От такой злобы стало не по себе, но следовало признать, что основания для этого были. Четверть одиннадцатого, а железные решетчатые ворота шахты по-прежнему заперты на здоровенный замок, похожий на черный панцирь большой черепахи. На самих воротах приварено восемь круглых стальных листов. Начертанные на них красным лаком большие иероглифы – «Соблюдайте безопасность на производстве» и «С праздником Первое мая!» – давно выцвели. В чарующем свете осеннего дня многое выступало по-новому, и на фоне черноты шахты голубизна неба казалась еще пронзительнее. То поднимаясь, то опускаясь вместе с рельефом местности, вокруг территории извивался серый кирпичный забор чуть выше человеческого роста. Калитка в створке ворот приоткрыта, за ней лениво развалился огромный рыжий пес, а над головой у него осенним листком порхает полуживая бабочка.

Когда Дин Гоуэр попытался отворить калитку, пес яростно рванулся к нему, едва не ткнувшись покрытым каплями пота носом в тыльную сторону ладони. Вернее, собачий нос коснулся ладони, потому что следователь ощутил, какой он прохладный; по цвету он напоминал лиловую каракатицу или кожуру личжи^[3]. Но оголтелая агрессивность пса тут же сменилась испугом. Он отскочил в тень у проходной, забился в увядшие заросли софоры и с воем затряс прямоугольной головой.

Дин Гоуэр отодвинул щеколду, толкнул калитку, постоял, касаясь спиной прохладного железа, и вошел, озадаченно глядя на перепуганного пса. Перевел глаза на руку: торчащие костяшки, черные жилы; алкоголь в крови есть, но ни электричества, ни чего-то особенного. «Что же ты ткнулся в меня и убежал?» – хотелось спросить у этой псины.

В воздухе расплескалась горячая вода из тазика для умывания. Разноцветный и пестрый водопад. Этакая радуга, которой не захотелось оставаться в одиночестве. Пена и солнце. Надежда. С минуту по шее текла вода, потом налетел ветерок и разлилась прохлада. Вскоре глаза отяжелели, рот наполнился чем-то соленым с привкусом дешевой парфюмерии. Тут и запах давно не мытого лица, и сморщенная духовная субстанция. В этот миг шоферица в кабине напрочь стерлась из памяти следователя. Исчезли губы, похожие на старую вату. Исчезла чувствительная, как электрический выключатель, грудь. Но потом женщина с его визиткой в руках всплыла в сознании четко и напряженно, словно пейзаж с далекими горами в тумане. «Сучье отродье!»

– Жить, что ли, надоело, сучье отродье? – зло топнул ногой стоящий перед ним вахтер с тазиком в руках.

Дин Гоуэр понял, что это адресовано ему. Он стряхнул с головы капли воды, вытер грязным носовым платком шею, отхаркнулся и сплюнул. Поморгал глазами, чтобы выйти из этого затруднительного положения, принял свой обычный вид и проницательным взглядом в упор уставился на вахтера. Разные по величине, черные как уголь, бесстыжие, тупые глаза, круглый красный нос, смахивающий на плод боярышника, синие губы и упрямо сжатые зубы. Извиваясь, словно змея или червяк, все тело пронизала жаркая волна. Вспыхнула ярость, ее пламя разгоралось все сильнее, черепная коробка раскалилась добела, как древесный уголь в печке, как молния, и грудь закипела отвагой.

Жесткие черные патлы вахтера торчали во все стороны, как у собаки. Было заметно, что своим видом Дин Гоуэр нагнал на него страху. Волосы из ноздрей походили на хвост ласточки. «Это зловредная черная ласточка засела у него там, – мелькнуло в голове. – Свила гнездо, снесла яйца, высидела птенцов». Он прицелился в эту ласточку и нажал на курок. И еще раз. И еще.

Звуки выстрелов, ясные и звонкие, разорвали тишину у ворот шахты. Они заглушили лай большого рыжего пса и привлекли внимание крестьян. Из кабин повыскакивали водители, уже навеселе. Мягкие губы осла поранились о твердые сосновые иголки. Запряженный в повозку буйвол поднял тяжелую голову и перестал жевать свою жвачку. Все сперва замерли, а потом толпой повалили к месту происшествия. В десять тридцать пять вахтер проходной шахты Лошань рухнул на землю, обхватив голову руками. Изо рта выступила белая пена, тело содрогалось в конвульсиях.

С ухмылкой на лице и сверкающим пистолетом в руке Дин Гоуэр стоял, стройный, как гималайский кедр. Его обволакивал вьющийся из дула синеватый дымок.

Толпа ошеломленно смотрела, ухватившись за прутья ворот. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем раздался визгливый вопль:

– Убили… Вахтера Лао Люя убили!

Дин Гоуэр, этот иссиня-черный гималайский кедр, язвительно усмехнулся:

– Столько зла натворил этот старый пес, что и не счесть.

– В Кулинарную академию его продать, в отдел спецкулинарии!

– Так ведь не проварится, пес старый.

– В спецкулинарии нужны беленькие, нежные мальчики, на кой им это старье!

– В зоопарк его, волков кормить!

– Такому корму и волки не обрадуются.

– Ну тогда на опытный участок для особых видов растений, пусть на удобрения переработают!

Дин Гоуэр подкинул пистолет в воздух. Блестящая поверхность сверкнула серебряным зеркалом. Поймав пистолет, он показал его на ладони стоявшим за воротами. Маленький, изящный, с красивыми линиями, похожий на револьвер.

– Без паники, друзья, – усмехнулся он. – Это же детская игрушка!

Нажав на кнопку, он разложил корпус надвое, вытащил небольшой темно-красный диск из твердого пластика и продемонстрировал собравшимся.

– Каждый зубчик прижимает пороховой заряд в бумажной оболочке величиной с соевый боб, – показывал он. – Нажимаешь на курок – диск поворачивается, раздается звук выстрела. Эту игрушку можно в театре использовать как бутафорский реквизит, на спортивных состязаниях в качестве стартового пистолета. Такие в любом универмаге продаются. – С этими словами он сунул в желобок барабана пороховой заряд и, собрав пистолет, нажал на курок – бабах!

– Вот так, – объяснял он, как заправский продавец. – Не верите – смотрите. – И, подведя дуло к своему рукаву, снова нажал курок.

– Ван Ляньцзюй! – воскликнул один из водителей. Наверное, он когда-то смотрел «образцовую пьесу» «Красный фонарь»^[4].

– Да не настоящий это пистолет! – Дин Гоуэр поднял руку. – Гляньте, будь он настоящий, ведь насквозь пробило бы, верно? – В солнечном свете на рукаве виднелся желтоватый кружок, от него резко пахло порохом.

Следователь сунул пистолет в карман, подошел к распростертому на земле вахтеру и пнул его:

– Поднимайся, приятель, нечего покойника изображать.

По-прежнему держась за голову, вахтер встал. Лицо у него было нездорового желтого цвета, как у хорошо приготовленного няньгао^[5].

– На кой ляд мне убивать тебя, припугнул, и всё, – продолжал Дин Гоуэр. – Ни к чему злоупотреблять властью. Уже одиннадцатый час, давно пора ворота открыть!

Опустив руки, вахтер поднес их к лицу и стал рассматривать. Потом снова, словно не веря, потрогал голову, еще раз посмотрел на руки. Крови не было. Убедившись, что живой, он испустил долгий вздох и все еще испуганным голосом осведомился:

– А ты-то, ты что здесь делаешь?

Дин Гоуэр хитро усмехнулся:

– Я – новый директор шахты, из города прислали!

Вахтер метнулся в будку. Вернувшись с большим блестящим ключом в руках, он отпер невообразимо огромный замок и с лязгом открыл ворота. Народ радостно загудел, все разбежались по машинам, и через несколько минут улица наполнилась ревом моторов.

Медленным, неудержимым потоком машины вплотную, одна за другой с лязгом въезжали в ворота: этакая большая и омерзительная многоногая гусеница. Дин Гоуэр шарахнулся в сторону: внутри вдруг зародилось необъяснимое возмущение. Потом конвульсивно сжалась прямая кишка, безудержно запульсировала кровь, накатила боль, и он понял, что это обострение геморроя. «Опять, как раньше, расследование с болями и кровавым стулом». Но возмущения в душе заметно поубавилось. Всего не избежать. Беспорядок неизбежен, как неизбежен и геморрой, есть лишь предвечное присутствие сокровенной сути божественного. В чем проявится эта сокровенная суть на сей раз?

Вахтер беспрестанно кланялся, на его лице не умещалась абсолютно неестественная улыбка:

– Прошу, уважаемый руководитель, пройдите в дежурку, там хоть есть где присесть.

По привычке менять отношение по ситуации Дин Гоуэр последовал за вахтером.

Просторная комната. Кровать. Черное одеяло. Два металлических термоса. Огромная печь-буржуйка. Куча больших, с собачью голову, кусков антрацита. С висевшей на стене новогодней лубочной картинки в беззвучном смехе раскрывает рот голенький розовощекий малыш с персиком долголетия в руках. Чуть ли не шевельнулась симпатичная, похожая на розовую личинку шелкопряда пиписька – ну как живой. Сердце защемило, и кишка опять конвульсивно сжалась.

В помещении было невыносимо жарко. В печке гудел огонь, от бушующего пламени половина дымохода и весь корпус раскалились докрасна. Под потоками горячего воздуха тихо покачивалась паутина в углу. Тело тут же зачесалось, и засвербило в носу.

– Холодно, товарищ директор? – угодливо глянул на него вахтер.

– Просто жуть! – раздраженно буркнул Дин Гоуэр.

– Не беспокойтесь, сейчас подкинем доброго угольку…

Нагнувшись, вахтер вытащил из-под кровати острый топорик с коричневато-красным топорищем. Рука следователя непроизвольно потянулась к поясу: там был спрятан настоящий пистолет. Вахтер, сгорбившись, подошел к печке, опустился на корточки и приподнял глыбу угля величиной с подушку. Придерживая ее одной рукой, взмахнул топором – рраз! – и она развалилась. Аккуратный разлом сверкал, словно края его были покрыты ртутью. Раз, раз, раз – и глыба разлетелась на мелкие кусочки. Он открыл дверцу, и оттуда с шуршанием, как от порыва ветра, вылетели раскаленные искры. Обливаясь потом, следователь наблюдал, как вахтер забрасывает уголь в топку.

– Сейчас разгорится, – проговорил тот, словно извиняясь. – Уголь у нас мягкий, сгорает быстро, надо постоянно подбрасывать.

Дин Гоуэр расстегнул воротник и вытер бейсболкой пот со лба:

– Что же вы в сентябре печку топите?

– Холодно, товарищ директор, холодно… – Голос вахтера дрожал. – Холодно… А угля много, вон, целая гора…

Высохшее лицо напоминало пережаренную пампушку, и Дин Гоуэру расхотелось запугивать его.

– Никакой я не директор, – заявил он. – По делам приехал. Так что топи смело!

Малыш на стене заливался смехом, как живой. Прищурившись, Дин Гоуэр вглядывался в прелестного ребенка. Мгновенно изменившийся в лице вахтер взялся за топорик:

– За директора себя выдаешь, в людей из пистолета палишь… А ну пошли, сейчас тебя в отдел охраны доставлю.

– А если я на самом деле новый директор, что тогда? – усмехнулся Дин Гоуэр.

Озадаченный вахтер несколько раз делано хихикнул, сунул топорик обратно под кровать и заодно извлек оттуда бутыль вина. Вытащив щербатыми зубами пробку, хорошенько приложился сам, а потом угодливо передал бутыль Дин Гоуэру. В вине плавал бледно-желтый корень женьшеня и семь черных скорпионов с длинными клешнями без шипов.

– Выпейте, товарищ директор, – заискивающе предложил он, – это вино шибко полезное!

Дин Гоуэр принял у него бутыль и взболтал. Скорпионы закружились среди отростков женьшеня, а изнутри пахнуло чем-то странным. Коснувшись горлышка одними губами, он вернул бутыль вахтеру.

Тот явно не знал, как быть, и смерил Дин Гоуэра взглядом:

– Не будете?

– Не могу.

– Видать, не местный?

Дин Гоуэр указал на новогоднюю картинку на стене:

– Какой беленький и нежный малыш, а, старина?

Он внимательно следил за выражением лица вахтера. Тот уныло отхлебнул еще глоток и невнятно пробормотал:

– Подумаешь, спалил чуток угля… Он и стоит-то смешные деньги за тысячу цзиней^[6].

Жара становилась невыносимой, и Дин Гоуэр, с сожалением бросив взгляд на малыша на стене, открыл дверь и устремился на солнечный свет. Там ждала приятная прохлада, и он почувствовал себя намного лучше.