– Для двери кухни немного слишком претенциозно, как ты считаешь?

Вик махнула констеблям в направлении конторы, и те принялись вытаскивать ящики из столов, рыться в бумагах и раскидывать все вокруг с обычным для них видом рассеянного безразличия.

– Разве она не должна находиться где-нибудь подальше от глаз? – спросил Огарок. – В каком-нибудь подвале?

– В том-то и задумка, чтобы никто из входящих не смог ее не заметить. Каждый поневоле начинает представлять себе, сколько денег может находиться за такой большой дверью. Сколько власти.

Она кивком указала Маттерно на латунный штурвал:

– Открывайте.

– Я не уполномочен это делать, инспектор, – едва слышно отозвался заведующий отделом займов.

Вик снова уперла руки в бедра:

– Только не заставляйте меня закатывать эту чертову пушку сюда!

– Здесь в толщину два фута инглийской стали. Пушка разве что оставит вмятину.

Вик поглядела ему в глаза:

– Я направлю ее не на дверь. Я направлю ее на вас.

Маттерно сглотнул, вытащил из кармана ключ и протянул ей. Очень длинный и тонкий, ключ выглядел хрупкой безделушкой по сравнению с этой необъятной дверью. Замысловатая бородка напоминала крошечный лабиринт.

– У меня только один ключ. Вам нужен еще второй.

– Дайте угадаю: второй ключ у управляющего?

Маттерно медленно развел руками:

– Я… боюсь, что так.

– Арестовать его, – распорядилась Вик. – И остальных тоже. Помещение опечатать.

– Но… инспектор! – Двое констеблей подхватили под мышки все еще не верящего заведующего отделом займов и поволокли его прочь. – Это же «Валинт и Балк»!

– Объясните это комиссару Пайку! – крикнула Вик ему вслед. – В Допросный дом его!

– В Дом Истины, – поправил Огарок.

– Какая разница! – отмахнулась Вик, морщась и растирая онемевшее бедро. Чертов сустав всегда начинал ныть, как только погода становилась холоднее. – В любом случае там нынче освободилась куча камер.

– Это точно. – Огарок еле слышно вздохнул. – Я так понимаю, нам пора их снова заполнять.

Граждане

– Более глубокий вопрос… – Ризинау откинулся на спинку некогда принадлежавшего Орсо резного кресла, жалобно скрипнувшего под его тушей, и устремил взгляд на позолоченный купол наверху, – это чем мы теперь являемся?

Орсо подумал, что это один из лучших вопросов нынешнего времени. Несколько плиток облицовки треснуло, несколько скамей были сломаны, одно из великолепных витражных окон было разбито и наспех заколочено досками, так что по залу время от времени проносился холодный сквозняк, но в остальном Круг лордов почти не изменился. Правда, теперь его называли Кругом общин. Они перевернули вышитые подушки, чтобы солнца Союза были не видны, а сидевшее на них буйное сборище теперь называлось не Открытым советом, но Ассамблеей представителей.

Насколько он понял, во всех районах Адуи провели голосование. В котором приняли участие все уроженцы Срединных земель, какими бы жалкими и невежественными они ни были. Результатом явилась ассоциация представителей – насколько мог видеть Орсо, такая же жалкая и невежественная, как каждый из них по отдельности. Голосование… Можно вообразить, что сказала бы на это его мать! Тирания большинства… Через какое-то время представители должны были быть избраны и в других городах Союза, но пока что их скамьи пустовали. Тем временем в Ассамблее шли споры относительно правил. Здесь спорили даже больше, чем спорили в Открытом совете, если такое возможно. Спорили по каждому пункту. Спорили относительно порядка этих пунктов. Спорили касательно методов ведения спора.

– Чем мы являемся? – с огромным апломбом провозгласил один из приспешников Ризинау. – Или же… чем мы должны являться?

Любая фраза произносилась с огромным апломбом. Самые банальные замечания становились глубочайшими откровениями, слезными протестами, страстными воззваниями с биением себя в грудь.

– Очевидно, республикой?

– Как вы это себе представляете? – Говоривший хмуро взглянул в сторону Орсо. Он выглядел смутно знакомым. Внушительные бакенбарды. – У нас до сих пор есть король!

– Да, это весьма прискорбно. – Орсо не разглядел, кто это сказал.

Вероятно, того же мнения придерживались здесь все. В конце концов, он и сам долгое время так думал. Он не очень понимал, почему ломатели не разделались с ним сразу же, в день Великой Перемены. Возможно, не могли вот так сразу отказаться от остатков почтения к королевской особе. А возможно, считали, что его присутствие придаст происходящему какой-то налет легитимности. Возможно, он был для них предпочтительнее в роли бутафорского монарха, которого все презирают, нежели мученика, за которого кто-то может захотеть отомстить. Но, скорее всего, они просто боялись разрушать прошлое сразу, в один присест, и придерживали его для зрелищного финального акта.

Каковы бы ни были их соображения, ломатели соорудили для содержания королевской особы смехотворную загородку – нечто среднее между театральной ложей и скамьей подсудимых, – выкрашенную дешевой золотой краской, уже начинавшей отслаиваться. Орсо не очень понимал, играет ли он роль символической фигуры, придающей их действиям некоторый авторитет, или ненавистного напоминания обо всем, что они пытались оставить в прошлом. Он чувствовал себя чем-то наподобие того нелепого павлина, которого посол какой-то южной страны однажды подарил его матери. Она держала птицу в серебряной клетке, чтобы показывать посетителям. Павлин выглядел глубоко несчастным, извергал невероятное количество помета и прожил совсем недолго.

Ему было бы хоть немного легче, если бы Великая Перемена смела с мест всех прежних обитателей Открытого совета – но горстка наихудших врагов Орсо каким-то образом умудрилась остаться на прежних позициях. Лорд Ишер, словно змея, выскользнул из своего укрытия. Лорда Хайгена выпустили из тюрьмы. А в переднем ряду вместе с несколькими другими выжившими мятежниками-аристократами сидел Молодой Лев. Тем временем немногочисленные дворяне, оставшиеся верными короне, томились в подземных камерах Дома Истины. Мир поистине вывернулся наизнанку: изменники теперь были патриотами, перебежчики – верноподданными, разврат считался чистотой, а правдивые речи – ложью.

Помимо укороченной версии лорда Брока от Инглии больше не было делегатов. Там снова заправляла леди Финри, тщательно взвешивая свои возможности. Старикланд тоже не был представлен. Лорд-губернатор Скальд официально осудил Великую Перемену и, если Орсо хоть сколько-нибудь знал своего зятя, уже сейчас прикидывал, как можно будет повернуть ее к своей выгоде. Единственными зарубежными представителями были несколько встревоженных вестпортских старейшин, без сомнения, с каждым новым днем жалевших о принятом решении остаться в стране. Орсо рассеянно подумал, не сможет ли передать через них весточку своей матери и сестре в Сипани, заверить их, что у него все в порядке. В конце концов, успокоительная ложь всегда была тем клеем, что скреплял их семейство.

– Союз всегда являлся и посейчас является монархией, – донесся до него голос Ризинау, как всегда, изобилующий ненужными акцентами.

«Председатель Ризинау» – так он себя называл. Более чем уместно, учитывая, что он почти не вставал с кресла.

– Набрасывая контуры нашего будущего, мы не можем не признавать наше прошлое. Однако отныне это будет новой разновидностью монархии, а следовательно, мы должны изобрести для нее новый термин! – Ничто не приносило Ризинау большего наслаждения, чем возня с терминами. Это был не человек, а настоящая фабрика словоблудия. – Мы можем назвать ее представительской или, возможно, конституционной монархией…

Среди новых народных избранников были рабочие, купцы, печатники, изготовители оптики, часовых дел мастера, свечные литейщики; имелись даже пара горничных и одна воинствующая прачка. Но также здесь было непропорционально большое количество разнообразных артистов, поэтов и – самое туманное из определений – «интеллектуалов». Ризинау явно считал себя неким сочетанием того, другого и третьего, хотя в его извилистых словесных конструкциях Орсо не находил большого артистизма, поэзия там если и была, то лишь самого дешевого толка, а интеллект отсутствовал вовсе.

– Я думаю, что у нас должна быть письменная конституция!

Снова тот, с бакенбардами – склонился над свитками, разложенными на Высоком столе, зажав в перепачканной чернилами руке перо. До Орсо наконец дошло, кто это: Спиллион Суорбрек, тот самый чертов писателишко, в чьем кабинете они когда-то встречались с Савин. Вопреки всему это воспоминание вызвало нечастую теперь улыбку на его лице.

– Мне представлялось что-нибудь наподобие, э-гм… «Мы почитаем самоочевидными следующие факты…»

В среде великих мыслителей мгновенно возникли возражения:

– Как это? Не может быть ничего самоочевидного!

– Претенциозно! Самонадеянно!

– Сама идея плоха.

– Ужасная первая строчка.

Перо скребнуло по бумаге, вычеркивая начало.

– Да уж, непростое это дело! С самых первых набросков… Совсем не то, что писать беллетристику.

Судья в очередной раз громко и презрительно фыркнула. Она сидела, развалясь в кресле и закинув одну босую ногу на Высокий стол, так что грязная подошва указывала прямиком на председателя. Ее губы были искривлены в застывшей высокомерной усмешке, глаза раз и навсегда сощурены. Среди ее последователей – сжигателей – распространилась мода окрашивать разные части своей одежды в красный цвет. Некоторых из них можно было видеть на скамьях: красные шляпы, красные рукава, красные штанины. Словно их вымочили в крови. Возможно, так оно и было.

– Давайте пока что пропустим первую строчку.

– Мы еще не начали, а уже пропускаем?

– Разве писатели не говорят, что первую строчку нужно писать в последнюю очередь?

– От писателей только такую вот чепуху и услышишь…

И так далее и тому подобное. Курс дебатов направлялся либо прихотями Ризинау, либо теми из присутствовавших, кто кричал громче всех. Посередине одного обсуждения они плавно переходили на другое. Это была воистину самая удручающая демонстрация дурного управления, какую Орсо доводилось видеть с тех пор, как он в последний раз сидел в этом помещении, еще до Великой Перемены. Он наклонился вбок, протягивая бокал:

– Хильди, ты не могла бы плеснуть мне еще?

В день падения Агрионта она, как ей и было приказано, растворилась в толпе – однако тут же сконденсировалась обратно, как только убедилась, что толпа не разорвала его на месте. Орсо сделал ей строгий выговор за непослушание, но, по правде говоря, он был до слез благодарен девочке за эту не заслуженную им крупицу верности. У нее конфисковали фуражку – что вызвало поток ругательств, все еще не до конца иссякший, – но в остальном позволили ей остаться на своем посту и носить свою абсурдную ливрею. Подход, типичный для нового режима: какие-то вещи они яростно ниспровергают, другие оставляют и даже порой слезно превозносят. И во всем этом – ни малейшей закономерности или цели.

– Вы уверены? – пробормотала она, не разжимая губ.

– Боишься, им не понравится, что я много пью? Ну так я им и без того не нравлюсь настолько, что они даже низвергли монархию. Они оставили мне вино – плохое вино, но это лучше, чем ничего. Так что, я считаю, лучше им воспользоваться.

Его взгляд на мгновение встретился со взглядом капрала Танни, грузно сидевшего на скамье в задних рядах. Это причинило Орсо больше боли, чем он ожидал, – видеть своего старого знаменосца в рядах врагов. Но нельзя ожидать от оплачиваемых прихлебателей, что они будут продолжать прихлебательствовать после того, как им перестанут платить, а никто не выражал собой изменническую, упадочную и подлую натуру простонародья лучше, чем капрал Танни.

Суорбрек продолжал жужжать: