Сбросив капюшон, я молча и приветственно склонила голову. Лекарь равнодушно посмотрел на родимое пятно и прищурился на «оснянку». И сразу всё понял. В бесцветных глазах вспыхнуло любопытство.

– Не повезло, да, чали? – он ловко перевязал очередной рулон и встал. – В дорогу бы, но застряла? А я давно жду кого-нибудь из вас. Из истинных знающих, – пояснил медленно и выразительно.

– А те, что до?.. – я снова натянула капюшон.

– Сразу не понравились, – доверительно сообщил лекарь, накидывая на плечи потёртый тулуп. – Я не первую зиму работаю, чали. И не в первом остроге. Жизнь побросала по миру. Многое повидал. И знающих встречал прежде. Разных. Но похожих.

Я молча внимала, топчась на пороге.

Лекарь сменил чуни на валенки, прихватил шапку и лишь тогда скрипуче договорил:

– Мёртвые вы, чали. Уж прости за прямоту, но – мёртвые. Мёртвая кровь. Мёртвые души. Пустые. Умные, внимательные, основательные. Знающие. Помогающие. И мёртвые. Вы живёте, не чтобы жить. А потому что… надо.

– А те две женщины, выходит, живыми были? – я прищурилась на своего собеседника. – Заинтересованными?

– Горящими, – он кивнул. – Искрящими.

Я внутренне вздрогнула.

«Искрящими»…

Когда-то именно так называли мой народ. А теперь в его существование мало кто верит, и говорят о нас как о помнящих. А искрят, по людским же замечаниям, другие – те, кто загорелся корыстным и опасным интересом. И нашёл новый, несовместимый с истинным путём знающего смысл жизни.

– Понимаю, чалир, – я тоже кивнула. – Показывай.

Лекарь открыл неприметную дверь и приглашающе махнул рукой: мол, вперёд. Я пересекла комнатку и оказалась во дворе. И на мгновение зажмурилась: снежный день ослеплял, а морозный воздух кружил голову.

– Рано зима нынче, – озабоченно проскрипел лекарь. – Не к добру это… Сюда прошу, чали.

Не открывая глаз, я пошла на голос и через десять шагов, поднявшись на три ступеньки, с облегчением нырнула в очередной дверной проём и спасительный сумрак.

Да. Рано. И осенняя магия утекает из меня, как вода из разбитого кувшина. И выходит из тени, просыпается от вынужденной спячки волшебство старой крови. И ещё несколько дней мир будет… меняться. Меняться – для меня, для себя оставаясь прежним. Резче свет и ярче тьма, чётче запахи и громче звуки, теплее холод и жарче огонь… И ближе память. И ближе дух мира – Шамир на просторечье – помогающий, подсказывающий и поддерживающий. Люди не слышат, а мы… А нас, его первых детей, осталось слишком мало.

Но почему же зима поторопилась?.. В случайности я никогда не верила. Где-то что-то стряслось, отчего зимние чары выплеснулись в мир, хороня осеннее волшебство под ледяными сугробами, выстужая последнее солнечное тепло, отрезая кудесников от силы. И сколько таких, как я, оказалось в западне – без магии, в бездорожном захолустье?.. И сплетённые заранее чары потеряют половину силы, и новые взять негде…

Нет, не верю я в случайности. И, может, ночью на озере найду если не ответ, то зацепки.

Сырым сумрачным коридором мы прошли вглубь башни и спустились по узкой витой лестнице в подвал. Привыкая к изменениям, я насторожённо принюхивалась, прислушивалась и присматривалась. Влажные касания сквозняков. Эхо шаркающих шагов лекаря. Подвижные тени редких желтоглазых факелов. Кровь. И меня потянуло к ней, как замёрзшего к солнечному теплу.

Я напряглась. В подвалах ощущалась старая кровь. Старая – давно пролившаяся. И старая – волшебная. Говорящие, пишущие – кто-то из них. Но, скорее всего, пишущий – их горячая кровь сильнее, чем тёплая говорящих.

Однако не просто так напало на город неизвестное чудовище. Солнечная осень, столичная ярмарка – и, конечно, съехалась вся округа: и из соседних долин, и из ближайших городов Серединной равнины. Даже люди старой крови. Обычно мы держимся подальше от хладнокровных, но – ярмарка. Раз в сезон рискнуть, чтобы вести послушать, запасы на зиму сделать…

Их ждали.

– Мышами несёт, чали, – виновато вздохнул лекарь, по-своему растолковав моё взволнованное дыхание. – Вишь, на огонь-то осветительный чаровнику силы хватило, а вот мыши… Неистребимы.

– Кота завести не пробовали? – беззлобно полюбопытствовала я, предполагая ответ.

– Бегут, стервецы, – буркнул провожатый и распахнул очередную скрипучую дверь.

Бегут… Значит, ощущают насильственную смерть и боятся. Старая кровь умеет «рассказывать» и предупреждать даже спустя долгое время. Животные чуяли это инстинктивно – там, где кровь кричит об убийстве, безопасной жизни нет и не будет.

За дверью находился узкий извилистый коридор с редкими жёлтыми огоньками на стенах и многочисленными дверьми. Что за ними, меня не интересовало. И неодолимо тянуло ниже – на следующий этаж. И когда мы начали спускаться по второй лестнице, я услышала шёпот – тихий, робкий, невнятный. И убедилась в своей правоте – точно кровь пишущего. Говорящий оставил бы более внятное послание. Собственно, лишь ради них говорящий и открывал рот, всё остальное время – бывало, всю жизнь, – он молчал.

Ледник оказался маленьким и явно рукотворным – и чаротворным. Очередной коридор – повтор верхнего: сырой полумрак, безликие двери, скудные огни. Лекарь без остановки дошёл до пятой слева двери, открыл её и посторонился, приглашающе махнув рукой. И шёпот стал громче. Слов не разобрать, только интонации – просительные, предупреждающие и отчего-то виноватые.

Я шагнула на зов крови и сразу же увидела то, что толстяк с постоялого двора многозначительно назвал «останками». Ледяные стены, наросты на полу, сосульки на потолке. И мерцающие капли крови в прозрачном ледяном выступе на стене.

– Вот так всё и было, чали, – проскрипел позади меня лекарь. – На двери дома. С ней и забрали. Видишь рисунок?

Я промолчала. Капли напоминали… тень. Я чуть сместилась в сторону, закрыв спиной огонёк, и моя тень легла на «рисунок», повторяя его очертания. Голова, плечи, руки… И голос стал громче, настойчивее.

– Выйди, чалир, – попросила я тихо. – Прошу.

Лекарь молча удалился, прикрыв дверь.

А я протянула руку к чужой тени, и на моей ладони заплясали белые искры. Не для того она сотворена – не для разговоров… И сделана неправильно. И откуда только узнали – это ведь наши чары, искрящих… И совершенно точно это дело рук разумного существа, кудесника, а не чудовища с озера.

Мы творим посмертные тени, чтобы они указали путь – к тайникам, семье, дому. Вероятно, и эту тень сделали, чтобы добраться до других пишущих и тайн старой крови. Но что-то в ритуале пошло не так.

– Говори, – я шевельнула пальцами. – Скажи.

И тень тоже шевельнулась. Дёрнувшись, она потемнела, вытянулась и обрела явные женские очертания – изящная шея, хрупкие плечи, кружевная шаль, стянутая на высокой груди, длинная юбка. Мелкие волнистые прядки, выбившиеся из строгой прически, качнулись, и женщина хрипло выдохнула:

– Сын. Дорог. Ушёл писать. Всегда… отпускала. Двенадцать по людским меркам. По нашим – мужчина. Сам по себе. В городе ждала. Но Уводящая… успела раньше. Утянула на свою Тропу.

– Кто? – настойчиво уточнила я, и моя ладонь заискрила ярче. – Кто тебя убил? Помнишь?

На тёмном лице на мгновение проступили глаза – большие, болотно-зелёные, как у всех пишущих. Разочарованные.

– Нет. Ушла со двора. Ярмарка – и в ночь торговля. Закрыла дверь. И сразу Тропа. Я – не ты, искорка… Мирна. Так меня звали.

И всё. Тень начала расползаться ветхой тряпицей. До смерти она думала лишь об одном – о сыне, и кровь впитала эти мысли. И только эти.

– Я писала, – Мирна сердито тряхнула головой. – Я много писала, искорка. Что-то – Дорогу, когда учила. Что-то – себе. Спроси обо мне. Найди мой дом. Найди. Читай. Поймёшь. И Дорога… поищи. Прошу. На Гиблой тропе его нет. Он где-то здесь. Живой.

Я молча кивнула, про себя с досадой понимая, что нет. Не найду. Кровь выдохлась, рассказав последние воспоминания, и её так мало… Надо поискать ещё – в доме, рядом с ним. Пишущие работают кровью и всегда оставляют много следов. Найду их – найду и парнишку.

– Будь осторожна, – тень потускнела. – И уходи. Прочь из города. Не то ночью придут за тобой. Как пришли за мной. Нарочно. Не рискуй людьми. Прощай, искорка. Хвала Шамиру… вы уцелели. Нам будет куда… вернуться. Прощай.

«Нарочно»…

– Где точно это случилось? – спросила я у лекаря, выйдя из ледника. – Сколько в ту ночь погибло?

– В том-то и заноза, – нахмурился он. – Не назову места. Где-то у первой городской стены, среди постоялых дворов. Ярмарка. Гостей много было. И смертей.

– А отпечатки из крови сколько погибших оставило? – я пристально смотрела на лекаря. – Вспоминай, чалир. Это важно.

– Домов горело семь, – сказал мой провожатый просто. – Думаю, так избавлялись… от возможного проклятья. Стирали следы крови. Но не знаю, откуда дверь. Её после где-то в стороне нашли. Моё дело – живые, чали. А мертвецов поутру не было, как и пропавших. Никого. Обгоревшие, покалеченные в панике… Ярмарка. Много приезжих. Всех не учесть.

Никаких зацепок… Кроме, пожалуй, обережных знаков. На старых домах они старые – потрескавшиеся, выцветшие. А на новых, понятно, новые. Но что мне это даст, если прежние хозяева ушли Гиблой тропой?.. Лишь одно: если беглянки остались в городе, то, вероятно, в заново отстроенных домах, под обличьями погибших. Тел не осталось – и почему бы этим не воспользоваться, притворившись одним из своих? В таком случае они добавят домам оберегов, вплетут в обычную вязь что-то для себя. И я это замечу.

Поблагодарив лекаря, я побрела обратно. Да, не в озере дело. Там всего лишь провели ритуал. Нашли источник, выпили силу, затаились до ярмарки – и пришли. Гостями. Убивать старую кровь. Мы ведь тоже источник. Шамир – источник силы, а мы – источник жизни. И некоторые безумцы через нас хотят навсегда избежать Гиблой тропы. Мёртвая кровь… это мёртвая кровь. Да только знания эти, об использовании нашей силы, сгинули вместе с Забытыми.

Должны были сгинуть.

Я неспешно поднялась по лестнице. Прав лекарь. У нас нет иной цели, кроме как отрабатывать сомнительное счастье снова дышать. Иначе – Гиблая тропа. Снова. И очень быстро. Или честно отрабатываешь хотя бы в свой сезон – или уходишь туда, откуда обычно не возвращаются. Но кто-то умудряется набраться сырой силы так, чтобы противостоять Тропе. А потом, следуя старым сказкам о Забытых, вырваться из её плена и снова стать частью живого мира. Ненадолго, но всё же. На постоянной подпитке – но всё же.

– Дверь, чали.

Я тряхнула головой, обнаружив, что стою, упёршись лбом в закрытую дверь. Да, конечно… Я взялась за ручку и услышала улыбчивое:

– На себя.

Даже здесь, в подземельях, по традициям…

– Спасибо, чалир. Кровь из ледника… сожги. Вместе с дверью. И поскорее. Тогда и коты вернутся, – я поколебалась и добавила: – Но прежде изучи. Дверь. Когда оттает. Вдруг на ней что-то осталось.

– Да нет там ничего, – проворчал лекарь. – Осматривал. Ни знаков, ни царапин, ни…

– Ни? – я обернулась.

Он хлопнул себя по лбу и хмыкнул:

– Вспомнил. Чужаки постоялый двор строили, чали. Привыкшие, как ты, от себя открывать, выходя. Мы дверные петли иначе располагаем. В точности наоборот.

– А чужаки здесь?.. – я снова оглянулась.

– Три дома. Из тех, что горели. Я все обходил, проверял покалеченных.

И, пока мы поднимались по лестнице, я выслушала короткие, но подробные рассказы: кто владеет, где находится. В списке, по странному стечению обстоятельств, оказался и мой постоялый двор.

В коридоре я тепло распрощалась со старым лекарем и вышла из башни, окунувшись в густую снежную пелену. Снег валил, как одержимый. Словно задался целью научить меня наконец пользоваться северными дверьми без ошибок, на практике.

Я постояла на крыльце, подняв голову к седому небу, и пробормотала: