Но она тут как тут, когда несчастные люди взывают о справедливости и ропщут, а вы называете это бунтом. Они тут как тут – когда вот так безнаказанно можно ударить в живот кулаком беззащитную слабую женщину! Кого вы набираете в свои войска, генерал? Таких вот ублюдков? – Юлия Борисовна вновь перешла на русский, ткнув пальцем в унтер-офицера. – Нормальные люди записываются в полк, в гвардию и служат Отечеству на поле брани. А к вам идут садисты, которые желают безнаказанно творить насилие над беззащитными мирными людьми!

– Мадам, заберите слова свои назад, – бросил Комаровский. – Они оскорбляют честь корпуса, которым я…

– Клер, полюбуйтесь на своего спасителя! Сатрап! Жестокий безжалостный сатрап! Душитель свободы! – Юлия вновь обращалась к Клер. – Не то, что мы видели сейчас – не удар женщины в живот, не варварский садистский акт оскорбляет сатрапа, а мои слова – правда глаза колет!

– Правда в том, что ваш любовник Петр Каховский – убийца, и приговорен он был к повешению за совершенное убийство, – глухо ответил Комаровский. На Клер он за все время ссоры так и не взглянул.

– Я об одном жалею – что это не вас убили на Сенатской площади, а беднягу Милорадовича, – выкрикнула Юлия. – Жаль, не вас убили, когда вы заявились туда один со шпагой, когда весь мобилизованный вами Финляндский полк отказался вам повиноваться и стрелять по своим боевым товарищам на Сенатской! Да, я хотела бы, чтобы это вас застрелил Петр, потому что, – Юлия снова перешла на французский, – такой, как вы, сатрап, способный приговорить людей к четвертованию, заслуживает смерти! Но каков поп, таков и приход. Нынешнему государю служат либо жестокие бессердечные негодяи, либо раболепные продажные подонки – такие, как ваш плешивый доносчик, который ради денег донес на мою белошвейку! Я ненавижу вашего царя, генерал, слышите?!

Хотя Юлия и крикнула это по-французски, во дворе перед домом снова повисла тягостная тишина, словно все, кто и не знал языка, почувствовали: слова произнесены очень, очень серьезные.

– Может, вы и меня ударите кулаком в живот, генерал, чтобы я замолчала? – продолжала Юлия бесстрашно. – А что? Дерзайте! Верноподданнический долг разве не обязывает вас проявить и ко мне крайние жестокие меры?

Комаровский круто повернулся и зашагал прочь, коротко кивнув унтер-офицеру и плешивому молодцу – следуйте за мной.

Юлия сама крепко стиснула руку в кулак и по своему обыкновению прижала его к губам. Стражники неловко топтались возле сидящей на земле белошвейки. Они не понимали ситуации, но тащить ее снова в острог команды ведь не последовало. Юлия приказала своему лакею поднять белошвейку и увести ее в дом. С глаз долой.

Безобразная сцена… Так об этом кромешном ужасе отзывалась впоследствии сама Юлия Борисовна, обладавшая железным, несгибаемым характером.

Сцена имела продолжение в сарае, куда денщик графа Комаровского втолкнул унтер-офицера и осведомителя.

– Ты что творишь, твою мать? – процедил Комаровский, надвигаясь на унтер-офицера, вытянувшегося перед ним во фрунт. – Тебя кто и где этому выучил – бить баб?

– Так она ж… оскорбление его величества… сусликом облезлым она его царское величество… это ж… я и пресек!

Граф Комаровский ударил его левым кулаком прямо в лицо. И унтер-офицер, впечатавшись спиной в стену, потеряв свой кивер, сполз по ней. Заскулил от боли – короткий мощный удар графа выбил ему два передних зуба.

– Барыня-то наша тоже паскудные крамольные речи сейчас вела! – встрял плешивый, видимо, желавший заступиться за избитого стражника. – Ваше сиятельство, как же это… в приказе-то четко нам сказано, что ежели крамола какая-то, меры надо сразу…

Комаровский ударил его тоже жестоко и страшно кулаком левой руки прямо в челюсть. Плешивый взвизгнул, как раненый заяц, и рухнул на колени. Комаровский пинком ноги опрокинул его на спину и наступил сапогом на грудь.

– Все, что услышал здесь сегодня в имении, – забыть и никогда не вспоминать. Ясно? К тебе это тоже относится, дуболом. – Он глянул на стонущего стражника. – Бабу пальцем не трогать. Сына ее из кутузки сегодня отпустить. Делу ход не давать. Узнаю, что языки насчет нынешнего происшествия распускаете, – тебя сквозь строй прогоню шомполами, запорю до бесчувствия, а тебе, мордофил, – он сильно нажал на грудь плешивого сапогом, – оторву то, что у тебя между ног в портках болтается.

– Вы благодарите бога оба, что его сиятельство своей левой вас сейчас по мордам-то погладило, – заметил денщик Комаровского, наблюдавший за расправой. – А ударил бы правой – и головы ваши, как гнилые арбузы, треснули бы.

– Вольдемар, напомни мне потом написать начальнику губернского управления стражи – выплатить бабе за счет средств нашего корпуса деньги – компенсацию и взять с нее подписку, чтобы тоже языком не трепала, – бросил Комаровский денщику, уже в дверях, направляясь вон. Сел на лошадь и галопом поскакал прочь, бросив поводья.

Но о происшествии в сарае Клер не знала, «безобразная сцена» так и осталась в ее памяти и восприятии чем-то столь омерзительным и жестоким, что об этом больно было даже думать, особенно примеряя все это к человеку, который спас ее от насилия, позора, а может быть, и от ужасной мучительной смерти.

Она размышляла о тех событиях и об убийстве – все переплеталось и существовало уже неотделимо одно от другого. Клер думала о том, как ей, иностранке, вести себя и что делать в таких сложных обстоятельствах русской уездной жизни. Как вдруг в дверь, постучав, заглянула горничная. Она принесла два кувшина горячей воды. Однако по ее взволнованному лицу Клер поняла…

– Что быть? – спросила она по-русски.

– Барышня… мамзель… слуги на кухне и в людской шепчутся…

Клер досадовала на свое скверное понимание русской речи на слух. Горничная явно что-то хочет ей рассказать.

– Такое дело, барышня… Мамзель Клер… было и до вас то же самое… насильничали здесь. – Горничная ткнула на Клер, потом на окно, затем «страшно» округлила глаза свои, указывая на свой живот и лобок, постучала кулаком в ладонь, словно разговаривала с глухонемой.

Клер поняла.

– Еще быть? Нападать? Раньше?

– Да! – Горничная затрясла головой. – В мае! Вы еще с барыней и детьми не приехали.

Слова «май», «барыня», «дети» и «не приехать» Клер знала.

– Май? Нападать? Кто? – Она тревожно заглядывала горничной в лицо.

– Ах, кабы знать кто!

– На кого? – поправилась Клер.

– Агаша… Агафья. На поварню хворост она носит. Хворост собирает. Лес. – Горничная снова ткнула рукой во тьму за окном. – Там, в лесу на нее. Только она, мамзель, того… немая она от рождения! – Она начала шлепать себя по губам, отрицательно вертя головой. – Ничего толком сказать нам в поварне не могла ни тогда, ни сейчас.

Клер понимала смутно. Однако смысл до нее все же дошел. Еще одна жертва изнасилования. Но она, к счастью, жива. Зовут ее Агафья и искать ее надо на здешней кухне.

Когда горничная ушла, Клер забрала кувшин с водой – сегодня она желала вымыться по-человечески в английской ванне, привести себя наконец в полный порядок.