– Представляешь, Костя, Николай Иванович внедрил нечто совершенно необыкновенное, -с азартом рассказывал хирург. – Он изобрел способ фиксировать сломанные конечности при помощи гипса. Ты не представляешь, насколько это повышает шансы на полноценное выздоровление. А еще он настаивает на жесточайшем отборе раненных – чтобы мы не кидались ко всем подряд, в первую очередь надо провести быстрый общий осмотр, а потом уже решать, необходимо ли оперировать раненного в полевых условиях, или есть время эвакуировать его в тыл. Так и будем теперь работать, – заключил он и отправил в рот картофелину – еда становилась все проще с каждым днем, но пока о голоде, к счастью, и речи не было.

Для предотвращения вспышки холеры он потребовал тщательнейшего соблюдения гигиены. Захваченных в плен французов он потребовал сразу же изолировать.

Оголодавшая за неделю каторжного труда Ева, только кивала, так как говорить с набитым ртом не могла, да и вежливым не считала. Но идеи и принципы казались гениальными в своей простоте. Если бы не поздний вечер и изрядное количество алкоголя, она бы рванула испытывать гипсовые перевязки прямо сейчас. Но ее разморило и развезло, она откинулась на спинку стула, сытая и успокоившаяся лишь от одного присутствия Михайловского рядом. Рассеянно поскребла щеки и ощутила противную липкую корку грязи – наверное выглядела она форменным оборванцем из глуши. Но сил подняться и пойти умыться уже не было – она так и уснула, сидя на стуле, и Михайловский не стал ее тревожить, понимая, как сильно она устала за эти дни.

***

Весть о начале войны оказалась для Этьена столь же неожиданной, сколько и неприятной – да, он собирался сделать военную карьеру, но не ценой участия в боевых действиях – его привлекала красота выездки, фехтования, обращения с мушкетами – как раз к стрелкам Алжира он и относился, а к моменту переброски к Крыму из них и Оранов был образован временный полк.

Но Этьен не относился к большинству французов, жаждущих реванша за войну двенадцатого года – он не потерял никого из родных и совершенно не хотел обрекать семью на страдания, но выбора у него не было. Поэтому в составе своего полка он вновь отправился к границам той страны, с которой буквально несколько месяцев назад надеялся на сотрудничество.

Настроения среди французов были самые разные, но преобладало-таки как раз желание мести и полноценного реванша. К тому же еще были живы постреволюционные настроения, и многие разделяли политику Наполеона Третьего, который счел, что Российский император нанес ему личное оскорбление и не один раз.

Друг Этьена, Франсуа, как раз был из таких, и всю дорогу, пока их полк перебрасывали к месту конфликта, разглагольствовал, как они погонят русских до самой Сибири.

– Или что у них там еще за медвежьи углы есть, – приговаривал он, открывая очередную бутылку шампанского.

– Франсуа, ты говоришь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, – Этьен устало посмотрел на друга. До начала войны они действительно очень крепко дружили, да и сейчас Франсуа был дорог ему, но эти настроения он разделить не мог.

– Русские – весьма образованные и достойные люди, – добавил Этьен. Говорить о том, что и мотивы развязывания войны ему не понятны, он уже не стал, предпочитая не афишировать их.

– Мой отец и дядя воевали еще при Бонапарте, как это я не понимаю, о чем говорю? – удивленно спросил Франсуа. Они сейчас совершали очередной конный переход и ехали рядом, пока кони трусили легкой рысцой.

– Образованных и достойных там едва-едва, да и те отпрыски европейских перебежчиков, – пожал он плечами.

– Я не буду с тобой спорить, Франсуа, – Этьен совершенно не желал подпитывать развитие конфликта. По его мнению, и российский Император и французский могли бы найти мирные пути решения вопроса, но и эти размышления, непопулярные в его армии, он оставлял при себе.

– Когда мы вернемся домой, я бы посоветовал тебе поинтересоваться русской литературой, – сказал Этьен. Для себя он открыл ее перед путешествием и был сражен глубиной некоторых мыслей писателей и поэтов. Франсуа открыл было рот, чтобы возразить, но терпение Этьена иссякло, и он пришпорил коня, оставив друга наедине со своими узколобыми суждениями.

Переход измотал их, и они мечтали поскорее добраться, дать отдых спине и ногам от седла, поспать пускай и на походной койке, но все же лежа, а не сидя. Но по прибытии в лагерь они столкнулись с повальной холерой. Это стало неожиданностью, и весьма неприятной, и командование было в замешательстве.

– Нас притащили на Богом забытые задворки Европы, и тут еще рассадник заразы. – простонал Франсуа.

Из-за холеры наступательные операции были приостановлены на какое-то время, чтобы не усугубить ситуацию. В лагере были ужесточены требования по соблюдению гигиены, и все же совсем отказаться от атак союзническое командование не могло, опасаясь, что это ослабит уже занятые ими позиции.

Поэтому командиры выбирали солдат из числа здоровых, для осуществления коротких акций для подавления боевого духа российской армии.

***

А российские войска только-только расслабились, собираясь перегруппироваться, и не ожидая атаки от ослабленных французов. И неожиданный удар конной гвардии под прикрытием артиллерии стал неприятным сюрпризом. Всех подняли по тревоге, госпиталь разворачивали в полевых условиях. Ева, получив от Андрея Ионовича саквояж со всем необходимым, была отправлена вперед, чтобы оказывать неотложную помощь там, в поле, а остальных надлежало переправлять Михайловскому.

Атака французов захлебнулась, завязался кровавый бой. Ева впервые попала в настоящую мясорубку, рвались ядра над головой, конь под ней гарцевал от ужаса, и она ощутила растерянность, а раненые уже стонали на земле, истекая кровью.

И все же в этой атаке французов подвела малочисленность – внезапность, конечно, сыграла им на руку, но исконный славянский напор помог российским частям отбросить французов обратно к их позициям, а некоторых захватить в плен.

Не то, чтобы это делалось намеренно, но никто ведь не будет доставлять раненых вражеских солдат обратно в расположение их частей. Но занимались ими в последнюю очередь, когда своим раненым уже была оказана помощь, а погибших погрузили на подводы, чтобы похоронить.

День, пропахший кровью и порохом, не заканчивался. Ева сортировала раненых, отправляя их с фельдшерами к Михайловскому, а сама все продолжала шить, резать, накладывать перевязки и жгуты, охрипнув от команд и оглохнув от грохота. Когда все стихло, и она не слышала канонады, она подумала, что все – перепонки не выдержали. Но нет, просто бой кончился, и пушки не палили. Закончив с русскими раненными, она отрядила двоих фельдшеров прочесывать поле боя, и сама пошла, собрав все в переметную суму – саквояж она где-то потеряла. Она сама не знала, кого искала, ведь сообщили, что своих раненых уже забрали, но врачебный долг звал ее и она шла на стоны умирающих. Русские, французы, без разницы. Кому-то давала напиться воды из своей фляги перед смертью, другому дрожащей рукой вливала опиумную настойку, стараясь не смотреть на кровавые куски чего-то, то ли тела, то ли шрапнели, и позволяя бойцу умереть без боли, в забытьи. Ева впадала в состояние, близкое к шоковому, и, наткнувшись на очередного залитого кровью француза, едва дышащего под трупом коня, она не сразу поняла, что этому можно помочь. Силы ее были на исходе, но она сумела поднять и выволочь тяжелого человека, и, взвалив его на себя, потащила к лазаретным шатрам.

***

Изначально кавалерия шла в арьергарде наступающего подразделения, но на поле боя все быстро смешалось, и только вытаскивая свою шпагу из чего-то мягкого, Этьен осознал, что это чуть ли ни его первое сражение.

Вокруг все слилось в безумный калейдоскоп красок и какофонию звуков. Он то уворачивался, то атаковал, и делал это совершенно механически, без какой-либо идеи, но с одной целью – выжить. Франсуа быстро потерялся из виду, и, чуть не лишившись кисти, виконт понял, что сейчас не подходящий момент искать друга.

А потом все как-то резко изменилось – своих мундиров вокруг становилось все меньше, и вот уже сквозь канонаду звучит все больше русский мат, а не французские призывы атаковать. И с очередным "выблядок Бонапарта", прозвучавшим совсем рядом, Этьен почувствовал, что его конь взбрыкнул и стал заваливаться, а у него, как назло, ноги в стременах запутались.

А потом все как в тумане – боль адская, кто-то тащит, провал, крики и снова провал.

***

– Костенька, это же француз, – Катерина выбежала на минуточку из палатки – воды из бочки набрать, да там и застала хирурга с вражеским офицером на закорках. Она это списала на дурман от сражения, решив, что врач не понимает, что делает.

Ева, злая и едва держащаяся на ногах от усталости, сама не ожидала от себя командного рявка. В груди горело огнем, по лицу катился пот от натуги, пока она несла француза только с одной мыслью – чтобы тот не умер по дороге, чтобы ее усилия не пропали зря.

– Свой, чужой, какая разница! Я клятву Гиппократа давал, я не мог оставить его дохнуть на поле! – Она в трезвом уме ни за что не позволила бы себе говорить таким тоном с Катенькой, точнее с уважаемой Екатериной. Она вволокла в палатку француза, уложила на свободный стол и стала резать на нем мундир, чтобы понять, какие у него ранения помимо выбитого колена и глубокого сабельного удара на руке.

– Афанасий, помогите Константину Евгеньевичу, – попросила Катерина одного из фельдшеров, притихнув от этой вспышки.

В спор она вступать не стала, решив оставит это на откуп Михайловскому, но сама помогать не решилась, только собрала лоскуты, когда-то бывшие французским мундиром, отметив неестественное положение ног раненого.

Мозг у Женевьевы почти отключился, она на каких-то профессиональных рефлексах с помощью фельдшера поставила колено на место, велела наложить гипсовую повязку по инструкции Пирогова, а сама занялась рукой. Кровотечение удалось остановить, в сознание француз по счастью, не приходил. Морфия не осталось вовсе, только настойки опия – совсем чуть-чуть. Ева удаляла омертвевшую ткань, накладывала швы, тугую повязку, а потом, когда услышала голос Андрея Ионовича, и, когда поняла, что свою работу она закончила, словно на момент умерла или отключилась. Пришла в себя, когда врач хлопал ее по щекам, а сама она тяжело облокотилась на стол над французом. Ее замутило, на нетвердых ногах она выбралась из шатра и тут же рухнула на колени. Ее вырвало водой и желчью – она сегодня ничего не успела съесть. Словно сквозь вату до нее донеслось:

– Это шок, Катенька. Оставьте, оставьте, я займусь.

Михайловский тут же кликнул Василия – тот за время работы с хирургом поднаторел во многих врачебных вопросах и теперь был на подхвате. Сейчас, по счастью, всех срочных уже осмотрели и сделали, что смогли.

– Здесь я, вашблагородь, – Василий появился как из-под земли и покачал головой, увидев, в каком Константин состоянии. – Спирту?

– Сдурел? – шикнул хирург. – Убить его хочешь? Дай воды и тряпку почище, – попросил он и, получив, что просил, промокнул лицо Евы.

Василий и питьевой воды принес.

– Давайте-ка, душа моя, по глоточку, – как маленькую уговаривал ее Михайловский, планируя писать прошение о присвоении корнету очередного звания и боевой награды.

Ноги Еву не держали. Она позволила усадить себя на кочку, подальше от грязи и прочей гадости. Руки у нее тряслись, да и всю ее била крупная дрожь, такая, что зубы стучали о кружку, пока она пыталась выпить воды. Глаза у нее, и без того светло-серые, стали совсем прозрачными и стеклянными от ужаса, и буквально впились в Андрея Ионовича.

– Все? – прохрипела она. – Всех? – Ева не совсем понимала, что она вообще и о ком спрашивает.

– Все, Костенька, все, – Михайловский поддерживал кружку под донышко, чтобы она не упала. – Всех осмотрели, кого надо – полечили.