– Честно, я очень удивилась, когда его увидела, но, наверное… Оставь их тут, милый, когда дедушка скажет, куда нам, мы их и унесем… Думала, он теперь в Париже или в Нью-Йорке.

– Понятия не имею, – снова сказал Лео.

Но Блоссом это не смутило: она привыкла. Да оно того и не стоило. Там, где Лео сперва пялился в пространство, а потом ронял лицо на руки, она предпочитала действовать. Она начала оглядываться, точно чего-то не хватало.

– А где дедушка? Почему к нам не вышел? – спросил Треско.

– В больнице, донимает твою бабушку, – улыбнулся Лео. – Чаю хотите?

– Умираю как хочу! – воскликнула Блоссом. – Слушайте, мальчишки, давайте отнесем сумки в комнату, где на стенах картинки с пони. Рядом с ванной. Ну или в твою комнату, Лео.

– Только не ко мне, – возразил тот. – Понятия не имею, где папа намерен всех размещать.

Его сердце учащенно забилось при мысли, что его сын и племянник могут войти в комнату и увидеть то, что лежит на прикроватном столике: пухлый конверт с письмом внутри. И думалось ему: может, взять и рассказать Блоссом о том, что сегодня утром, проснувшись, он обнаружил на коврике у двери любовное письмо. Его подсунули под дверь примерно в то время, когда они с отцом отправлялись спать, и в шесть сорок пять утра Лео обнаружил, что спать ему совсем не хочется. Он уже и забыл, когда в последний раз получал такие письма. И получал ли вообще.

2

Когда он, едва проснувшись, спустился на первый этаж, конверт лежал на коврике у двери. Открывая его, ничего хорошего Лео не ждал. Вероятных источников угрозы хватало: в полночь полным набором несчастий могли оделить его и начальник, и бывшая жена, и школа сына. Лео быстро, по обыкновению, вскрыл конверт, сделав глубокий вдох, и начал читать. Сердце его учащенно забилось, и он, одетый в халат, ощутил, что потеет. Какое-то мгновение он не понимал, что читает. Почерк аккуратный, решительный и красивый: ясно, что писал человек образованный. Скоро Лео увидел признание в любви и решил, что вскрыл послание, адресованное кому-то еще. Спустя десять минут он понял, что именно читает. Сунул письмо в карман халата. Наверху неохотно поднимался с постели пожилой человек: оттуда донеслись покряхтывания, звук выпускаемых газов, ерзание и, наконец, зевок. Потом все стихло, и Лео успокоился.

Ему и раньше доводилось получать любовные письма. От девушек – он припомнил, что они порой присылали записочки, когда все было кончено. Пару раз от Кэтрин – но, скорее, потому, что она ощущала: раз уж я выхожу замуж за этого человека, лучше бы постараться, чтобы все как у людей. Наверное, эти письма до сих пор где-то здесь и лежат. А вот послание от совсем чужой женщины было Лео в новинку. Время от времени он брал длинное письмо, садился в укромном углу и перечитывал его. И был убежден, что в один прекрасный день станет гордиться и этой эпистолой, и своим ответом: искренним, снисходительным и почтительным.

Сейчас же он испытывал в основном замешательство, и ему казалось, что из всех признаний, произнесенных или написанных, лишь это письмо мгновенно вызвало в нем быстрый отклик, единственно подлинный; не надо было притворяться, чтобы сделать кому-то приятно. Раньше женщины говорили, что любят, – и он отвечал: «Я тоже». Лео знал, как сделать, чтобы это звучало достоверно: надо широко раскрыть глаза и открыть рот; он мог даже сделать так, чтобы сердце наполнилось любовью – неотличимой от настоящей. Иногда он уверял, что будет помнить их вечно (хотя и представить себе такого не мог), а пару раз даже заплакал. Изобразить плач легче, чем смех.

Но теперь, будучи разведенным неудачником, отцом мальчика, среди белого дня в доме своих родителей Лео сидел и смотрел на слова, которые написала соседская девушка, и ему казалось, что ни одно признание в любви не вызывало у него чувства вполовину столь же подлинного, как ужасное смущение, которое овладело им сейчас. Он едва разбирал предложения. Аиша поняла, что любит его, как только увидела часы, которые он носит, – с ремешком слишком широким для его милых тонких запястий. Неужели у него тонкие запястья? И… милые? Он закрыл глаза. А когда снова открыл, прочел обещание: в один прекрасный день она выглянет в окно и увидит его в саду; только этот сад будет его садом, и этот дом будет его домом, в котором они будут жить вместе. Правильно ли он ее понял? Она такая юная, такая юная; она доверилась ему, и его отказ будет очень, очень мягким. Он даже не станет цитировать ее слова о красоте мужского лица, топором прорубившей ледяное сердце.

– Что это? – однажды спросил отец, неожиданно появившись в комнате. – Что у тебя там?

– Ничего, – ответил Лео.

Отец со вздохом обернулся и ушел. Может, они с матерью так и поженились: кто-то ни с того ни с сего признался в любви.

А любовь….Что такое любовь? Лео выглянул из окна дома, в котором жил с младенчества, и понял: любовь между взрослыми – это когда один признается, а другой принимает, терпит или отказывает, честно и бережно. Это настоящее испытание характера – то, как ты отвергаешь предложенные тебе чувства. Подаешь руку, улыбаешься, качаешь головой и целуешь в щеку. Она так молода, эта девочка, а он уже успел узнать жизнь.

Лео почувствовал, что довериться сможет только сестре Лавинии. Она понимает, что такое любовь и как ее защитить. Остальным лучше не знать, как он отверг чувства девушки, живущей по соседству с его родителями.

3

В декабре почтальон всегда приходил позже обычного – поздравления и все такое; иногда он появлялся в половине одиннадцатого и даже в одиннадцать. Лео, в ту пору восемнадцатилетний, дожидался его перед тем, как уйти в школу. Он сомневался, что школа сейчас так уж важна для него. Почтальон должен был принести уведомление о том, что он принят в Херфорд-колледж, Оксфорд, – или вежливый отказ в зачислении. И мнение миссис Аллен об «Антонии и Клеопатре» – не слишком веский повод пропустить это известие.

Все случилось во вторник. Он сидел на корточках у двери, ожидая почтальона. Плотный белый конверт с красным крестом. Лео вскрыл его.

– Ну? – спросила мама. Она тоже ждала.

Написано там было именно то, что и требовалось, и после получаса радости и звонка на работу папе Лео даже подумал, а не позвонить ли Тому Дику. Но вполне могло оказаться, что Тому праздновать нечего, поэтому он предпочел отложить расспросы на потом.

В этот день он не встретился с Томом Диком – не заметить его было бы невозможно. На другой день, когда они сидели на уроке французского, Лео, увидев, как Том бочком вошел в класс, решил опустить глаза и вести себя как можно вежливее. Но миссис Гриффитс сразу же сказала: «Слышала, кое-кого можно поздравить: Тома и Лео», и Том Дик сказал: «Vous auriez pu m’abattu avec une plume» – шутливо переделав на французский манер английское «Вы можете сбить меня с ног перышком». «Сразили наповал», то бишь. Он улыбнулся застенчивой ухмылкой, игнорируя взгляд Лео.

После школы Лео догнал его:

– Когда ты узнал?

– Вчера. А ты?

– И я. Что ты получил?

– Две оценки «отлично». А, еще проект отметили.

– Ух ты, поздравляю!

– Ну, и я тебя тоже.

Что можно было сказать о Томе Дике? Этого он не знал и тогда, когда в начале шестого класса услышал слова учителя: «А еще на Оксбридж нацелился Томас Дик. Ты знаком с Томасом?» Конечно, он был знаком с Томом Диком. Ростом тот вымахал почти до метра девяносто. Казался вполне славным. Они состояли в самой успевающей группе по французскому; но вообще-то Лео выбрал немецкий и историю. Они не дружили, да и как бы смогли? Звучит нелепо, но Том производил впечатление усердного, прилежного ученика. Записывал карандашиком в блокнотик идиомы. Той весной лучшие из французской группы отправились в Реймс; они практиковались в языке в гостях у виноделов за бокалом шампанского, а также, пользуясь репликами из списка, выданного месье Придо, общались в кондитерских с торговцами или простыми жителями красивого города. Продавцы таращились на них, честно признаваясь, что понятия не имеют, отчего пирожные с заварным кремом зовутся religieuse^[18]. Вечером в четверг Лео с двумя девочками, еще менее серьезными, чем он сам, отправился в бар пить кальвадос; Том же Дик купил газеты и рецензировал их. Лео легко мог завязать жаркий спор и обосновать, почему у Паньоля или Мориака ^[19] написано так или этак. Том же Дик умел лишь правильно строить предложения, заучивая и произнося эффектные, но, откровенно говоря, уродливые конструкции в сослагательном наклонении passé simple^[20]: однажды он выдал «Que je l’eusse su» ^[21], отчего даже миссис Гриффитс умолкла и закатила глаза, после чего сказала: «Очень хорошо, но, если вы попробуете произнести это вслух, французы испугаются». Точно так же он отнесся к «Клубку змей» ^[22]: выписывал идиомы, основные мысли, составлял список главных героев и важных тем и, конечно, примеров сослагательного наклонения в passé simple.

Подготовительные занятия проводились на открытом воздухе, на школьном дворе. Христианский союз выселили из самой маленькой классной комнаты, где его члены обычно собирались в среду во время обеда и говорили о Боге; теперь там заседали Том Дик и Лео с мистером Хьюиттом, классным руководителем. Мальчики и девочки из его класса поступали в Оксбридж – в среднем по одному раз в два года. У их школы есть связи с Херфорд-колледжем, так что имело смысл подаваться именно туда. В остальное время мистер Хьюитт давал им задания из вступительных экзаменов в Оксфорд прошлых лет и говорил, чего могут ожидать экзаменаторы. Нельзя оплакивать участь героини, одновременно восхищаясь «наездом» камеры; общество, как и рыба, гниет с головы; «он умен, но епископом ему не быть», как сказал Георг III о писателе Сиднее Смите. Обсудить, вопросов больше нет.

Был ли Том Дик ему другом? Если и да, то точно не в том смысле, что Пит. Впоследствии Лео припоминал, что все эти два года они с Питом любили литературу по-настоящему. Пит был помешан на Дэвиде Герберте Лоуренсе: он мог цитировать его километрами, а когда его память оскудевала, они с Лео сочиняли «под Лоуренса». В первый день весны, одурев от дующего в лицо ветра и бешено слепящего солнца, они с Питом могли стоять посреди улицы и орать: «Пробудись во плоти, рожденный плотью! Разними меня, вынь мою кровь, плоть и кровь, да на землю сырую, Судьба!..»

И тому подобное. Часами.

Пит был его другом. Описать обстановку в его спальне он мог с закрытыми глазами – столько времени они провели там вдвоем. Лео обратил его в поклонники замка Бландингс, но Дживса он так и не оценил: зато про замок сказал, что тот тронут печатью Бесконечности, Жизнью, а за его окнами ждет дикая императрица Бландингс, чтобы все уничтожить. Вудхаус об этом понятия не имел, но «так было». Эту унаследованную от Лоуренса фразу Пит вставлял всюду. Так было, конец дискуссии. Лео обожал ум Пита; у того обо всем имелись оригинальные суждения. Однажды они ездили в центр Шеффилда, чтобы посмотреть на электрическую подстанцию. Над ними возвышался утес из черного бетона, связанный с внешним миром только спиралью из матового стекла на боку. Прекрасная грубость, сказал Пит. Кажется, человек появляется в этом мире для того лишь, чтобы проковырять дырку в его существовании. И при взгляде на махину это становилось понятно. Они стояли в непромокаемых куртках, и маленькие круглые стекла очков Пита, выдававшихся бесплатно Министерством здравоохранения, запотевали от дождя; вокруг, мимо подстанции и старой картонной фабрики, проезжали машины. Те, кто в них сидел, подозревали, что эти двое занимаются чем угодно, кроме того, чем они занимались на самом деле: любовались красотой и – спустя двадцать минут – декламировали Лоуренса у высокой бетонной стены через дорогу.