– Да, Герта, говори, – сказал Анхель, ни то не заметив этих слов юноши, ни то просто их проигнорировав.

Гертруда снова еле слышно откашлялась.

– Правило части тела, – промолвила она тихо и тут же снова обратилась в кресло.

– Это бред, – прошипел Бруно, – правило соблюдено. Палочка – продолжение моей руки. Маленькая тварь не знает ни черта.

– Во-первых, юноша, – сказал Анхель, повысив голос до непривычно громкого, – чтобы я больше не слышал ругани тут, ясно?

Бруно все так же злобно взирал на кресло, но слегка кивнул в ответ, обозначив согласие.

– Вот и славно. Правило гласит, что концентратор должен быть частью вашего тела, его продолжением. Что это за такая часть тела, которую ты носишь за поясом и достаешь по необходимости, чтобы выколоть кому-то глаз, а?

Гастон впервые за все время проявил признаки эмоций. Он издал глухой смешок, который Бруно проигнорировал.

– Герта, будь любезна, покажи нам свой концентратор.

У старого кресла вновь выросла одна рука, которая продемонстрировала присутствующим небольшой аккуратный перстень на указательном пальце.

– И что это такое? – спросил Бруно, – Что она будет с ним делать? В носу ковыряться? Как можно биться перстнем? Разве что кинуть его в кого-нибудь. Но тогда, вроде как, тоже правило нарушается.

– А кто сказал тебе, что концентратор нужен для того, чтобы биться? – спросил Анхель, – разве я когда-нибудь это говорил? Он нужен для того, чтобы концентрировать и дозировать скрытую внутри вас силу. Речь не идет о насилии, речь идет о силе и ее применении.

– Ну вот и я говорю о применении силы.

Анхель тяжело вздохнул и покачал головой.

– Ты говоришь совсем не о том, о чем следовало бы, – сказал он, – путаешь силу и насилие. Очень серьезная ошибка, Бруно.

– Нет никакой ошибки. Все верно. Это вы не до конца все понимаете, мастер, – на последнем слове он сделал особый акцент, произнеся его медленно и по слогам.

– Вы трое обладаете могуществом, которого нет ни у кого, но из вас троих только ты один путаешь силу и насилие. Разве Герта когда-нибудь применяла свою силу, чтобы навредить?

Бруно вскочил на ноги. Его грудь снова судорожно вздымалась от учащенного дыхания. Он направил указательный палец в сторону кресла, не удостоив девушку даже очередным злобным взглядом.

– Вы в своем уме? – воскликнул он, – сравниваете меня с этой… Да она даже не представляет, что за сила в ней скрыта. Она даже не знает, как именно ей пользоваться.

– Скажи, с чего ты так решил? – спокойной спросил Анхель, будто совсем не замечая эмоциональности юноши.

– С того, что максимум, что он делала – помогала снимать котенка с дерева. Да и то, Гастону пришлось после этого подправлять память простым зевакам. Как вы можете сравнивать меня с этой…? Я вообще не пойму, что я тут делаю. Верните мне мою палочку.

– Да, Бруно, ты прав. Сравнение некорректное. Сравнивать несравнимое нельзя. Но, согласись, если бы все стремились драться и разрушать, то некому было бы снимать котят с деревьев?

– Палочку вернете? – проигнорировав вопрос Анхеля, спросил юноша.

– Конечно верну. Она ведь твоя. Только я все еще не уверен, понимаешь ли ты, для чего она тебе нужна. А если ты и дальше будешь так упорно путать все, что путается, то можешь причинить вред окружающим и самому себе.

Бруно ехидно усмехнулся.

– Да плевать мне на окружающих. Или вы говорите о ком-то конкретном? О ком-то, кто присутствует сейчас здесь? О ком-то, кто прячется в кресле?

Гертруда поежилась и попыталась дышать как можно тише.

– Я говорю и о всех, и о ком-то конкретном тоже, – ответил Анхель, – что произошло? Почему ты так неравнодушен к ней?

– Что произошло? Да я ненавижу эту…, – он задержал стремящиеся наружу слова на своем языке.

– Ну так оставь ее в покое. Живи себе и не обращай на нее внимание, если уж так ненавидишь ее.

– Именно так я и делаю, – сказал Бруно, – но эта маленькая… Она как будто специально все время попадается мне на глаза. Как будто нарочно хочет привлечь внимание. Ненавижу ее, – он снова устремил полный злобы взгляд на притаившуюся в кресле девушку, – слышишь меня? Чего ты от меня хочешь?

– Успокойся, – ровным и тихим голосом сказал Гастон со своего стога.

– А тебе-то что? Почему ты все время ее защищаешь? Пусть сама за себя говорит. Она, эта маленькая… она специально меня провоцирует, чтобы столкнуть нас с тобой. Я ничего не имею против тебя. Но, черт возьми, прекрати лезть в это. Разве не видишь, что она использует тебя?

– Что ты несешь? Успокойся и просто оставь ее в покое.

– Хватит успокаивать меня, вы оба! – вскрикнул Бруно, – я не какой-то психопат, чтобы меня успокаивать. Вы не видите очевидных вещей. Даже вы, мастер. Вы все думаете, что она такая добрая и хорошая, но это только видимость. Я знаю, какая она на самом деле. Ненавижу…

– Сядь, Бруно, – все так же не обращая внимания на эмоции юноши, сказал Анхель.

– Мою палочку, мастер. Верните ее.

Анхель протянул палочку, но не отпустил ее, когда Бруно резко попытался выхватить ее из его рук.

– Я могу быть уверен, что ты не наделаешь глупостей? Хотя бы сейчас.

Бруно снова улыбнулся зловещей ухмылкой, больше похожей на оскал.

– Я не дурак. Вас тут двое. Даже двое с половиной, если считать эту… Сегодня у меня нет никаких шансов.

– Рад, что ты это осознаешь, – сказал Анхель и отпустил палочку.

Юноша резко выхватил ее и спрятал за поясом.

– Мне здесь больше нечего делать, – сказал он, – счастливо оставаться.

– Хорошо, Бруно, можешь уйти. Жду тебя через неделю. У нас впереди еще два месяца. Последние два месяца обучения.

– Не знаю, мастер. Не знаю, чему еще вы меня можете научить. Я сомневаюсь, что мне следует сюда приходить снова, – ответил Бруно, направляясь к выходу.

– Ты придешь, – спокойной сказал Анхель, – до следующей недели.

Проходя мимо кресла, он на мгновение задержался и, не поворачиваясь, прошептал.

– Сделай так, чтобы я тебя здесь больше не видел, маленькая тварь.

Через секунду снова скрипнули петли большой амбарной двери, погрузив все помещение в продолжительную тишину, нарушаемую лишь звуком каких-то манипуляций, производимых Анхелем на своем верстаке.

– Не относись к этому слишком серьезно, Герта, – сказал он, – это просто возраст такой, когда молодые люди не в ладах со своими эмоциями.

– Зачем вы это делаете, мастер? – спросил Гастон.

– Делаю что, мальчик?

– Зачем обманываете ее? Зачем успокаиваете? Нет, Гертруда, это не возраст. Это его сущность. Это не пройдет никогда, и никто ничего с этим не сможет сделать, просто потому, что он слишком силен.

– Но не для тебя, Гастон, – сказал Анхель, завершив манипуляции на своем столе, – в том-то и суть. Он слишком силен, но не для тебя.

– Но меня не будет, мастер…

– Мастер, – неожиданно вмешалась Гертруда, – можете отпустить меня домой? Родители ждут меня к трем сегодня.

– Конечно, дитя. Ступай. Через неделю я жду тебя здесь же.

Она впервые за долгое время поднялась с кресла и, казалось, это далось ей с великим трудом. Ноги как будто не слушались ее и существовали в каком-то своем собственном отдельном мире. Она сделала небольшой реверанс и, скрипнув дверью, ушла.

– Ты не по годам мудр, Гастон, – нарушил молчание Анхель, глядя на единственного оставшегося в амбаре юношу, – но еще недостаточно мудр. Не настолько мудр, насколько будешь однажды.

– В чем конкретно я не прав, мастер? – спросил Гастон, спрыгнув со своего стога и снова выйдя на светлый участок.

Яркий свет блеснул на его глазах, отразившись по-разному в каждом из них.

– Ты прав в том, что понимаешь. Но понимаешь ты не все. Не видишь всю картину целиком.

– Объясните мне.

– Видишь ли, – глубоко выдохнул Анхель, – добро беззащитно. У него нет средств для собственной защиты, средств нападения. На одной чаше весов есть добро. Оно велико и могущественно, но в то же время оно беззащитно и уязвимо, ранимо и хрупко. На противоположной чаше есть зло. Оно огромно, стремительно, жестоко. Добро распространяется там, где оно нужно, где в нем нуждаются. Зло распространяется там, где само того хочет. И добро от зла отделяет тонкая невидимая грань, зыбкая и, по сути, абстрактная, потому как, как только зло пожелает, как только найдет в этом смысл, оно нападет. И тогда беззащитное добро падет. Потому что оно беззащитно. Понимаешь меня?

Гастон кивнул.

– Все зависит от тебя, Гастон. От того, будешь ли ты рядом, когда придет время. Возможно, что тебе трудно с этим смириться, но так будет всегда. Всегда будет добро, и всегда будет зло, стремящееся его поглотить. И всегда между ними будешь только ты один, отделяющий этот мир от тьмы. До тех пор, пока ты будешь между ними, мир будет существовать в естественном для него равновесии. Если ты уйдешь, если оставишь ее, то мир погрузится во тьму, и тогда уже ни ты, ни я, никто из нас не остановит его.

– Даже вы, мастер?

– Даже я? Конечно даже я. Ты видел, что было сегодня? Он проверял мою бдительность. Я не молодею, Гастон. Наступит день, и моя бдительность меня подведет. Может быть, что этот день наступит уже этим летом. Когда придет время, меня не станет больше рядом. Только ты можешь спасти этот мир от его полного уничтожения. Ты должен ее защитить, чего бы тебе это не стоило. То, что происходит сейчас, это все лишь детские игры. Дальше будет гораздо сложнее.

Он повернулся к верстаку и взял с него какой-то предмет. Потом снова повернулся к Гастону.

– Вижу, что концентратор пришелся кстати, – сказал он, взяв юношу за подбородок и повернув левую сторону его лица на свет, так что глаз ярко засиял на солнце.

– Да, мастер, он действительно часть моего тела.

– Это была прекрасная мысль, Гастон. Видишь, природа сама подсказала тебе правильный путь, отняв у тебя что-то, чтобы дать что-то взамен, – он взял юношу за руку и вложил в нее круглый невесомый предмет, – возьми это.

– Что это такое, мастер? – спросил Гастон, разглядывая металлический круг на своей ладони.

– Это я сделал для тебя. Это компас. Только стрелка указывает не на север. Она указывает на степень опасности, грозящей Гертруде. Возьми его и никогда не расставайся, куда бы ты ни направлялся, всегда держи его при себе. Запомни, ты – единственный путь к равновесию, Гастон. А теперь ступай.

– Спасибо вам, мастер. Я не подведу вас, – сказал юноша, склонив голову.

– Я знаю, что не подведешь.

* * *

Лестница вела куда-то далеко вниз, сквозь узкий и тесный проход, так, как будто бы и должна была пролегать сквозь толщу твердейшей скальной породы, как будто бы и не было никакого другого пути, через который она могла бы провести путника. Это была одна из тех лестниц, шагать по которой нужно было, во что бы то ни стало, как можно более решительно, и, как и предполагалось изначально, делать это было практически невозможно. Спуск был так крут, а ступени так коротки и редки, что, если не знать, что это именно лестница, можно было бы с легкостью принять ее за обычную глубокую яму, почти что уходящую прямо вниз. Неизвестность, простирающаяся на множество ступенек вперед и вглубь, давила неподъемным грузом с такой силой, что буквально вынуждала идти осторожно, дабы не сорваться с каждой следующей узкой и еле различимой в жидком, почти что полностью отсутствующем в этом странном месте эфире, ступеньки и не улететь далеко вниз в темноту и пустоту.