– Я уже не молод, Гримберт. Многие твои рыцари бахвалятся одержанными победами и именами завоеванных любовниц, я же счастлив в те дни, когда, выходя из сортира, не забываю натянуть шоссы^[18]. Однако кое-что я помню так же отчетливо, как и сейчас. Например, времена, когда мне приходилось гонять тебя, точно ленивого ишака, угощая хворостиной поперек спины и обучая тем наукам, которые положено знать рыцарю. Тебя и твоего приятеля, того пажа, как там его звали…

«Аривальд, – подумал Гримберт. – Его звали Аривальд, и спорю на тысячу полновесных флоринов против старого желудя, что ты помнишь это так же прекрасно, как и все прочее».

– Ты был моим наставником, Магнебод, – произнес он, едва заметно качнув головой. – Но если ты думаешь, что это дает тебе право отбирать у меня время, радуя слух упоительным старческим брюзжанием о прежних временах…

Магнебод бросил на него взгляд из-под клочковатых бровей. Сухой, тяжелый, кряжистый, облаченный в невообразимо древний дублет, выгоревшая позолота на котором напоминала клочья бледно-желтого мха, он больше походил на старую корягу, чем на человека. Может, из-за того, что его лицо было покрыто глубокими, как трещины на столетней коре, морщинами, а может, иллюзия эта возникала из-за его низкого скрипучего голоса.

– Когда-то я пообещал твоему отцу, что сделаю из тебя рыцаря. И, черт возьми, мне это удалось, хоть и не без труда. Ты всегда был смышленым мальчишкой, Гримберт, но…

– Что?

– А еще ты причинял мне больше мук, чем чирьи на моей старой заднице после трехдневного марша.

* * *

Магнебод презирал маневры уклонения, презрительно именуя их танцами. Сам он никогда не совершал обманных бросков, не путал противника сложной траекторией, состоящей из финтов, ложных маневров и прочих хитростей. В основе его тактики было предельно быстрое сближение с противником вплоть до дистанции действенного огня, на которой восьмидюймовые орудия^[19]его «Багряного Скитальца» кромсали вражеские машины, точно крестьянская коса – цыплят.

Той же тактики он придерживался и в разговоре.

– Вполне вероятно, – легко согласился Гримберт, начиная испытывать легкое утомление от этой беседы. – В юные годы я, помнится, был весьма непоседлив. Юношеский пыл в сочетании с рыцарскими романами – коварная смесь. Легковоспламеняющаяся, как гидразин^[20], и такая же опасная. Но у меня было время набраться ума.

– Ума… – пророкотал Магнебод. – Вот уж чем ты точно не мог похвастаться в ту пору! Помнишь, когда тебе было двенадцать, ты расстрелял из пулеметов сервуса-виночерпия прямо у меня перед носом. Оставил меня без выпивки и едва не заставил намочить портки. Помнится, вы с Аривальдом прямо покатывались со смеху…

Гримберт ощутил колючую досаду, шевелящуюся где-то под печенью.

Аривальд. Имя это кольнуло мягко под ребрами, точно проснувшийся на миг осколок, засевший много лет назад. Впрочем, скорее это ощущение имело куда более объяснимый характер – это его собственная печень пыталась справиться с продуктами распада тех хитрых химических коктейлей, что он поглотил во время боя.

– Еще бы не помнить, – ответил он с улыбкой. – В наказание ты гонял нас по чертову полигону до самого заката, а потом поставил на целую ночь в караул, и мы с Вальдо замерзли, как щенки…

Магнебод осклабился, демонстрируя небогатый набор пожелтевших от времени зубов.

– А надо было стащить с тебя гамбезон и отхлестать ремнем! Так, чтоб отцовский церемониймейстер еще неделю упрашивал тебя сесть хотя бы на время трапезы!

Гунтерих, порозовев, поспешил удалиться, сделав вид, будто младшие оруженосцы, надраивающие броню «Золотого Тура», никак не смогут справиться с этой работой самостоятельно, не нуждаясь в его указаниях. Гримберт мог понять его смущение. Не каждый день какой-то рыцарь отчитывает твоего господина, всесильного владетеля Туринской марки, точно какого-нибудь проштрафившегося слугу.

Гримберт вздохнул.

Иногда Магнебод вел себя, как неотесанный варвар, больше напоминающий дикого лангобарда, чем доброго христианина, занимающего к тому же главенствующее положение среди рыцарей Туринской марки. Вздумай любой другой рыцарь его знамени обратиться к своему сеньору в подобном тоне, расплата была бы мгновенной. И достаточно значимой, чтобы имя незадачливого рыцаря на долгое время сделалось жутковатым символом того, на какую участь обрекает себя всякий вассал, утрачивающий уважение к своему сюзерену.

Но Магнебод…

На правах старого наставника он пользовался рядом привилегий, которые Гримберт не в силах был отменить. Ему прощалось все – и недостаточная почтительность, и наглость, и его безумные кутежи, которые долго с содроганием вспоминали в Турине, и многое другое, немыслимое не только для рыцарей, но и для особ двора.

Старший рыцарь Туринской дружины, в бою исполнявший роль правой руки маркграфа, он не выглядел и вполовину так внушительно, как ему полагалось. Ни изысканных биологических имплантов, ни регалий, ни даже обычных украшений, принятых в рыцарском кругу, один только дублет, древний, как библейская хламида, который он носил в любое время года, украшенный вместо орденов россыпью старых винных пятен.

В Турине над старым рыцарем посмеивались, хоть и за глаза. Незнакомый с придворным этикетом, по-крестьянски грубоватый, не мыслящий жизни без выпивки, охотно украшающий свою речь бранными словцами, так и не осиливший к старости грамоты, он заявлялся ко двору не чаще пары раз в год, неохотно покидая свой медвежий угол, по большей части ради очередной шумной пирушки, на память о которой маркграфскому казначею оставались объемные счета, перебитая мебель и пара свернутых набок благородных носов. Неудивительно, что за мессиром Магнебодом даже среди туринских рыцарей ходила слава отпетого бретера, варвара в доспехах, дармоеда и выпивохи.

Впрочем, никто из этих рыцарей с похвальной предусмотрительностью не пытался высказать подобные претензии вслух – горячий нрав Магнебода в сочетании с чудовищной мощью его «Багряного Скитальца» оставляли мало шансов смельчаку на благоприятный исход.

Гримберту потребовалось ощутимое душевное усилие, чтобы превратить кислую гримасу на собственном лице в легкомысленную улыбку.

– Я был вздорным мальчишкой, Магнебод. А ты – брюзжащим тираном, который упивался своей властью. Довольно об этом. Мы оба попортили друг другу в ту пору порядочно крови.

Магнебод тряхнул своей клочковатой бородой.

– Я пытался вырастить из тебя рыцаря, Гримберт. Как того желал твой отец.

– Разумеется. А когда мне пришло время получить свой первый доспех, ты распорядился выдать мне консервную банку, столь ветхую и никчемную, что надо мной еще три года потешались все отцовские рыцари. Как там его звали?.. «Радетель Истины»?

– Но ты переименовал его в «Предрассветного Убийцу», только лишь чтоб досадить мне.

– Черт побери, Магнебод! – вырвалось у Гримберта. – Мне было девять!

Магнебод молча вырвал из рук пробегавшего слуги бутыль с вином и, скусив пробку, одним движением влил в себя добрую четверть модджо^[21]. Так, точно это было дрянное вино из придорожного трактира, а не драгоценный сок миланского «Карпано» по двадцать денье за бутылку.

– Не удивлюсь, если ты нарочно потерял его в том лесу, чтобы отец раскошелился на новый доспех, – пробормотал он, отдуваясь.

Гримберт покачал головой.

– Мне нравилась эта машина. Я был к ней привязан – по-своему. Ладно, довольно. Я могу поверить в то, что господа из Аахена мочатся поутру чистой «кельнской водой»^[22], но только не в то, что мой старший рыцарь в день перед началом военной кампании вздумал предаться совместным воспоминаниям о славных старых деньках.

– В тот раз ты сказал, что выстрелил не нарочно. Досадная случайность. – Магнебод смерил его взглядом тусклых глаз, похожих на потерявшие блеск окуляры рыцарского доспеха, давно не знавшие полировки. – Произвольное срабатывание оружейного привода, так?

– Возможно. Что с того?

– Двумя годами позже майордом твоего отца скоропостижно скончался, впрыснув себе экстракт белладонны вместо настойки опия.

Гримберт пожал плечами.

– Он никогда не отличался должной внимательностью. Неудивительно, что дела Туринской марки при нем были столь запущены, а вместо звона золота из казны доносилось лишь шуршание долговых векселей.

Магнебод, прикончив вторым глотком бутылку, буркнул в покрасневшую от вина бороду:

– Тоже случайность. Как и в тот раз, когда граф Кавур нелепо погиб прямо в бронекапсуле собственного доспеха.

– Стечение досадных обстоятельств, – вздохнул Гримберт. – Уверен, ничего подобного не произошло бы, если б не распустил своих бездельников-оруженосцев. Это их работа – следить за энергосистемой доспеха, не так ли?

– Он получил сорок тысяч вольт прямо в затылок, через нейроштифт, – заметил Магнебод. – Говорят, вместо головы у него на плечах остался кусок угля размером с еловую шишку.

– А еще говорят, что граф Кавур в кругу своих друзей не раз выражал сомнения в том, по праву ли я принял маркграфскую корону. И, более того, уже серьезно задумывался насчет сговора с венецианскими купцами, чтобы те подбросили ему денег на мятеж… Согласись, эта случайность сэкономила много крови мне и моим подданным.

Старый рыцарь осторожно склонил голову.

– Кажется, тебе чертовски везет, а?

Гримберт ощутил, как напрягаются под гамбезоном мышцы. Возможно, остаточное явление после нейрокоммутации, а может, бессознательная реакция его тела на угрозу.

Глупости. Здесь, в окружении верных рыцарей Туринского знамени, посреди военного лагеря, которым заправляет сенешаль Алафрид, он в такой же безопасности, как у Господа за пазухой. Что до Магнебода, он с легким сердцем вручил бы тому на сохранение свою бессмертную душу – если бы, конечно, был уверен в существовании у себя столь тонкой субстанции.

– Что ты имеешь в виду?

– Случайности. – Магнебод не любил жестикулировать и часто жаловался на старые суставы, а потому лишь скупо обозначил жест коротким движением пальца. – Все те случайности, которые неизменно возникают вокруг тебя, точно путаны вокруг ландскнехта, вернувшегося из похода, норовя урвать монету.

Гримберт широко улыбнулся. Отчасти, чтобы скомпенсировать кислый привкус, внезапно появившийся во рту, едкий, как уксус.

– Мы живем в мире, созданном Господом, Магнебод. Не нам корить Его за то, что всех правил мироустройства мы, Его создания, не в силах уразуметь. Быть может, все то, что мы считаем случайностями, это Его воля?

Забавно, что Магнебод заговорил об этом. И именно сейчас, после поединка.

Случайности.

Когда-то он презирал их, еще сильнее, чем презирал всех тех, кто мешает свободному течению жизни, – мятежных баронов, папских нунциев^[23], самозваных лжесвятых, сборщиков податей, коварных еретиков, погрязших в ереси, самовлюбленных владетелей, пыжащихся от собственной гордости кардиналов… Всякую случайность он находил не проявлением Господнего вмешательства, как некоторые святоши, а личным оскорблением, свидетельством того, что план, выверенный им в деталях, с безжалостной точностью, неидеален. Что его тончайшие детали, как бы безукоризненно ни были они собраны в сложный механизм, имеют сокрытый изъян. Изъян, который может бесповоротно испортить задуманное, уничтожить годами выстраиваемые схемы, тонкие и призрачные, как линии траекторий в визоре «Золотого Тура».

Он научился с ними бороться, хоть на это и ушли годы. Не уничтожать, но ставить себе на службу, точно наемников или колеблющихся вассалов, заставлять играть в свою пользу. Тонкая, невероятно кропотливая наука, которой не обучают ни господа прелаты, ни отцовские учителя, пичкавшие его латынью, риторикой и искусством сложения миннезангов^[24].

Случайности сделались его союзниками и соучастниками. Уже не в мальчишеских проделках, как бывало. В куда более серьезных затеях, включая те, о которых Магнебоду не стоило знать даже по долгу службы.