– Нетушки, не повесят они нашего Джона! – заявляет Энни, грызя грязный ноготь. – Мы им никогда не дадим его повесить. Вот мамочка их как заколдует, у них глаза-то и выпадут, а я их глаза птичкам в лесу скормлю, и никто нашего Джона и не найдет. Правда же, Джон, они тебя не повесят?

– Да с чего им меня вешать, бельчонок? Ягненок сам с пастбища ушел, а может, и вовсе дикий был. Его и искать-то никто не станет, если, конечно, у нашей Сары не взыграет ее злосчастная совесть.

– Вот если бы ты работал…

– Так ведь не нашлось же никого, кто захотел бы меня нанять! Уж я в каждую дверь стучался! Любую работу просил! И ни одна живая душа не откликнулась. Никто мне работы не дал.

– Значит, правду о нас говорят.

Мать снова с грохотом швыряет миски на стол.

– Раз они так о нас говорят, значит, такими мы и должны стать. Или, может, ты хочешь, чтобы я другое ремесло выбрала? – Она смотрит мне в глаза до тех пор, пока я не отвожу взгляд. – И потом, – уже спокойней прибавляет она, – у этого Мэтта Тейлора всего полно, он и не заметит, что у него какой-то ягненок пропал. Да и сам он по характеру сущий пескарь, рыба беззубая. И сынок его сопливый такой же.

* * *

Со стола так никто и не убрал, но я продолжаю сидеть, наблюдая за тем, как Джон точит на камне свой любимый нож. Его тень, словно крадучись, сползает со стены на пол. Мать уже поставила вариться голову ягненка, а вот глаза его приберегла. Когда вываренный череп станет чистым и белым, мы отнесем его в деревню, там кто-нибудь с удовольствием его купит и спрячет у себя дома – отличная защита от злых духов. Весь дом полон противного запаха этого варева.

– Мам, – спрашивает Энни, не вынимая пальца изо рта, – расскажи, откуда я взялась?

Вжиканье ножа по камню стихает. Мать, оставив в покое свой котел с варевом, садится рядом с Энни. Малышка часто просит ее рассказать об этом, но иногда она ее попросту отталкивает, а иногда все же соглашается кое-что рассказать, вспомнить былые счастливые деньки.

– Твоя жизнь началась совсем не так, как у других. Ты была для нас даром и волшебным образом проросла прямо из земли.

Энни, удобно угнездившись у нее на коленях, спрашивает:

– Значит, и во мне полно волшебства, да, мамочка? Но вот у Сары и Джона был папа, а у меня нет. – Уголки губ у нее печально опускаются. – А мне бы так хотелось, чтобы и у меня был папа.

– Да, он был хороший человек…

Смутное воспоминание вспыхивает в моей душе и тут же исчезает, я едва успеваю его ощутить – это воспоминание о теплой руке отца, которой он гладит меня по голове, о запахе насквозь просоленной отцовской одежды.

В сгущающемся сумраке не понять, какое у мамы сейчас выражение лица, но по тому, как она склонила голову, я догадываюсь, что она совершенно поглощена мыслями о прошлом. Я пытаюсь перехватить взгляд Джона, но он делает вид, что страшно занят, и протирает точильный камень подолом собственной рубахи.

– Он был такой высокий… – Мне кажется, что мама разговаривает сама с собой. – Высокий, как дерево, и руки сильные, жилистые, как ветви…

Я жду, крепко обхватив себя руками и заранее зная, что сейчас мать выбирает самое светлое из своих воспоминаний, чтобы им с нами поделиться. Остальные, куда более мрачные, возможно, придут потом.

Джон презрительно фыркает и снова начинает вжикать ножом по камню. Ему было всего пять, когда погиб наш отец, и вряд ли он так уж хорошо его помнит. Энни сейчас тоже пять.

– Ну да, я знаю, какой он был с виду, – говорит Энни. – А на что он был похож?

– У него были кудрявые волосы, черные и блестящие – так блестят камешки в морской воде. А глаза у него были переменчивые, как вода морская.

Сейчас мама продолжает говорить, уже почти отвернувшись от Энни.

– Он называл меня красавицей. Говорил, что такой чудесной кожи, нежной и белой, как свежие сливки, ни у кого больше не видел.

Энни с громким хлюпаньем выдергивает изо рта палец и возмущенно повторяет свой вопрос:

– Ну, мам, ты что, меня не слышишь? Я же спросила, на что он сам-то был похож?

– Мама устала, – говорю я ей и встаю. Пора остановить эти дурацкие вопросы и ответы. – Да и тебе спать давно пора. Давай-ка ложись. А я принесу колокольчик.

– Я не хочу спать! – решительно заявляет Энни и, насупившись, складывает руки на груди.

Джон стучит ножом по точильному камню, потом подносит его к самым глазам, пытаясь хоть что-то разглядеть в уходящем свете дня. На Энни он даже глаз не поднимает и только намекает ей вкрадчивым тоном:

– Темнеет уже, ночь на пороге. А ты ведь знаешь, бельчонок, кто приходит вместе с темнотой и ищет свежей крови!

Я отвешиваю ему звонкий подзатыльник:

– А ну-ка прекрати, бестолочь!

Но Джон своего добился: Энни мгновенно срывается с места, подлетает ко мне и просовывает свою лапку в мою ладонь. Вид у Джона страшно довольный; слегка вздернув брови, он снова устраивается точить нож, да еще и ноги на стол кладет.

Мать по-прежнему сидит на кровати, обхватив руками колени. А мы с Энни, держась за руки, обходим весь дом с колокольчиком. Нужно по три раза позвонить в каждом углу, а потом вернуть колокольчик на прежнее место у очага.

– Ну вот, – говорю я, когда с этим делом покончено, – теперь нам ничто не угрожает.

– Ты ляжешь со мной?

Я быстро смотрю на мать. Она пребывает в той же позе и полностью поглощена воспоминаниями.

– Хорошо, – говорю я.

Но прежде чем улечься, мы осматриваем кольцо золы вокруг нашей постели. Оно осталось целым. Завтра я смету его и, как всегда, насыплю новое, горстью зачерпывая золу из очага и стараясь сыпать ее как можно аккуратней, чтобы нигде не было пропусков. Это единственное, что я могу сделать, чтобы уберечь Энни от опасности. Уберечь ее во что бы то ни стало – вот моя единственная цель. Кольцо, правда, может защитить только Энни, но не меня. Хотя, говорят, он почти никогда не возвращается дважды в одно и то же место.

Энни уже свернулась клубком у меня под боком, и я накрываю нас одеялом. Она крепко обнимает меня за шею горячими руками, ее дыхание после слишком обильной трапезы отдает чем-то кислым. Воздух в доме насквозь пропитался противным запахом вываренной головы ягненка.

У меня не осталось никаких воспоминаний о той ночи, когда он пришел и оставил у меня на коже свою отметину, а потом напился моей крови. По какой причине он выбрал именно меня, мне еще только предстоит выяснить. Темно-красная отметина у меня на боку существует с тех пор, как я себя помню, но до двенадцати лет мать ни слова не говорила мне о том, что это пятно означает, и я обращала на него не больше внимания, чем на то, что у меня от рождения голубые глаза и непокорные вьющиеся волосы. Объяснив мне, какая жизнь отныне меня ждет, мать с полным равнодушием восприняла мои слезы, вызванные тем, что все варианты этой будущей жизни, которые я представляла себе в мечтах, вдруг съежились и исчезли, и остался лишь один-единственный. Впрочем, для Энни еще ничего не потеряно.

Энни, засыпая, сосет большой палец, а на свободные пальчики еще и накрутила «для надежности» завитки моих волос. В доме тихо, слышно только, как Джон ножом подрезает себе ногти на ногах, а обрезки сует в рот и жует. Ему-то повезло: у него никакой отметины нет. Раньше я всегда ему завидовала – ведь он был свободен выбирать себе любую профессию, любое мастерство; он мог сам расчистить для себя в жизни любую тропу и пойти по ней. Но сейчас, став старше, я перебираю в уме возможные жизненные пути, по которым мой брат мог бы пойти, и не вижу ничего, кроме той неверной тропы, которую он уже предпочел.

– А за кровь люди хорошо мне заплатят! – вдруг доносится до меня голос матери, и я вздрагиваю. Энни тоже просыпается, открывает глаза и даже перестает сосать палец.

– Ш-ш-ш, – говорю я им обеим, но мать не унимается:

– Для заклинаний свежая кровь особенно хороша. А еще люди любят, когда кровью метку смерти наносят. Тогда те, кому такую метку нанесли, за избавление готовы заплатить.

– Мама, ты разбудила Энни! – Меня раздражает бормотание матери. А от злости я всегда становлюсь храброй и сейчас сама удивлена своим дерзким тоном. Мать, не отвечая мне, продолжает бормотать:

– И глаза очень даже пригодятся. Каждому ведь хочется иметь заколдованный глаз, способный за твоими врагами следить, правда? Какой ты все-таки молодец, Джон! Этот твой ягненок еще целую неделю нас кормить будет. Только в следующий раз притащи покрупнее.

Я резко сажусь, совершенно позабыв, что целая прядь моих волос крепко зажата в липких пальчиках Энни, и, охнув от боли, рявкаю:

– Никакого следующего раза не будет!

– И как же мы тогда будем жить? – спрашивает мать, пристально на меня глядя, и в ее тихом голосе столько гнева, она все равно что выкрикнула эти слова мне в лицо.

– Как-нибудь обойдемся.

– Да? И как же, по-твоему, мы обойдемся, если твой брат мне помогать не будет? Какой у меня есть выбор с тех пор, как вашего отца не стало?

Энни беспокойно возится и хнычет. Каждый раз одно и то же. Мамины воспоминания об отце сперва всегда сладкие, как нектар, а под конец горше полыни.

Повернувшись ко мне спиной, она отчетливо произносит:

– Ты и сама теперь взрослая. Знаешь, что у женщины помимо попрошайничества есть и другие способы себе на жизнь заработать.

Больше говорить не о чем. Снова становится тихо, слышно лишь, как спокойно дышит во сне Энни, возятся, ложась спать, мама и Джон да шуршат мыши, что гнездятся в наших соломенных тюфяках. Я лежу без сна, во мне так и кипят мысли о том, какой могла бы стать моя жизнь, если бы я обладала свободой сама выбирать свой путь, и какую жизнь мне придется вести, зная, что такой свободы у меня нет и не будет. Но я ни за что не позволю распоряжаться мной, точно какой-то куклой. Если мама думает, что меня можно нарядить и раскрасить как шлюху, а потом позволить деревенским мужикам меня трахать, так я прежде изуродую их одного за другим и вряд ли успею заработать хоть несколько медяков. А если она о ведовстве речь ведет, так этим я точно заниматься не буду. Я и без того чувствую, как меня наполняет его темная сила; сила эта только и ждет, чтобы ей дали выход. Увы, я отмечена. Мне самой судьбой предначертано стать ведьмой, получить своего собственного фамильяра и плести магические заклинания, как это делает и мать. Но пока еще рано, мой день еще не наступил.

Лежа в темноте, я прислушиваюсь к скрипу двери, шуршанию кровли, шелесту листвы на ветру. Чувствую его осторожные попытки украдкой проникнуть в мою душу и выпустить на волю тот гнев, который мне только что удалось подавить; слышу его призыв поддаться этому гневу и обрести свое истинное «я».

И плоть, и кровь, и кости

Внимание Дэниела привлек странный шум и отчаянное душераздирающее блеяние ягненка, доносившееся из-за зеленой изгороди. Он бросился туда, споткнулся, путаясь ногами в жесткой траве, и молоко выплеснулось из подойника, который он даже на землю не поставил. Пришлось остановиться. Прислушавшись, он услыхал звуки борьбы и глухие проклятия.

Ему было ясно, что кто-то пытается украсть у них овцу. Если бы здесь оказался его отец, он бы этому вору руки открутил, но с имуществом не расстался бы. Но Дэниела волновало не имущество, а жалобные крики гибнущего животного, он всем сердцем чувствовал тот ужас, что охватил несчастного ягненка, и, горя состраданием, быстро поставил подойник на землю и крикнул:

– Эй, ты! Сейчас же… оставь ягненка в покое! – Голос у него сорвался, когда он увидел перед собой того дьяволенка с холма, где находилась старая чумная деревня.

У дьяволенка было такое грязное и злое лицо, что все мысли разом вылетели у Дэниела из головы. Он чуть отступил назад, пошатнулся и невольно схватился рукой за какую-то колючую ветку, чтобы устоять на ногах. Через некоторое время мир вокруг вновь обрел равновесие, но Дэниел так и не смог отвести глаз от этого лица.