– Все равно не понимаю, как это может быть правдой. Уверена, Сумасбродке никак не больше тридцати шести лет. Роли, сколько лет было Сумасбродке, когда мы ездили все вместе к мисс Вакани? Помнишь, ты – в своем крошечном килте? На танец с мечами? Ведь ей не больше тридцати шести?

– Все правильно, куриные мозги, простая арифметика. Она вышла замуж в восемнадцать, восемнадцать и восемнадцать как раз тридцать шесть, верно? Или нет?

– Да. А как насчет девяти месяцев?

– Не девять, дорогая, ничего похожего, разве ты не помнишь, какая все это была липа и каким позорно громадным был букет у бедняжки? В этом вся суть.

– Вероника, как всегда, зашла слишком далеко, давайте закончим игру.

Одним ухом я слушала этот захватывающий разговор, а другим – то, что говорила леди Монтдор. Одарив меня характеристикой и незабываемым взглядом, говорящим о том, что я и так знала: что моя твидовая юбка топорщится сзади, а на руках нет перчаток (на самом деле я, скорее всего, забыла их в машине, и как же теперь набраться смелости и потребовать их обратно?), она самым дружеским образом заметила, что я за пять лет изменилась больше, чем Полли, но Полли сейчас гораздо выше меня. Как тетя Эмили? Как Дэви?

Вот в чем заключался ее шарм. Она внезапно становилась милой именно в тот момент, когда, казалось, собиралась налететь на вас коршуном. Это был шарм мурлыкающей пумы. Сейчас она послала одного из мужчин разыскать Полли.

– Наверное, играет в бильярд с Малышом. – И она налила мне чашку чаю. – И здесь Монтдор, – добавила она, обращаясь ко всей компании.

Она всегда называла своего мужа Монтдором, когда говорила с теми, кого считала себе равными, но в пограничных случаях, как, например, в разговоре с агентом по недвижимости или доктором Симпсоном, он был лордом Монтдором, если не его светлостью. Я никогда не слышала, чтобы она именовала его «мой муж», все это было частью отношения к жизни, которое делало ее так повсеместно нелюбимой, твердой решимостью указать людям на надлежащее им место и удерживать их там.

Болтовня закончилась, когда в комнату вошел лорд Монтдор, излучая чудесную старость. Соня прервалась на полуслове, и те, кто на тот момент еще не стоял, уважительно поднялись. Он обменялся со всеми рукопожатием, почтив каждого по очереди приличествующим словом.

– А это моя подружка Фанни? Уже совсем взрослая, а помните, когда я видел вас в последний раз, мы вместе плакали о Девочке со спичками?

Чушь какая, подумала я. Ничто, касающееся человеческих существ, не в силах было тронуть меня в детстве. А вот книга «Черный красавец»!..

Лорд Монтдор повернулся к камину и протянул к огню большие тонкие белые руки. Леди Монтдор тем временем наливала ему чай. В комнате наступило долгое молчание. Потом он взял пшеничную лепешку, намазал маслом, положил на блюдце и, обращаясь к другому старику, произнес:

– Я хотел вас спросить…

Они сели рядом и завели тихий разговор, а скворечий щебет мало-помалу разгулялся вновь. Я поняла, что у меня нет никакого повода тревожиться в этой компании, потому что в том, что касалось сотоварищей-гостей, я была явно наделена защитной окраской. Их кратковременный первоначальный интерес ко мне сошел на нет, словно меня там и не было, а потому я могла теперь держаться особняком и просто наблюдать их ужимки. Всевозможные вечеринки для людей моего возраста, которые я посетила за последний год, поверьте, раздражали меня гораздо сильнее, ведь там я знала, что должна играть роль, так сказать, отрабатывать свой хлеб, стараясь быть по возможности занимательной. Но здесь, где я снова оказалась ребенком среди пожилых людей, мне как ребенку надлежало быть видимой, но не слышимой. Обводя глазами комнату, я задавалась вопросом: где же те специально приглашенные для нас с Полли молодые мужчины, о которых писала леди Монтдор? Возможно, они еще не приехали, так как определенно среди присутствующих молодежи не наблюдалось. Я бы сказала, что всем было хорошо за тридцать, и все были, вероятно, женаты, но вычислить супружеские пары не представлялось возможным, потому что все они общались друг с другом так, словно были друг на друге женаты – во всяком случае, мои тетки такими голосами и с такой нежностью обращались исключительно к своим мужьям.

– Соня, Советеры еще не прибыли? – спросил лорд Монтдор, подходя за второй чашкой чаю.

Среди женщин произошло оживление. Они повернули головы, словно собаки, почуявшие, как разворачивают плитку шоколада.

– Советеры? Вы имеете в виду Фабриса? Не может быть, чтобы он женился. Я бы несказанно удивилась.

– Нет, нет, конечно, нет. Он привозит погостить свою матушку. Она бывшая пассия Монтдора… я ее никогда не видела, да и Монтдор не видел лет сорок. Конечно же, мы всегда знали Фабриса, он приезжал к нам в Индию. Он такой занятный, очаровательное создание. Он был очень сильно увлечен маленькой Рани из Равальпура, на самом деле, утверждают, что ее последний ребенок…

– Соня! – довольно резко одернул ее лорд Монтдор, но она не обратила абсолютно никакого внимания.

– Отвратительный старик этот раджа, я только надеюсь, что все было так. Бедные создания, один ребенок за другим, невозможно не испытывать к ним жалость, как к маленьким птичкам, знаете ли. Я ходила навещать тех, что были в затворничестве, и, конечно же, они меня просто обожали, это было воистину трогательно.

Объявили о прибытии леди Патриции Дугдейл. Я время от времени видела Дугдейлов, пока Монтдоры находились за границей, потому что они соседствовали с Алконли. И хотя мой дядя Мэттью ни в коем случае не поощрял соседей, не в его власти было всецело подавить их и помешать появляться на охоте, местных стипль-чезах, оксфордской платформе к поезду 9.10 и пэддингтонской – к поезду 4.45, либо на Мерлинфордском рынке. Кроме того, Дугдейлы привозили своих друзей в Алконли на танцевальные вечера, которые устраивала тетя Сэди, когда Луиза и Линда стали выезжать, и подарили Луизе на свадьбу старинную подушечку для булавок, забавно тяжелую, поскольку внутри был свинец. Романтичная Луиза, решившая, что подушечка так тяжела, потому что набита золотом («Чьи-то сбережения, тебе не кажется?»), распорола ее маникюрными ножничками и обнаружила только свинец, в результате ни один из ее свадебных подарков нельзя было показать из опасения задеть чувства леди Патриции.

Леди Патриция была превосходным примером преходящей красоты. Когда-то у нее было такое же лицо, как у Полли. Но белокурые волосы поседели, а белая кожа – пожелтела, так что выглядела она, как классическая статуя, стоящая на открытом воздухе, с шапкой снега на голове и попорченными сыростью чертами. Тетя Сэди говорила, что они с Малышом считались самой красивой парой в Лондоне, но это было, вероятно, много лет назад, пятьдесят или около того, и жизнь для них скоро кончится. Жизнь леди Патриции была полна печали и страдания, печали в браке и страдания в печени. (Конечно, я сейчас цитирую Дэви.) Она была страстно влюблена в Малыша, который был моложе ее на несколько лет, и полагают, что он женился, потому что не мог сопротивляться родству с высокочтимой им семьей Хэмптон. Великой скорбью его жизни была бездетность, ведь он имел заветную мечту завести полный дом маленьких полу-Хэмптонов, и люди говорили, что разочарование пошатнуло его душевное равновесие, но племянница Полли явно пробуждала в нем отцовские чувства, и он был к ней чрезвычайно привязан.

– Где Малыш? – спросила леди Патриция, в обычной английской манере поприветствовав людей, которые собрались у камина, и помахав перчатками или сдержанно улыбнувшись тем, кто сидел дальше. На ней была фетровая шляпа, добротный твидовый костюм, шелковые чулки и прекрасно начищенные туфли из телячьей кожи.

– Хорошо бы они пришли, – сказала леди Монтдор. – Я хочу, чтобы он помог мне со столом. Он играет в бильярд с Полли… я передала ему через Рори… О, вот и они.

Полли поцеловала свою тетю и чмокнула меня. Потом обвела глазами комнату, выясняя, есть ли здесь еще кто-то, кому она пока не сказала «Как поживаете?» (она и ее родители, без сомнения, по причине разнообразных официальных должностей, которые занимал лорд Монтдор, были довольно церемонны в своих манерах), а затем опять повернулась ко мне.

– Фанни, – спросила она, – ты давно здесь? Никто мне не сказал.

Она стояла рядом, заметно более высокая, чем я, вновь став живым человеком, а не расплывчатым воспоминанием моего детства, и все противоречивые чувства, которые мы испытываем к людям, имеющим для нас значение, вновь нахлынули на меня. Чувства к Рассказчику тоже нахлынули, но отнюдь не противоречивые.

– Ба! – произнес он. – Вот наконец и моя госпожа.

Его курчавые черные с проседью волосы и развязная, бойкая маленькая фигурка вызывали у меня отвращение. Ростом он был ниже женщин семьи Хэмптон, примерно на дюйм ниже леди Патриции, и старался компенсировать это очень толстыми подошвами туфель. Он всегда выглядел до омерзения самодовольным, уголки его рта загибались вверх, когда лицо было спокойно, а если он хоть немного выходил из себя, загибались еще сильнее в невероятно раздражающей улыбке.

Голубой взгляд Полли был устремлен на меня. Полагаю, она тоже заново открывала человека, которого помнила лишь смутно, а на самом деле все ту же маленькую кудрявую черноволосую девочку, которая, как говаривала тетя Сэди, походила на маленького пони, в любой момент готового тряхнуть косматой гривой и умчаться. Полчаса назад я бы с радостью умчалась, но теперь была рада остаться на месте.

Когда мы вместе шли наверх, Полли обвила рукой мою талию и сказала с явной искренностью:

– Как замечательно снова тебя видеть. Мне о стольком нужно тебя расспросить! В Индии я часто думала о тебе – помнишь, как у нас обеих были черные бархатные платья с красными поясами, в которых мы спускались вниз после чая, и как у Линды были глисты? Кажется, то была другая жизнь, так давно это было. Что у Линды за жених?

– Очень красивый, – ответила я. – Очень энергичный. В Алконли он никому не нравится.

– О, как грустно. Тем не менее если Линда… Представить только, Луиза замужем, а Линда уже помолвлена! Конечно, до Индии мы все были малютками, а сейчас достигли брачного возраста, это совсем другое дело, не так ли?

Она глубоко вздохнула.

– Ты уже выезжала в свет в Индии? – спросила я, зная, что Полли чуть старше меня.

– Ну да, конечно, выезжала два года. Все это было совсем неинтересно, выезды в свет кажутся страшной, страшной скукой. Тебе они нравятся, Фанни?

Я никогда не задумывалась над тем, нравятся мне выезды или нет, и затруднялась ответить на этот вопрос. Девушки должны выезжать, я это знала. Это этап в их существовании, такой же, как обучение в закрытой школе для мальчиков, этап, который нужно пройти, прежде чем сможет начаться настоящая жизнь. Предполагается, что балы упоительны, они стоят больших денег, и со стороны взрослых очень мило их устраивать, также очень мило было со стороны тети Сэди, что она возила меня на такое количество балов. Но на всех этих мероприятиях, хотя мне, в общем, очень нравилось там бывать, у меня всегда было неуютное чувство, что я что-то упускаю, это было все равно как смотреть пьесу на иностранном языке. Всякий раз я надеялась, что пойму смысл, но никогда не понимала, хотя все люди вокруг меня так очевидно его видели. Линда, к примеру, видела его ясно, но ведь она тогда с успехом гонялась за любовью.

– Что мне нравится, – честно призналась я, – так это наряжаться.

– О, и мне тоже! Ты думаешь о платьях и шляпках постоянно, даже в церкви? Я тоже. На тебе божественный твид, Фанни, я сразу заметила.

– Только он топорщится, – сказала я.

– Твидовые костюмы не топорщатся только на очень шикарных маленьких худых женщинах вроде Вероники. Ты рада опять оказаться в этой комнате? Это та, в которой ты жила, помнишь?

Конечно, я помнила. На ее двери всегда значилось мое полное имя, написанное каллиграфическим почерком на карточке («Достопочтенная Фрэнсис Логан»), даже когда я была такой маленькой, что приезжала с няней, и это сильно впечатляло и радовало мою детскую душу.