Инспектор углядел под тополем Нептуна. Надо же, как успели подружиться! Полицейский принялся шутливо дразнить и тут же ласково гладить пса. Я сидела на лавке неподвижно, как изваяние. Наверное, вам покажется странным, что такая старуха, как я, целыми днями разгуливает по Живерни, но никто ее не замечает. Тем более – полицейские. Не верите? Попробуйте проделать такой опыт. Пойдите в какое-нибудь людное место – все равно куда, да хотя бы на один из парижских бульваров или на площадь возле деревенской церкви, – пристройтесь где-нибудь в уголке и понаблюдайте за народом в течение минут десяти. Попробуйте посчитать, сколько стариков пройдет мимо вас. Вы поразитесь, как их будет много – значительно больше, чем молодых. Почему? Во-первых, потому – и нам об этом уже прожужжали все уши, – что мир действительно стареет. Во-вторых, потому, что старикам нечего делать, вот они и шляются по улицам. А в-третьих, и это самая главная причина, потому что на них никто и не глядит. Кто из прохожих способен привлечь внимание? Девушка в короткой майке, открывающей пупок; хорошо одетый мужчина, торопливо шагающий с портфелем в руке; группа горластых подростков, занявшая весь тротуар; мамаша с коляской… Но старик или старуха? Да никогда. Они сродни невидимкам. Они так медленно шаркают, что сливаются с пейзажем, словно дерево или фонарь. Можете проверить сами. Потратьте десять минут своего драгоценного времени, и сами во всем убедитесь.

Но вернемся к нашему делу. Поскольку я обладаю привилегией смотреть, оставаясь невидимой, то могу признаться, что молодой сыщик выглядит обворожительно. Короткая кожаная куртка, линялые джинсы в обтяжку, трехдневная щетина, взлохмаченные светлые волосы, похожие на пшеничное поле после грозы… Ничего удивительного, что меланхоличные учительницы интересуют его куда больше, чем полоумные деревенские старухи.

8

В последний раз погладив собаку, Лоренс Серенак направился к школе. Ему оставалось пройти всего ничего, когда из школьных дверей вылетела и пронеслась мимо него стайка детворы от мала до велика – человек двадцать.

Дикие звери, вырвавшиеся на свободу.

Впереди бежала девочка лет десяти с двумя косичками. Нептун понесся за ней. Компания устремилась к улице Бланш-Ошеде-Моне, проскочила на другую сторону и исчезла на улице Клода Моне. Площадь перед мэрией снова опустела. Инспектор прошел оставшиеся несколько метров до школы.

Лоренс Серенак еще долго будет вспоминать об этом чуде. Практически всю жизнь. Будет снова и снова слышать каждый звук – детские крики и шум ветра в тополиных ветвях; будет ощущать каждый запах, видеть белизну камня, увитого побегами вьюнка, и семь ступенек крыльца…

Он не ждал ничего подобного. Он вообще ничего не ждал.

Гораздо позже он поймет, что его поразил контраст. Стефани Дюпен стояла перед дверями школы. Она его не замечала. Лоренс сумел перехватить ее взгляд, направленный в спину детям, с веселым смехом убегавшим вдаль по улице. Ему вдруг почудилось, что они уносят в ранцах мечты своей учительницы.

Его охватила легкая, как бабочкино крыло, грусть.

Секундой позже Стефани заметила его присутствие. Ее губы тронула улыбка. В фиалковых глазах вспыхнули искорки.

– Месье?

Стефани Дюпен с ног до головы окатила его своей свежестью. Щедро, не скупясь. Волна свежести, исходившая от нее, коснулась окружающего пейзажа, толп туристов и хохочущих детей на берегу Эпта. Себе она не оставила ничего…

Да, Лоренса Серенака поразил контраст. Потому что вместе со свежестью от нее веяло печалью. Он как будто на миг заглянул в наполненную сокровищами пещеру, уже понимая, что всю оставшуюся жизнь будет грезить об этом мимолетном мгновении.

Он улыбнулся и, запинаясь, произнес:

– Инспектор Лоренс Серенак. Комиссариат Вернона.

Она протянула ему тонкую руку:

– Стефани Дюпен. Единственная учительница единственного класса деревенской школы.

Глаза у нее смеялись.

Она была очень красивая. Не просто красивая. Пастельного тона глаза переливались оттенками синего и лилового – в зависимости от освещения. Бледно-розовые, словно запачканные мелом, губы. Легкий сарафан открывал почти алебастровой белизны плечи. Не кожа, а фарфор. Длинные светло-каштановые волосы забраны в растрепанный пучок.

Ожившая мечта.

Да, у Жерома Морваля точно был изысканный вкус, и не только художественный.

– Заходите! Прошу вас.

В школе было тепло, но не жарко – не то что на улице. Оказавшись в небольшой классной комнате и осмотрев два десятка парт и стульев, Лоренс почувствовал себя уютно, но в то же время немного неловко, как захватчик, вторгшийся на чужую территорию. На стенах висели огромные карты. Франция, Европа, мир. Красивые карты – судя по всему, старинные. Взгляд инспектора задержался на объявлении над учительским столом.

КОНКУРС ЮНЫХ ХУДОЖНИКОВ

INTERNATIONAL YOUNG PAINTERS CHALLENGE^[2]

Фонд Робинсона

Бруклинская школа искусств и Академия изящных искусств Пенсильвании (Филадельфия)

Отличный повод начать беседу.

– Ваши ученики участвуют?

Глаза Стефани заблестели.

– Конечно! Каждый год. У нас это почти традиция. Теодор Робинсон был одним из первых американских художников, приехавших в Живерни одновременно с Клодом Моне. Самый преданный постоялец гостиницы «Боди»! Потом он стал профессором искусствоведения в США. По-моему, детям из Живерни сам бог велел участвовать в конкурсе, который устраивает его фонд, разве нет?

Серенак кивнул.

– А какие награды получают победители этого конкурса?

– Несколько тысяч долларов. Но главное – многонедельную стажировку в одной из известных художественных школ. В Нью-Йорке, Токио или Санкт-Петербурге. Города каждый год меняются.

– Недурно… А кому-нибудь из местной детворы уже удавалось победить в конкурсе?

Стефани Дюпен заразительно рассмеялась и дружески хлопнула Лоренса Серенака по плечу.

Он вздрогнул.

– Да что вы! Участвуют тысячи школ со всего мира! Но пробовать все равно надо, верно? А вы знаете, в этой школе когда-то учились сыновья Клода Моне. Мишель и Жан.

– Зато Теодор Робинсон, насколько мне известно, больше никогда не возвращался в Нормандию.

Стефани Дюпен удивленно посмотрела на инспектора. В ее широко распахнутых глазах ему почудилось нечто вроде восхищения.

– Неужели в полицейской школе преподают историю искусств?

– Нет, не преподают. Но разве полицейским запрещено любить живопись?

Она покраснела.

– Один – ноль, инспектор.

Ее фарфоровые скулы окрасились нежно-розовым, напомнив лепестки полевого цветка. Заметнее проступили веснушки. Полыхнул лиловым взгляд.

– Вы совершенно правы, инспектор. Теодор Робинсон скончался от астмы в возрасте сорока трех лет в Нью-Йорке, всего два месяца спустя после того, как написал своему другу Клоду Моне письмо, в котором сообщал о намерении вернуться в Живерни. Во Францию он больше так и не попал. Через несколько лет после его смерти, в тысяча восемьсот девяносто шестом году, его наследники основали фонд и объявили о проведении ежегодного международного конкурса художников. Но вам, инспектор, наверное, это не очень интересно? Не думаю, что вы пришли сюда на лекцию об искусстве…

– Нет. Но я бы ее с удовольствием послушал.

Серенак сказал это с единственной целью – заставить ее покраснеть еще раз. Она не обманула его надежд.

– А вы, Стефани? – продолжил он. – Вы сами рисуете?

Она снова взмахнула руками, едва не коснувшись пальцами его груди. Инспектор сказал себе, что это, должно быть, чисто профессиональный жест – она привыкла втолковывать что-то ученикам, для убедительности дотрагиваясь до них.

Неужели она не понимает, что с ним творится?

Серенаку оставалось лишь надеяться, что он вслед за ней не зальется краской.

– Нет, что вы! Я не рисую. Я не… У меня нет таланта.

Ее глаза на краткий миг затуманились.

– А вы? Вы говорите не как вернонец! И имя у вас не здешнее – Лоренс.

– Угадали. Лоренс – это Лоран на окситанском диалекте. Точнее даже, на альбигойском. Меня сюда недавно перевели.

– Тогда добро пожаловать! Альбигойский диалект, говорите? Так, может, ваша любовь к живописи идет от Тулуз-Лотрека? Что ж, у каждого свои художники.

Оба улыбнулись.

– Отчасти вы правы. Лотрек для альбигойцев – то же, что Моне для нормандцев.

– А вы знаете, что Лотрек говорил про Моне?

– Рискую вас разочаровать, но вынужден признаться: я не знал даже, что они были знакомы.

– Были, были! И Лотрек называл импрессионистов мужланами! А Клода Моне как-то обругал придурком. Это правда, он так и сказал. Дескать, надо быть полным придурком, чтобы расходовать свой огромный талант на какие-то пейзажики, вместо того чтобы писать людей!

– Хорошо еще, что Лотрек умер раньше, чем Моне превратился в затворника, писавшего на протяжении тридцати лет одни кувшинки…

Стефани рассмеялась.

– Это как посмотреть. На самом деле Лотрек и Моне в каком-то смысле антиподы. Тулуз-Лотрек прожил жизнь короткую и яркую, и его больше всего интересовали людские пороки. А Клод Моне жил долго, был созерцателем и боготворил природу.

– Возможно, они не совсем уж антиподы? Скорее, один дополняет другого? Очень не хочется выбирать кого-то одного. Нельзя ли заполучить обоих сразу?

Решительно, улыбка Стефани сводила его с ума.

– Вам не удастся сбить меня с толку, инспектор. Я ведь понимаю, что вы пришли сюда не болтать о живописи. Вы расследуете убийство Жерома Морваля, да?

Она грациозно уселась на угол учительского стола и непринужденно закинула ногу на ногу. Сарафан с одной стороны слегка задрался, обнажив часть бедра. Лоренс Серенак почувствовал, что задыхается.

– Мне только одно непонятно, – голосом невинной добродетели произнесла учительница. – Какое отношение к этому имею я?

9

Автобус остановился прямо напротив мэрии. За рулем сидела женщина-водитель. Обыкновенная женщина – не мужиковатая и даже не спортивная. Такая вполне могла бы быть медсестрой или секретаршей. Не знаю, замечали вы или нет, но я все чаще вижу женщин за рулем этих махин. Особенно в сельской местности. Раньше женщинам не доверяли водить автобусы. Наверное, это происходит потому, что сегодня в деревне общественным транспортом пользуются только старики да дети. И профессия – шофер автобуса – перестала считаться мужской.

Я не без труда вскарабкалась на подножку автобуса. Заплатила за билет – женщина-водитель уверенными движениями кассирши отсчитала мне сдачу. Я заняла переднее сиденье. Автобус был наполовину пуст, но я по опыту знаю, что на выезде из Живерни набьются туристы, которые чаще всего едут на вокзал Вернона. Перед больницей остановки нет, но обычно водители проявляют снисхождение к моим больным ногам и высаживают меня, где я прошу. Особенно женщины. Так что это хорошо, что они теперь водят автобусы.

Я подумала о Нептуне. Вчера возвращаться из Вернона мне пришлось на такси. Выложила тридцать четыре евро! Сумасшедшие деньги, вы не находите, – меньше чем за десять километров? Ночной тариф, объяснил водитель. Ясное дело, таксисты пользуются тем, что после десяти вечера на Живерни нет ни одного автобуса. Кстати, в такси шоферы в основном мужчины, женщин почти не бывает. По-моему, они специально кружат по вечерам вокруг больницы, высматривают старух, не умеющих водить. Стервятники! Знают, что никто не станет с ними торговаться. Хотя… Найду ли я такси, когда сегодня поеду обратно? Вроде бы врачи говорили, что вечером машину поймать трудно. Что, если я там полночи простою?

Мне-то что, но я не люблю оставлять на улице Нептуна.

10

Инспектор Лоренс Серенак прилагал неимоверные усилия, чтобы не пялиться на голые ноги учительницы. Он принялся рыться в карманах. Стефани Дюпен смотрела на него простодушным взглядом, как будто в ее позе – она сидела на столе нога на ногу – не было ничего особенного. «Наверное, привыкла так садиться на уроках, – твердил про себя Лоренс Серенак. – Просто привыкла».

– Так что же? Какое отношение все это имеет ко мне?

Инспектор наконец выудил из кармана фотокопию открытки с «Кувшинками».

ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

Он протянул открытку Стефани:

– Мы нашли это в кармане Жерома Морваля.