Пистолет в руке Дин Гоуэра дрогнул и стал опускаться, глаза застлала пелена, и вернувшаяся было в свой кокон прекрасная бабочка опять начала карабкаться вверх. На плечи огромным камнем навалился страх, следователь ощутил всю шаткость своего положения: казалось, он вот-вот развалится по косточкам, – вот она, бездонная зловонная трясина, в которой можно увязнуть и никогда из нее не выбраться. «А этот маленький шалун, от которого исходит божественный аромат, сын, твердо принявший сторону матери, сидит сейчас лицом ко мне на чем-то вроде цветка лотоса, в легкой дымке цвета лотоса и тянется ко мне ручкой! Пальчики короткие, мясистые и пухлые, на них по три складочки. Четыре припухлости на тыльной стороне ладошки. В аромате чудится сладостный смех. Цветок лотоса тянется вверх, а за ним и ребенок. Круглый пупок, такой наивно детский, похожий на ямочку на щеке. Гладко говорите, бандюги! Наплели тут с три короба и думаете, выйдете сухими из воды? Дудки! Сваренный вами ребенок улыбается мне. Это не ребенок, а знаменитое блюдо, говорите? Да разве такое возможно?! В эпоху Сражающихся царств^[82] некий И Я сварил своего сына и поднес Хуаньгуну, правителю царства Ци, и мясо было вкусное, как у молодого ягненка, даже нежнее. Куда, удрать собрались, последователи И Я? А ну, поднять руки, сейчас получите по заслугам. Вы еще хуже, чем И Я. Тот сварил собственного сына, а вы из чужих детей блюда готовите. И Я принадлежал к классу землевладельцев-феодалов, и преданность правителю считалась тогда высочайшей добродетелью. А вы, руководящие работники, убиваете сыновей народа, чтобы насытить свои утробы. Это просто чудовищно! Я слышу, как дети жалобно плачут, когда их готовят на пару и когда жарят в масле. Они плачут на разделочной доске, в соли, соевом соусе, уксусе, сахаре, фенхеле, сычуаньском перце, корице, зеленом имбире, рисовом вине^[83]. Плач детей несется из ваших желудков и кишечников, из туалетов и канализации, из рек и отстойников для нечистот. Их плач раздается в брюхе рыб и на крестьянских полях; в чреве китов, акул, угрей, рыб-сабель и других морских обитателей; в остях пшеницы, в зернах риса, в молодых стручках сои, во вьющихся побегах батата, в стеблях гаоляна, в пыльце чумизы. Этот невыносимый, душераздирающий плач слышен из яблок, груш и винограда, из персиков, абрикосов и орехов. Плач младенцев доносится из фруктовых лавок, из овощных, из мясных. Плач умерщвляемых один за другим мальчиков, крики, от которых мороз по коже и волосы дыбом, эхом раздается на банкетах в Цзюго. Так в кого же стрелять, как не в вас?»

Лоснящиеся жиром лица плывут в туманной дымке вокруг приготовленного мальчика, то появляясь, то исчезая, как в калейдоскопе. На этих мелькающих лицах еще и сияют хитрые, полные презрения или пренебрежения ко всему миру улыбочки. И грудь воспылала гневом. Вспыхнуло пламя праведной мести, заливая все вокруг алыми отблесками цветков лотоса. «Скоты! – раздается его громоподобный рев. – Пришел ваш последний час!» Странное дело, но рев этот раздался откуда-то с макушки. Звук ударился о потолок, разлетелся на мелкие осколки, и они, словно опадающие лепестки, засыпали банкетный зал, оставляя за собой красноватые дымообразные хвостики и покачиваясь. Он с силой нажал на курок пистолета, направленного в сторону этих составленных из осколков и рассыпающихся, как в калейдоскопе, лиц, в сторону этих коварных, злых ухмылок. Курок щелкнул, боек стремительно пошел вперед и ударил в зеленоватый задник славного, сияющего медью патрона, с недоступной человеческому глазу скоростью воспламенив порох, и сжатые газы, которым стало тесно, стали напирать – вперед, вперед, все время вперед. Ствол подбросило, из него с грохотом вылетела пуля. Выстрел прокатился волной – уа, уа, – как плач младенца. «Пусть все неправедное, негуманное задрожит при звуке моего выстрела! А все доброе, прекрасное, распространяющее чудесный аромат, пусть радостно смеется и хлопает в ладоши. Да здравствует справедливость! Да здравствует истина, да здравствует народ, да здравствует республика! Да здравствует мой великолепный сын! Да здравствуют мальчики. Да здравствуют девочки. Да здравствуют матери мальчиков и девочек. И я тоже да здравствую. Да здравствую, да здравствую, да здравствую. Десять тысяч раз по десять тысяч лет».

Следователь по особо важным делам пробурчал что-то нечленораздельное – никто ничего не понял. В уголках рта у него выступила пена, и он медленно, как оседающая от дряхлости стена, сполз на пол. На него посыпались рюмки и стаканы, которые он смахнул со стола рукой с зажатым в ней пистолетом, лицо и одежду залило пивом, водкой и виноградным вином. Он лежал ничком, как выловленный из бродильного чана труп.

Прошло немало времени, прежде чем Цзинь Ганцзуань, партсекретарь, директор и сбившиеся в кучу официантки пришли в себя: кто поднялся с пола, кто высунул голову из-под стола или из-под чьей-то юбки. Заглушая остальные запахи, над банкетным залом плыл пороховой дым. Пуля из пистолета Дин Гоуэра попала приготовленному мальчику прямо в голову. Черепная коробка разлетелась, красные и белые ошметки мозга разметало по стене, от них шел пар и дивный аромат, и это вызывало самые разные чувства. Мальчик остался без головы. Ее уцелевшая часть – то ли арбузная корка, похожая на черепную коробку, то ли черепная коробка, похожая на арбузную корку, – упала на край второго уровня банкетного стола, застряв между тарелками с трепангами и жареными креветками, и с нее стекали капля за каплей то ли арбузный сок, похожий на кровь, то ли кровь, похожая на арбузный сок, пачкая скатерть и застилая глаза. По полу покатилась пара виноградин, смахивающих на глаза, или пара глаз, похожих на виноградины. Одна закатилась за винную стойку, другая попала под ноги официантке, и та ее раздавила. Девица покачнулась, и изо рта у нее вырвалось пронзительное «Уа!».

Под это «Уа!» к руководителям вернулся рассудок, философское мировоззрение, партийный дух, принципиальность, нравственность и другие присущие им основные качества, которые определяют их действия. Партсекретарь или директор слизывал мозги мальчика, заляпавшие ему тыльную сторону ладони. Вкус наверняка был отменный, потому что он даже причмокнул:

– Вот негодяй, такое блюдо испортил!

Цзинь Ганцзуань недовольно покосился в его сторону, и под критическим взором замначальника отдела Цзиня тот залился краской стыда.

– Быстро помогите старине Дину подняться, – скомандовал Цзинь Ганцзуань. – Лицо вытрите и отрезвляющего дайте.

Официантки бросились выполнять распоряжение. Подняв Дин Гоуэра, они вытерли ему рот и лицо, но к руке притронуться не осмелились. В ней оставался пистолет, который, казалось, мог в любой момент выстрелить. Они убрали осколки рюмок и протерли пол. Приподняв ему голову, разжали стиснутые зубы простерилизованным в спирте шпателем из нержавейки и, вставив в рот воронку из прочного пластика, стали вливать через нее, ложка за ложкой, отрезвляющий отвар.

– Номер отвара какой? – поинтересовался Цзинь Ганцзуань.

– Номер один, – ответила старшая официантка.

– Дайте лучше номер два, быстрее протрезвеет.

Официантка отправилась на кухню и вернулась с бутылкой, наполненной жидкостью золотистого цвета. Когда вытащили деревянную пробку, вокруг распространился свежий, волнующий до глубины души аромат. В воронку влили почти полбутылки. Дин Гоуэр закашлялся, поперхнулся, и жидкость из воронки фонтаном выплеснулась обратно.

Поток из прохладного источника проник в кишечник, погасил бушующий там огонь и вернул способность мыслить. Теперь, когда тело снова ожило, прекрасная бабочка сознания вернулась на место. Первое, что, открыв глаза, увидел Дин Гоуэр, был сидящий на золотом подносе безголовый мальчик, и сердце снова захлестнула боль.

– Мама дорогая! – невольно вырвалось у него. – Как мне плохо! – И он поднял пистолет.

К нему обратился Цзинь Ганцзуань, стоявший с воздетыми в руке палочками:

– Товарищ Дин Гоуэр, если мы действительно пожирающие мальчиков монстры – стреляй, и поделом нам. Ну а если это не так? Партия вручила тебе оружие, чтобы наказывать негодяев, а не убивать без разбору ни в чем не повинных.

– Давай выкладывай, если есть что сказать в свое оправдание, да побыстрее, – заявил Дин Гоуэр.

Цзинь Ганцзуань ткнул палочкой в прелестную писюльку безголового мальчика, и тот развалился на части.

– Рука мальчика изготовлена из толстого корневища лотоса с озера Юэлян после особой обработки с добавлением шестнадцати трав и специй, – принялся объяснять он, пользуясь палочкой как указкой. – Нога мальчика на самом деле особая ветчинная колбаса. Для тела использовано специальным образом обработанное мясо молочной свиноматки. Голова, которую ты снес своей пулей, – сахарная дыня. Волосы на ней – обычная зелень. Дать подробное и точное описание всех компонентов этого фирменного блюда и рассказать о всех тонкостях и сложности его приготовления я просто не в силах. Это патент Цзюго, у меня о нем лишь общее представление, иначе сам бы в повара подался. Но могу авторитетно заявить: блюдо это вполне законное, гуманное, и приступать к нему следовало бы с палочками, а не с пулей.

С этими словами Цзинь Ганцзуань ухватил палочками руку мальчика и стал уминать ее, откусывая большие куски. Партсекретарь или директор взял серебряной вилкой другую руку и положил на тарелку Дин Гоуэра.

– Откушайте, уважаемый товарищ Дин, не стесняйтесь! – почтительно произнес он.

Растерянный следователь внимательно оглядел руку. И правда похожа на корень лотоса, но еще больше – на настоящую руку. Исходящий от нее соблазнительный сладковатый аромат действительно напоминает запах лотоса, но много и незнакомых оттенков. Не без угрызений совести он сунул пистолет в папку. «Да, на тебя возложена особая миссия, но нельзя же палить в кого попало. Осмотрительнее надо быть». Маленьким острым ножиком Цзинь Ганцзуань – раз-раз-раз – порезал другую руку на десять кусков, выбрал один и поднес к лицу Дин Гоуэра:

– Лотос с пятью глазками. На руках глазки разве бывают?

«Действительно лотос», – подумал Дин Гоуэр, в то время как Цзинь Ганцзуань с хрустом наворачивал руку. И опустил взгляд на лежащий перед ним кусок: есть или не есть? Партсекретарь с директором уже управились с ногой мальчика. Цзинь Ганцзуань передал ему нож и ободряюще улыбнулся. Взяв нож, следователь интереса ради приставил лезвие к руке мальчика. Словно притянутый магнитом, нож с хрустом рассек корень лотоса пополам.

Дин Гоуэр подцепил кусочек руки, зажмурился и отправил в рот. «Ммм, силы небесные»! – хором воскликнули вкусовые рецепторы. Жевательные мускулы конвульсивно сокращались без остановки, а из горла даже высунулась маленькая рука, чтобы пропихнуть всё вниз.

– Вот и славно, – шутливо бросил Цзинь Ганцзуань. – Теперь, товарищ Дин Гоуэр, мы с тобой одним миром мазаны: ты съел руку мальчика!

Дин Гоуэр замер, вновь охваченный сомнениями.

– Но ты же сказал, что это не мальчик.

– Эх, товарищ ты мой, – делано сокрушался Цзинь Ганцзуань, – к каждому слову придираешься. Да шучу я, шучу! Сам подумай, ведь наш Цзюго – город цивилизованный, не дикари какие-нибудь, ну кто допустит, чтобы детей ели? А что у вас в прокуратуре дошли до того, чтобы поверить в подобную сказку из «Тысячи и одной ночи» и на полном серьезе послать человека проводить расследование, – так это просто уровень писателя с больным воображением!

Оба руководителя шахты тянулись к нему с рюмками:

– Старина Дин, за такую бесцеремонную пальбу штраф – три чарки!

Дин Гоуэр и сам понимал, что дал маху, и против штрафа не возражал.

– У тебя, уважаемый товарищ Дин, порочный человек – враг и четкая позиция – кого любить, кого ненавидеть, – заявил Цзинь Ганцзуань, – три рюмки в твою честь!

Лесть Дин Гоуэр любил и тост на три рюмки принял.

После шести рюмок сознание снова слегка затуманилось. И когда то ли директор, то ли партсекретарь передал ему другую половину руки мальчика, он отбросил палочки и, не обращая внимания на жир, схватил ее обеими руками и стал жадно поглощать.

Так, под смех присутствующих он ее и умял. Директор с партсекретарем стали подбивать на тосты официанток. Те налетели со своим кокетством и глупостями и залили в него двадцать одну рюмку подряд. Как с ним прощался Цзинь Ганцзуань, Дин Гоуэр услышал уже откуда-то из-под потолка.

Оттуда же, из-под потолка, он видел, как Цзинь Ганцзуань легкой поступью выходит из банкетного зала, слышал, как он дает какие-то инструкции директору и партсекретарю. Открыв обитые кожей двери, две девицы в красном церемонно и почтительно встали каждая у своей створки. Он отметил, как у них собраны волосы в пучок на затылке, какие у них шеи, как выдается грудь. «Некрасиво подглядывать», – пожурил он себя. Потом увидел, как партсекретарь с директором дают указания старшей официантке и уходят. Стоило им выйти, девицы в красном столпились у стола и дружно набросились на еду, хватая всё подряд и запихивая в рот. Ели они как-то озлобленно и выглядели совсем не такими, как минуту назад. Оболочка его собственного тела распласталась на стуле безжизненным куском плоти. Шея на спинке, голова повернута в сторону, из уголков рта текут струйки, как из опрокинутого сосуда с вином. Он смотрел из-под потолка на свою полумертвую плоть со слезами на глазах.

Насытившись, девицы вытерли рты скатертью. Одна воровато сунула в бюстгальтер пачку сигарет «чжунхуа». Представив, как тесно, должно быть, стало груди, он вздохнул.

– Тащите этого налакавшегося кота в гостевой дом, – послышался голос старшей официантки.

Две девицы подхватили его под руки, но он был словно без костей, и поднять его не удалось.

– Вот ведь пес дохлый! – выругалась девица с бородавкой за ухом.

Его аж зло разобрало.

Другая у него на глазах подняла папку, расстегнула молнию, достала пистолет и стала вертеть в руках. «Положи оружие на место! – испуганно закричал он у себя под потолком. – А ну как выстрелит!» Но все словно оглохли. «Силы небесные, обороните». Девица засунула пистолет обратно в папку и, расстегнув молнию на внутреннем кармане, вытащила фотографию той женщины.

– Ой, гляньте-ка, что тут! – воскликнула она.

Официантки окружили ее и стали наперебой высказывать свое мнение.

Кипя от злости, он обзывал их последними словами, но они и ухом не вели.