Вдруг ему захотелось взобраться на полуразвалившуюся крепостную стену. Порывы были не в его характере, но Лука все же перекинул повод через голову лошади, и Синьора недоуменно покосилась на него. Это не входило в привычный прогулочный ритуал. Он не стал привязывать ее, зная, что умная кобыла никуда не денется, и просто закрепил повод под стременами. Подошел к стене, выбрал подходящее место, глубоко вздохнул, сделал тренировочный взмах руками и полез наверх. Глубокие выбоины в кирпичной кладке облегчали задачу и вскоре стали видны верхушки деревьев, убегающие вниз. Еще через несколько кирпичных рядов перед ним открылся вид на пойму реки, спрятанную в толстоногих ивах. Заливные луга перемежались с островами полей, разделенных лесополосами. Справа за лесом белели хатки Тернавы, а далеко впереди дыбились лиловыми громадами Карпаты.

Лука взобрался на осыпающийся гребень и выпрямился, подставив лицо невысокому, но уже ощутимому солнцу. Не успел он насладиться теплыми прикосновениями, как что-то сдавило в груди. Дыхание перехватило, и он замер в тревожном ожидании, боясь пошевелиться. «Неужели сердце?» мелькнула мысль. И дальше подумалось растяжимо и бесстрастно: потерять сознание, упасть с высоты в этом заброшенном месте… В лучшем случае он переломает ноги, в худшем – шею. Синьора рано или поздно вернется домой, но одному богу известно, сколько его будут искать… Мысли текли, неповоротливые, словно реки времени, но каменная рука, сдавившая сердце, уже отпустила его. Болезненные ощущения в груди исчезли, оставив после себя странное предчувствие.

Случилось что-то непоправимое.

Да, именно так. Что-то случилось или должно случиться, вертелось в голове, ударяясь о холодные стенки. Нет, что-то уже произошло, обрушилось, как извержение вулкана, полного раскаленной лавы, или как цунами, несущее к берегу смерть и разрушение. В душе поселилась уверенность, тонкая и прочная, как леска, и накатила тоска, такая тоска… Он попытался отбросить предчувствие, как привык отбрасывать непродуктивные ненужные мысли, и с удивлением обнаружил, что это невозможно. Леска была продета в иглу, которая ныла под ключицей, и Луку охватило муторное, липкое беспокойство. Случилось что-то нехорошее – теперь он был абсолютно уверен в этом. Тоска сменилась чувством опасности, этим проклятым ветерком, что проносится над ухом и заставляет мозг отдавать приказы в обход сознания. Особенность улавливать подобные токи развилась у него еще на войне, и не раз спасала в непростых ситуациях. Те, кто не обладал такой способностью, как правило возвращались домой в свинцовых ящиках.

Он прислушивался к себе, пока тревожный ветер не стих. В животе застыл холодный ком. Утро утратило свою прелесть, и прогулка была безнадежно испорчена. Лука осторожно спустился со стены, сел в седло и повернул назад. Тропа уводила их с Синьорой прочь от развалин, от моста, и вскоре Кроличья Балка скрылась из виду. Лука оглянулся: верхушка стены еще маячила среди стволов зазубренным краем, постепенно растворяясь среди дымки леса. Туман почти рассеялся, лишь отдельные белесые полосы стелились по сочным зеленым ложбинам. По обе стороны высились покатые спины холмов, сплошь заросшие буком и елями. Тропа петляла, и вдруг с очередного взгорка показалась Тернава.

Село уютно, как в детской ладошке, устроилось в урочище между двумя предгорными грядами. Высокие цепи, еще не совсем горы, но уже и не холмы, заросли дивными светлыми лесами. Кое-где на поверхность выглядывали отверстые зевы гранитных разломов, следы древней морены. Внизу змеилась полоска шоссе, а по обе стороны от нее краснели черепичные крыши домов.

Лука неторопливо спустился в урочище. Копыта зацокали по асфальту единственной улицы и вскоре они с Синьорой свернули на засыпанную гравием дорожку, что вела к коттеджу. Ворота были распахнуты, Ежик их ждал. Как только хозяин спешился, он молча принял кобылу, тряся головой и роняя капельки слюны. Он невнятно забормотал себе под нос и повел свою подопечную в конюшню.

Когда-то с подачи пани Брониславы Лука приютил бедного сельского идиота. С тех пор Ежик жил при конюшне и заботился о Синьоре. Он был умственно отсталым от рождения, но отвращения не внушал. Вместо интеллекта Господь бог наградил его любовью к животным. Он чувствовал, что им нужно, а они отвечали ему привязанностью. Решение оказалось верным со всех точек зрения: Лука обеспечил Синьоре отличный уход и подтвердил репутацию хорошего хозяина.

Пани Бронислава уже встала и хлопотала на кухне, Лука увидел ее силуэт через окно. Сейчас он войдет, и она накинется на него шквалом сердечных поздравлений. Значит, придется быть любезным, что-то отвечать, и уж конечно она усядется с ним завтракать. Обыкновенно она накрывала для хозяина стол в гостиной – собственно, столовой, как таковой, в коттедже не было – и удалялась восвояси. Но сегодня она не преминет воспользоваться их почти родственными отношениями, и ни за что не позволит Луке завтракать в одиночестве. Вечно этот день рождения не вовремя. Ему не хотелось никого видеть, но скрыться от пани Брониславы в такой день нечего было и думать. Он сделал обреченную на провал попытку проскользнуть через прихожую, но она тут же прокричала из кухни:

– О, Лука, вы вернулись? Иду-иду, уже все готово!

Стол в гостиной сиял белой скатертью. Разнообразные кушанья на маминых тарелках, а в средине ваза с желтыми розами. Среди прочего Лука заметил свои любимые пирожки с фасолью, холодный ростбиф, фаршированные яйца, тминный кекс и конечно роскошный именинный торт. Торт украшали свечи: белые четверка и восьмерка, обведенные бордовой траурной каймой, которая, вероятно, отвечала чувству пани Брониславы о прекрасном. Только ей могла прийти в голову мысль украсить торт свечами, будто он ребенок. Зачем вообще нужен этот торт? Могла бы обойтись тминным кексом. Впрочем, удивляться тут не приходится: для нее он и есть своего рода ребенок, подопечный, который мгновенно захиреет без заботы и внимания.

Пани Бронислава вышла из кухни, торопливо вытирая руки о фартук и улыбаясь, как начищенная монета. Недолго думая, она схватила Луку и принялась тискать его в медвежьих объятьях, хотя ростом едва доставала ему до плеча.

– С днем рождения, дорогой мой Лука! С днем рождения! – восклицала она, подзадоривая саму себя. – Желаю вам здоровья! Счастья! Дорогой вы мой, крепкого вам здоровья! Счастья, огромного! И здоровья!

Когда излияния, наконец, иссякли, они вдвоем уселись за стол. Лука разлил по крошечным рюмкам самодельную наливку – экономка свято верила, что для праздника нет более подходящего напитка – и пригубил за самого себя. Он не любил эту наливку, она была слишком приторной, но сегодня приходилось терпеть, и хотелось верить, что пани Бронислава это оценила.

Шустрая старушка отличалась отменным зрением, и Лука давно уяснил, что от ее острого глаза невозможно скрыться никому и ничему. Она знала всех жителей округи поголовно, и была в курсе всех сплетен на много километров от Тернавы: кто куда и зачем уехал, кто на ком женился, кто родился, умер, заболел, развелся, купил машину и так далее. Но ее любимым коньком было холостяцкое положение хозяина. Она неустанно сокрушалась, что такой красивый и солидный мужчина до сих пор не осчастливил какую-нибудь достойную женщину. Пару лет назад его угораздило привезти сюда Жанну, и пани Бронислава до сих пор не забыла «ту чудесную деточку», которая показалась на небосклоне, будто звездочка, а потом куда-то пропала. Отбиваясь от расспросов и намеков, он сожалел о допущенной ошибке и больше ее не повторял. Лучше пусть считает его безнадежным бобылем, чем питает иллюзии относительно женитьбы. Пусть даже думает, что у него какие-нибудь отклонения по этой части – лишь бы не пыталась устроить его личную жизнь.

Он мужественно выдержал завтрак, и пани Бронислава осталась довольна. Все прошло именно так, как она себе представляла, а для нее это было важнее всего. В конце трапезы Лука преподнес ей изящную серебряную брошку. Экономка прослезилась: она просто обожала украшения. За годы их совместной жизни таких брошек у нее накопилось немало, но каждый раз, когда Лука делал ей традиционный подарок на свой день рождения, она была счастлива, как дитя.

Беспокойство никак не оставляло его. Тягостное, муторное и липкое, оно копошилось в сердце целый день. Лука внимательно проанализировал последние события на работе, но нигде не мелькнуло ни малейшей зацепки, ни малейшего повода для такого странного состояния. Он был уверен, что не пропустил предупредительный звонок; все шло гладко, как по маслу. Днем бродил по саду, держа руки в карманах, вдыхал запахи угасающего лета, потом сел за ноутбук, чтобы поработать, но вскоре бросил эту затею, и еще до обеда уехал во Львов.

Вечером Лука собирался ужинать один и поэтому телефон так и не включил. Сэр Найджел поймет, он прекрасно знает особенности своего адвоката, и поздравит его завтра утром. Жанна тоже потерпит. Даже если она и рассчитывала на приглашение и обиделась, то виду не подаст, а ничего другого от нее и не требуется. Все остальные тем более могут подождать. Сегодня он решительно не хотел никого видеть и не собирался ни о чем переживать.

Только что это за непонятное беспокойство овладело им в Кроличьей Балке? Он не мог припомнить ничего подобного, и мучился, не находя себе места. Снова и снова анализировал вероятные причины и, не находя их, начал сомневаться, уж не сдают ли на старости лет нервы. В конце концов усилия возымели результаты; тупая игла нашла себе более комфортное положение, но так и не выскочила из сердца.

К вечеру в квартире стало совсем тесно и душно. Он привел себя в порядок и посмотрел в зеркало. Сегодня ему исполнилось сорок восемь лет. Ровно столько, сколько было маме, когда она умерла.

Он вздохнул и пристальнее всмотрелся в свое отражение. Загорелое породистое лицо, продуманная небритость. Морщины есть, но они не портят его, а выглядят как и должны, следами испытаний и раздумий. Седины многовато, но и она к месту. Лука не любил короткие стрижки и носил волосы, лежащие на шее крупными серебристыми кольцами. Осмотр в целом его удовлетворил, он поправил дорогой галстук, прошлогодний подарок сэра Найджела, и пешком отправился в ресторан.

Лука, как заправский холостяк, холил и лелеял свои привычки. В этом ресторане он бывал еще с родителями. С тех пор само заведение очень изменилось, а вот атмосфера в нем осталась прежней. Может быть, так казалось только ему, и все же он продолжал ходить сюда. На летней террасе под полосатым тентом не оказалось ни одного свободного столика. Знакомый официант заметил его и увел вовнутрь, под прохладу кондиционера.

– Вы сегодня один, пан Войнович? – вежливо спросил он.

– Да, Марк, никого не жду.

Официант кивнул, подал меню и отошел.

Есть как-то не хотелось. Проклятое беспокойство точило сердце и для начала Лука попросил бутылку вина. Потом вспомнил, что не обедал, и все же заказал стейк с кровью. В ожидании пил вино маленькими глотками, смотрел на публику за стеклом и вспоминал, как приходил сюда с родителями в их последний год. Летней террасы тогда еще не было, они сидели в шумном зале, и на столиках горели лампы. Сновали официанты с подносами, в углу наигрывал джаз усталый пианист. Ему вдруг представилось, что они оба, отец и мама, просто отлучились. Через минуту они вернутся, усядутся за столик, заговорят, и мама знакомым жестом поправит волосы. Отец начнет рассказывать что-то смешное, а мама будет улыбаться в ответ. Будет ласково смотреть на них обоих, и отпивать по маленькому глоточку из бокала. Мама любила кьянти, и отец всегда заказывал для нее это вино. Она говорила, что нет ничего вкуснее сочетания сыра и вина, а из сыров предпочитала горгонзолу с медом и грецкими орехами. Мама вообще обожала Италию: сама готовила итальянские блюда, неплохо знала язык и могла служить ходячим путеводителем по Апеннинскому полуострову. Она знала наизусть все песни любимого ею Тото Кутуньо и громко распевала их на кухне, когда была одна.

А потом там же, в Италии, на берегах озера Гарда она и умерла.