Дальше все происходит в одно мгновение. Кажется, я угадываю ее желание, притиснул к перилам, и под моим страстным напором она с готовностью переламывается пополам и в конце концов повисает головой в пролет. Стянутые заколкой волосы маятником качаются над танцующими далеко внизу парами. Я провозглашаю:

– Поддержка наоборот!

И слышу ее ликующий голос в ответ:

– Самый раз!

Расплата неминуема. Едва выдергиваю из пропасти, еще не придя в себя, она предъявляет мне претензии:

– Ты в уме?

– Разве не понравилось?

– Мог не удержать, запросто.

– Обижаешь.

– Да вон на части разваливаешься!

И, передразнивая, она прикладывает ладонь к сердцу, потом и глаз загораживает, не забыла. В общем, полный мой портрет. Ну, и кашляет, конечно, согнувшись, надрывается просто.

– Скажи, Какаду, ты поэтому так распрыгался?

– Поэтому почему?

– Вот потому, что разваливаешься. Ты напоследок, да?

Она с опаской опять перегибается через перила, вниз заглядывает. И, кажется, сейчас осознает только, где была. На лице ужас.

– Боже мой!

– Ты сама хотела.

– Я? Что я? – удивляется она.

И уже прикована к перилам, снова к ним подходит, обо мне забыла. А когда оборачивается, говорит с досадой, увидев:

– Ну, чего прицепился, Какаду? Иди, уходи. К бабам, что ли, своим мифическим, сам-то веришь, что бабы? Или вон к лежачей давай, к ней, полоумной, может, перестанет над нами измываться!

Последнее Валенсия уже прокричала, с собой не совладав, и в конце взвизгнула даже, и тотчас Элизабет отозвалась в ответ с не меньшей яростью, из коридора как раз к нам выскочив, так что получилось, чуть не в один голос с партнершей.

– Ушли! Почему? Да как смели! – топает ногами Элизабет. – Уважение! Слышите? Я требую к себе уважения!

И, сорвавшись с места, бежит опять по коридору, в обратную сторону, и Валенсия, просияв лицом, за ней следом. И вот мчимся мы, обо всем позабыв, а Элизабет уже впереди дверь распахивает, зовет:

– Вспомнила! Все вспомнила!

12

То, что демонстрирует Элизабет, превосходит все наши прежние упражнения на паркете, по сути беспомощные топтания, теперь ясно. Легкая и уверенная в своем изяществе, она без единой заминки пересекает зал, одаривая нас на ходу лучезарными улыбками. Перед дверью не останавливается, а так и выходит, танцуя, наружу.

Ждем, когда вернется. Валенсия спрашивает:

– А ты это все за чистую монету принял, что забыла?

– И за кулисами актриса. Важен результат. Ты чего?

Валенсия слезу смахивает:

– Зависть.

– Видишь, тоже играешь.

– И близко нет.

– Думаешь, что не играешь, но играешь, – заключаю я со знанием дела.

Элизабет все не возвращается. Выглядываем в коридор, там никого. Мне непонятно.

– Что за черт? Где?

И ходим уже туда-сюда в поисках. Валенсия исчезает за дверью туалета. Возникнув опять, командует:

– Смотри в мужском.

– Оригинально.

– С нее станет. Давай.

Подчиняюсь. Вернувшись, развожу недоуменно руками.

13

Наконец обнаруживаем в баре на этаже. С рюмкой коньяка за столиком и в полной беспечности. Валенсия решительно садится напротив, лицом к лицу, на диванчике я поодаль примостился.

– Что происходит?

– Утро, – пожимает плечами Элизабет.

– Коньяк.

– О, да!

– Пока мы тебя по унитазам?

Элизабет не слышит, прильнув к окну. Там внизу река, сверкают, наперегонки бегут первые лучи солнца по льду.

– Я навсегда это запомню!

Радуется и просит, требует даже, чтобы мы тоже радовались:

– Видите? Вы видите? Да слепые просто!

И, глядя на нее, стонет Валенсия:

– Ну, тварь! Тварь!

– Какаду, скажи своей жене, пусть закроет рот, – морщится Элизабет.

И Валенсия в ответ морщится тоже:

– Какаду, скажи своей любовнице, коньяк – смерть шизофреника!

И началось…

– Коньяк за здоровье жены! – провозглашает Элизабет.

– Любовнице слава! Спасибо, что мужа увела! – не отстает Валенсия.

Обижаюсь, делаю вид:

– Тебя это радует, Валенсия?

– Мой самый счастливый день жизни!

И смеюсь я, смеюсь:

– Было так давно, что уже не было, вы чего?

Но еще Элизабет вставляет напоследок, успела:

– Она по тебе до сих пор сохнет, смотри!

Мы с Валенсией переглядываемся и даже фыркаем одновременно.

И всё. Сцепились, расцепились. Оказалось, неважно это, вообще не имеет значения. Потому что Элизабет вскакивает вдруг из-за столика и принимается посреди бара ногами выделывать свои кренделя, причем в ярости она.

– Я иду вот так! Так! И еще так! Нате! А потом я так! Видели? А вот вы! Вот, показываю! Вы так и еще так! Ну, допустим, так еще! И что? И всё, больше ничего!

Плюхнувшись опять на стул, сообщает:

– Не могу больше. Не буду. Нет.

Уточняю:

– Чем не угодили?

– Всем угодили.

– Плохо танцуем?

– Хорошо.

– И что ж тогда?

– Не так.

Вот значение в чем. В ногах, ступнях, позициях, таких, сяких. Вдруг это важнее всего, самой жизни даже.

– Не так, – повторяет Элизабет и к окну опять отворачивается. – Я вас ненавижу. У меня поезд через час.

Валенсия удар держит:

– Вали. Мы с тобой тоже нахлебались.

И уже каблуки ее мелькают со мной рядом. Выпорхнула на середину бара, тоже не лыком шита, и в ярости, как Элизабет. И перебежки эти, вращения, замирания ног в вышине, которые важнее жизни.

После полета на место приземляется, на нас смотрит с Элизабет, с одного на другого взгляд переводит:

– А без меня не смогли, ха-ха, парой потом. Никак без меня, что ж вы?

Тангера полуголая напротив, у нас с ней роман мгновенный. Кавалер удачно сидит спиной, а девушка как раз лицом и в глаза мне смотрит. Вняв моим немым мольбам и решив подбодрить, она расставляет под столом ноги, нескромно, выше всех ожиданий. И еще и юбку, изловчившись, вверх не без удовольствия подтягивает, и без того короткую. И мне остается только благодарно приложить руку к сердцу, что же еще.

– Вот! – фиксирует мой жест всевидящая Валенсия.

И начинает ко мне с подозрением приглядываться, а вместе с ней и Элизабет, и всё внимательней они, и с тревогой даже, ведь я так и застыл на своем диванчике, окаменел будто с приложенной к груди рукой, и глаза у меня закрыты.

– А чего он такой? – интересуется Валенсия.

– Какой он?

– Такой. Нехороший какой-то.

– Да, бледный. Какаду! – зовет Элизабет.

Это они между собой. И всё смотрят и смотрят, и сами каменеют в ужасных предчувствиях со мной вместе, уже совсем каменные. Зеваю и открываю глаза:

– Что такое?

Валенсия бормочет:

– Ничего.

– Все-таки?

– Ну, показалось.

– Богатое воображение, – заключаю я.

Элизабет вскакивает:

– Поезд! Мой поезд!

И партнершу против ее воли обнимает, Валенсия отвернулась даже.

– Прощай, моя хорошая! Ты так ни разу и не улыбнулась!

Возле диванчика притормаживает, садится со мной рядом и по щеке гладит:

– И ты прощай, мой попугай. А ты даже лучше стал, знаешь.

– Лучший попугай?

– Да человек, представь себе.

– И ведь правда, самое удивительное, – доносится голос Валенсии, она все сидит, не оборачиваясь.

И тут тангера напротив с опозданием спохватывается и смыкает ляжки. И Элизабет, конечно, порочную связь без труда разгадывает:

– Девушка, ум в передке, где? Возбудила, чуть не сдох!

Дерзкая девушка с ответом не медлит:

– Сама садись, старая, покажи, чего осталось!

Партнер хохочет, и Элизабет вместе с ним смеется в проеме двери. Мы смотрим с Валенсией, запомнить хотим, пока смеется. Но уже нет ее, всё.

И шум в коридоре. На диванчике меня будто подбрасывает. Из бара выбегаю, Валенсия следом.

Элизабет на полу лежит недвижно, вокруг никого, и я бросаюсь к ней, бегу. Валенсия на полпути догоняет, обхватывает на ходу, вдруг руки у нее сильные:

– Стой!

– Да ты чего, чего?

Вырываюсь, а ни с места, хватка мертвая.

– Какаду, терпение.

Так и стоим, держит Валенсия и спокойна, знает, что будет. И дождалась:

– Вот. Полюбуйся.

Элизабет встает как ни в чем не бывало, бодро даже, и на нас оглядывается, на зрителей своих. И пальцем погрозила, что номер не прошел. По коридору устремляется, на поезд скорей. Еще, обернувшись, на прощание воздушный поцелуй посылает.

Валенсия от поцелуя в ярость приходит:

– Чтоб ты сдохла!

И идем с ней молча. Но, не сговариваясь, тут же разворачиваемся и бросаемся за Элизабет следом.

14

Куда! Стой! Я номера ее не знаю! Подожди!

Это я от Валенсии отрываюсь, а она мне в спину напрасно кричит. Зовет, просит, но я все быстрей и быстрей наоборот. По коридорам от нее, лестницам, только не отстает, нет. Тогда за угол встаю, затаился. И проскакивает мимо, не заметив. Всё.

К Элизабет ломлюсь, а дверь открыта.

– Ду, вопрос решенный.

– Не сомневаюсь.

– Я не буду танцевать, не буду.

– Понятно.

– Ты видишь, что меня уже нет?

На самом деле Элизабет есть, но делает все, чтобы не было. Чемодан раскрытый посреди номера, мечась, она вещи в него забрасывает.

– И что ж пришел, если все понятно?

– Ты дверь оставила, чтоб пришел.

Блузку с себя долой, юбку, и бегает в спешке, переодеваясь. В трусах одних и в лифчике, не стесняется, я не в счет.

– Понятно, что непонятно, Ду. Скажи, ты чего вдруг такой?

– Какой?

– Счеты, что ли, с жизнью?

– Ясней давай.

– На сцену за смертью лезешь, куда ясней. Под бандонеоны решил?

– Уж лучше, чем в скорой помощи.

– Давно у тебя?

– Еще ясней, Элизабет?

– Про инфаркт, еще если.

– Месяц.

– По счету какой? Первый, второй, какой? – Пальцы даже загибает, не ленится. – Или?

– Смешно ты пальцами.

– Я спросила.

– Или. Элизабет, откуда знаешь?

Удивляется:

– Да все всегда всё знают, откуда – непонятно. “Шератон” вон весь. Последний танец Какаду.

Радуюсь я:

– И снова знаменит?

– Весь в лучах славы.

Подошла и спиной встает, чтобы лифчик расстегнул, свитер в руках наготове.

– Не разучился?

– Посмотрим.

– Ду, надоело жить?

– Я от себя это гоню.

Оборачивается, грудь тяжело мне на ладони падает.

– Нет, Элизабет, не надоело.

– Сожми тогда, что ж ты?

– А родинки, родинки?

– Убежали.

И снова спиной уже ко мне, не понимаю:

– Застегни.

– Опять?

– Быстро!

И в мгновение ока вдруг в обратном порядке всё: вслед за лифчиком уже и блузка на ней, а потом тут же и юбка, и свитер ненужный в сторону отброшен, и вот передо мной стоит какая была, поверить трудно. И еще в руках у нее пакетик, и она оттуда извлекает что-то, сразу не различишь. А когда надувать стала, оказался шарик, и не простой, а презерватив по всем признакам.

И хоть не сразу я, но догадался:

– Из кармана у меня? И когда успела! Даешь!

Потому что фокус знакомый, было уже. Элизабет не отрицает, а наоборот – жмурится, торжествуя и от шарика не отрываясь. Все надувает, пока не лопается, и даже она от испуга вскрикивает. И настает время моего торжества, объясняю строго, почти лекция:

– Пиджак из клубного гардероба, я выступал в нем четверть века назад. Старый мой пиджак, и содержимое карманов соответственно. Клептоманы, не зная, куда лезут, все равно лезут, они слепы в своей страсти. И клептоманки особенно!

Элизабет в восторге:

– Какаду, браво!

Придя просто в неистовство, она хохочет и уже второй надувает. И к окну скорей бежит, чемодан несобранный по пути ногой отпихивает. Раму распахнула, и ветер шарик подхватывает. И к трубам заводским понес, к клубам дыма, далеко. А мы стоим, смотрим.

– Ты должник мой, Какаду, – говорит Элизабет.

– Это понятно.

– Я из-за тебя осталась, чтоб не сдох. Раз и навсегда запомни.

– Любое желание.

Она взглядом меня окидывает: