Она и смотрела, высматривая сходство. Тело – не тот предмет, который можно изучать отстраненно, но и ей оно тоже не принадлежало. Когда она разглядывала свое тело, ей представлялось, что это вещь, несомненно красивая, которая стоит в доме на одном и том же месте много лет. И теперь она водила по нему руками: когда ее натруженные, огрубелые ладони касались еще мягких боков, она ощущала то же самое, что, должно быть, чувствует ребенок, когда взрослый касается жесткой дланью зефирной нежности его щеки. В зеркале показывали тело в том его виде, какой бывает после сорока с лишком лет и четверых детей; неплохо сохранилось, но грудь поменяла форму – на ощупь пальцы ощущали зернистость, как у кожаных вещей. Она приподняла грудь; почувствовала отсутствие упругости, податливость кожи; подняла ногу и стала рассматривать самые старые участки своей внешней оболочки: поношенные, морщинистые коленные чашечки, грубую желтизну кожи на пятках. Сколько же лет ее утомленным суставам?

Однажды Стивен уйдет от нее. Не сегодня, не в этом году, но обязательно. Она уже не та, что прежде, и многажды видела выражение лица мужа в спальне вечерами – оно отражалось в зеркале, когда он тщетно пытался сделать вид, что читает книгу. Деньгам открыты все пути, и однажды Стивен покрасит волосы и позволит таскать себя по клубам. Остается надеяться, что это случится не раньше, чем Томас подрастет.

Ванна наполнилась; она закрыла кран.

И зеркало снова стало запотевать: по ее бело-розовому отражению потекли капли, точно пот по ее бокам. Ее формы и кожа хороши, она всегда это знала; они оставались поразительно красивыми до сих пор, если учесть, сколько ей лет. Она провела ладонями по нежным ягодицам и бедрам и обратно, гладила обеими руками бока до подмышек, точно рисуя причудливую вазу. Она обожала себя.

(Внизу, на кухне, мальчишки обсуждали это, и Треско сказал: а, мамочка принимает ванну. Джош, расслышав нечто в его голосе, воззрился на брата и с удивлением обнаружил, что тот скривился, точно обиженный малыш: «Мамочка опять принимает чертову ванну!»)

Они с телом были наедине; снаружи ее ждали жизнь и люди, считавшие себя вправе войти без стука и спросить, куда они дели свою лучшую одежду и почему не явился гребаный бездельник, Норман или как бишь его, хотя именно сегодня он должен был… Мысли вернулись во внешний мир. Она закрыла его как кран. Ее миг уединения. Забота о себе. Она любила стоять и рассматривать тело, составлять списки того, что ему присуще, и того, что оно утратило, его шрамы и места на коже, где после того, как ее ущипнули, исходная гладкость возвращается медленно и неохотно. Снова сделала шаг к зеркалу, отерла испарину; открыла рот. Три зуба мудрости; коренной.

Но увидь кто, как она, раззявив рот, пялится в зеркало, – непременно решил бы, что она свихнулась, спятила, слетела с катушек.

Голос разума и действия зазвучал как деревянный молоток судьи. Она примет ванну, как и собиралась. Надо подумать, как сказать маме об этой глупой истории с разводом. Нельзя же целый день стоять голой и пялиться в зеркало. А еще есть вероятность, что, когда она выйдет из ванной, как раз вернется Лео и расскажет ей новости. Жаль, что это будет Лео; в таких вещах он совершенно безнадежен. Но теперь она расстегнула цепочку, собрала свои темные волосы в узел старой заколкой из чаши на сливном бачке и целеустремленно скользнула в горячую ванну. Котел зашипел. Она слышала голос своего мальчика с первого этажа: он звучал уверенно, точно звучал в лесу, ему принадлежавшем. По ее лицу стекали капли пота и сгущающегося пара, но скоро она ощутила на губах соль и поняла, что это слезы. «Возраст, – подумала она, – вот и плачу, пока никто не докучает».

5

Сразу после случившегося, когда кто-нибудь, правда, это случалось все реже, спрашивал Лео: «Нет, мне, наверное, не понять – отчего ты бросил Оксфорд?», он отвечал: «Не знаю, просто стало невозможно». У него появилась идея. Потому что он наговорил девушке «не того», и это сказалось не только на ней, но на всех остальных в радиусе не одного километра. Как старая карта парижского метро: просто нажмешь кнопочку – и высвечивается весь маршрут до дальней станции, и всем его видно. Лео был заурядным, обыкновенным, ничем не примечательным и как раз тем, кто нужен толпе. Обвиняемым. После этого он никогда не говорил женщинам: «Я хочу тебе отлизать»; а ведь он говорил это с энтузиазмом, с нежной, напускной наивностью, и однажды в Шеффилде, в обитой деревом задней комнате бара, женщина схватила его за руку, державшую пинту «Гиннесса», и воскликнула: «Ничего лучше мне не говорили!»

В Херфорде ему досталась вполне приличная комната; под скатом крыши, но весьма уютная. На вторую ночь его пребывания она наполнилась музыкой от соседей. Он не знал, что это играет. Так продолжалось до двух ночи. В конце концов он таки заснул. Наверное, это в комнате под ним, решил он, но, когда на третью ночь с десяти часов повторилось то же самое, он решил сходить, потолковать по-дружески с соседом снизу, и спустился по лестнице в одних носках. Открывший дверь был ему незнаком. «Джеффри», – неохотно представился он, услышав, как зовут Лео, – и обнаружилось, что в его комнате нет никакой музыки. За комнатой Джеффри Чена – так гласила табличка – находился уголок отдыха: плакат с портретом южноамериканского революционера, две зеленые кружки и чайник на книжном шкафу с десятком книг. Джеффри Чен пожелал ему удачи. Сам он ни с кем ссориться не желал. А музыка доносилась снизу, из комнаты, которую занимал некий Э. Робсон. Еще оттуда шел сладковатый запах: Лео догадался, что это марихуана.

В комнате оказалось всего пятеро: парень, который обернулся и обалдело воззрился на Лео, был Эдди – должно быть, именно он тут и жил. Узнал он и остальных: высокомерную девушку с полуоткрытым ртом и яичным запахом, Три, с факультета английского языка, и ее подругу Клэр. Три сидела с ним рядом на семинаре за день до этого и сказала, что понятия не имеет, чем они будут заниматься, – она славная, но все равно, увидев ее здесь, он изрядно удивился. Пятым же был Том Дик – он уставился на Лео, а тот отвернулся.

– Не мог бы ты сделать потише? – спросил Лео. – Я пытаюсь работать.

– Я думал, наверху другой живет, – сказал Эдди. – Какой-то китаеза. А ты кто тогда?

– Я живу двумя этажами выше, – сообщил Лео. – Очень уж громко.

– Папа сказал, что больше всего шансов поступить у меня, если я подамся на теологию, – сказала пахнущая яйцами, не обращая внимания на Лео. – Я вовсе не такая умная, как моя сестра Луиза, так что я послушала папу, и это сработало. Он сказал: «Люси, поработай пару месяцев в „Харви Никс“, духи там попродавай, потом поступай в Оксфорд на теологию, а потом можешь, ну…»

– Что-то новенькое, – заявила Клэр Эдди. – Уже жалуются те, кто даже не живет на нашем этаже.

– Пяти минут не пробыл в колледже – а уже наградил нас скандальной репутацией! – выпалил Том Дик. На Лео он не смотрел. Когда он произносил эти слова, у него изменились даже голос и выговор. Лео никогда прежде не слышал такого раскатистого «р», и ему пришло в голову, что звучит оно неубедительно.

– Привет, Том, – сказал Лео. – Ну, как у тебя дела?

Теперь Том посмотрел на него по-настоящему, и на лице у него отразилась мстительная неприязнь:

– А, это ты. Как у тебя дела?

– Нет, нет, Люси, ты неправа, это делается не так, а вот…

– Сделай потише, Эдди, – велела Три. – Надо быть внимательнее к окружающим.

И улыбнулась Лео – единственная, кто вообще осознал факт его появления в комнате. Эдди, потянувшись, убавил звук здоровенного черного пластикового магнитофона с жесткой крышкой и отдельными колонками. «Capitan Beefheart»: Лео странно порадовался, что может узнать альбом: «Trout Mask Replica» ^[26]: весь прошлый год им заслушивался Пит. Но не успел он закрыть за собой дверь, как все пятеро весело расхохотались.

– Я просто хотел сказать… – донесся до него новый манерный голос Тома Дика. – Просто хочу, чтобы вы окончательно и бесповоротно понимали…

Учиться – вот для чего сюда приехал Лео. Учеба происходила в другом мире, совершенно не пересекающемся с теми, более быстрыми, процессами, благодаря которым эти пятеро балдели под песни Капитана Бычье Сердце, точно знали друг друга всю жизнь. Он не был уверен, что успел с кем-нибудь подружиться, – ведь в комнате соседа, куда он пришел пожаловаться на шум, в ответ ему зевали и отводили взгляды.

На следующий день начались лекции, и после завтрака он очутился в толпе студентов, идущих на занятия. Утро выдалось дивным – вновь в солнечных бликах и на контрасте теплых и холодных красок: густая желтизна камня и глубокая синь октябрьского неба. А вот и Три: она искоса посмотрела на него и слегка улыбнулась.

– У нас же лекция по Джордж Элиот? Я ее почти не читала, ну, «Мидлмарч». И тот прочла, потому что наша миссис Килпатрик сказала, что это лучший в мире роман. А, еще «Сайлес Марнер», но это совсем старомодная чушь.

– Что собой представляет этот парень, Эдди? – спросил Лео.

– А, этот? Да придурок. Не знаю, отчего все считают его веселым и остроумным. Затащил нас к себе в комнату и поставил эту жуткую музыку, одну запись за другой. Ты знаком с этим Томасом? Я и не знала, что вы учились в одной школе.

Он хотел сказать, что «этот Томас Дик» – отъявленный лгун, что он не ездил ни в какую Индию, никто никогда не звал его Томасом и еще пять дней назад его голос звучал иначе.

– Да, я его знал. Мы вместе поступали. Он учился со мной в одной школе.

– Я решила, что ты учился в обычной школе, – сказала она.

Он искоса присмотрелся к ней. Глаза опущены, лицо спокойно; прижимает к груди книги. Волосы, показавшиеся ему неопрятными и спутанными, на самом деле были в милом беспорядке; чудесная растрепанность. Лишь в уголках рта таился намек на удивление.

– Ну, он сказал, что вообще тебя не знает. Забавный парень этот Томас. Люси думала, что кто-то из ее знакомых знает его родителей. Оказалось, нет. Так как у тебя с Элиот?

Тот же вопрос почти сразу же задал и преподаватель. Лео уважал Элиот не за масштабы, а за искренность, изумление узнавания, которых можно ожидать от подобных словесных объемов. После «Даниэля Деронды» он продолжал читать, осилив «Феликса Холта» и «Сцены клерикальной жизни», не из желания завершенности или во исполнение долга, но лишь желая найти ту же силу узнавания и понимания, какую нашел в тут же вызванном в памяти лице Гвендолен Хэрлит. Эта книга поразила его своей жестокостью, и с тех пор, глядя на мир, он хотел видеть лицо, исполненное гневом и непокоем, и спросить себя: «Красива ли она? Или нет в ней красоты?», в то же самое время постигая науку понимать книги, литературу и слова на странице. Началась лекция с того, что преподаватель велел перечислить, кто какие книги Джордж Элиот прочел, чтобы понять, что из них прочитали больше всего студентов. В просторной аудитории, лишенной естественных источников освещения, где мужчина средних лет потирал руки, Лео подумалось: вот оно, дело всей жизни, вдохновение и признание, – для того лишь, чтобы столетие спустя кого-то назвали хорошей девочкой или хорошим мальчиком. Он знал: несмотря ни на что, Джордж Элиот, как и он сам, и кто угодно, хотела бы иметь читателя, у которого было бы больше общего с Гвендолен Хэрлит, нежели с тем, что происходит сейчас, с «хорошими мальчиками или девочками». Вы читали «Мельницу на Флоссе»… «Мидлмарч»… «Сайлеса Марнера»… «Даниэля Деронду»… «Адама Бида»… «Сцены из клерикальной жизни»… «Феликса Холта». Какое же произведение было истинным, подлинным испытанием? Число рук неуклонно уменьшалось, и, когда преподаватель, потирая ладони, произнес: «Ромола», поднялось лишь две или три. Хорошие девочки и мальчик в переднем ряду. Но и это не было главным испытанием: надо уметь сформулировать, о чем там написано и какие мысли и чувства вызвала книга. Преподаватель, довольный и радостный, начал рассказывать о религиозном нонконформизме.

– Пойду куплю зубную щетку, – сообщила Три, когда утренние лекции закончились. – Увидимся в общаге. Чищу зубы, понимаю – что-то не то, и утром поняла, что именно, получила открытку от сестры, Кэрол. Я по ошибке взяла ее щетку. Увезла не ту!

– Ну, теперь-то она твоя, – сказал Лео.

Они спускались по ступенькам факультета английского языка; одним Три радостно махала, на приветствия других безнадежно пожимала плечами.

– О, я этого делать не стану. Одно дело – чистить зубы щеткой, которую считаешь своей, совсем другое – когда знаешь, что она чужая. Не путай. Увидимся.

– В любом случае мне кое-что тоже надо, – сказал он. – Пройдусь с тобой.

– А, хорошо. Значит, ты ничего не читал.

– Чего именно?

– Ничего. Когда спросили, кто что читал из Элиот, ты не…