– Она дала слово… Послушайте, я окружен лжецами с утра до ночи, месяц за месяцем, но ей я поверил. У нее было отчаянное положение, и я предложил ей единственный выход. На Лонгхольмене ее нет – в этом я уверен. А что касается списка – не знаю, существует ли он. Но даже если существует – понятия не имею, где находится.

Эдман подался вперед и пристально уставился на него – за много лет он научился улавливать малейший проблеск лжи в показаниях. Дюлитц спокойно встретил его взгляд. Ульхольм нервно побарабанил пальцами по столу.

– Ваши занятия, господин Дюлитц, не дают особых оснований для доверия.

Дюлитц, не отводя взгляд от Эдмана, встал и перегнулся через стол:

– Если бы у меня был этот список… неужели вы думаете, что я уже не начал бы переговоры о цене? Представьте, не выше, чем взял бы с заказчика. Даже со скидкой – снисходительность полицейского корпуса важнее. Куда важнее. – Он заставил себя улыбнуться. – И сами подумайте: если бы я уже выполнил свои обязательства и передал список заказчику, чье имя я даже не знаю, разве не заметил бы господин Эдман, с его-то известной всей стране проницательностью, некоторое… как бы сказать поточнее… некоторое шевеление в рядах густавианцев?

Эдман вновь откинулся на стуле. Углы рта сдвинулись в стороны в некоем подобии улыбки. Кивнул Ульхольму.

Полицеймейстер вздохнул и поднялся. Отряхнул рукав от несуществующей пыли.

– Ну хорошо. Мы теряем время. Найдите девчонку, Дюлитц. Она – ключ ко всей истории. Только она знает, где этот список… на сегодняшний день – важнейший документ Шведского королевства. Это отнюдь не преувеличение.

– Я уже многое предпринял, но пока безрезультатно.

Эдман внезапно вытянул левую руку, медленно и торжественно – жест, достойный римского императора, решающего судьбу побежденного бойца на гладиаторской арене. Сложил правую руку наподобие тисков и сильно сжал большой палец.

Ульхольм зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони в так и не снятой перчатке.

– Вы поняли, что хотел сказать господин Эдман? Знаете ли, на что он намекает? А вот на что: ваше желание сотрудничать можно стимулировать, если немного повысить ставки. Наши тисочки для пальцев, конечно, чуть ли не с античных времен, но пока работают. Немного смазать петли – и как новые. Когда начинают хрустеть косточки, даже самые стойкие начинают петь свою арию molto vivace, чуть ли не presto – надо же поскорее избавиться от тяготящих душу тайн. А мы, в свою очередь, рады открутить винты – уж больно много шума. Но с вами… Уверяю, господин Эдман даже не прикоснется к винтам – только ради удовольствия послушать, как в далеком будущем, на рубеже веков вы все еще вопите от боли.

III

На пожарище все еще пляшут зловещие ночные тени, но их становится все меньше – начинается рассвет. Вокруг обгоревших руин Хорнсбергета толпятся черные от сажи, усталые пожарные. Время от времени слышатся тревожные возгласы, но они уже знают: работа сделана. Огонь отступил. Впрочем, насосы, сменяя друг друга, еще работают, извиваются кожаные шланги: надо залить горящий луг, пока не подул ветер. Еще час назад казалось, что пожар охватил всю округу, но с каждой минутой его владения съеживаются и темнеют. Горький, терпкий запах и мокрая сажа – вот и все, что осталось от гордого, всепоглощающего огня. Клубится густой черный дым, но последние языки пламени и бессильное ядовитое шипение уже не пугают победивших людей.

Могила ста детей.

Ста.

Под деревом, скрытые от глаз медленно рассеивающимся дымом, над корытом для овечьего водопоя стоят двое. В корыте белеют ноги утопленника. Солнца не видно. Трудно понять, что тому виной: дым пожарища или утренний туман.

Эмиль Винге держит Карделя за руку, вздрагивающую с каждым хриплым вдохом. Тот постепенно приходит в себя. Никакие слезы не смягчают жжение в обгоревшей коже лица. Вместе с ночным мраком исчезли и рога, и чудовищная бычья голова. Пальт выглядит почти как обычно, если не считать полностью выгоревших волос и ожогов на лбу и щеках. Кое-где уже появились волдыри.

– Пойдемте, Жан Мишель.

Кардель с трудом повернул к нему голову. Глаз почти не видно – настолько отекли веки.

– Держитесь за мое плечо. И так хуже некуда, но если нас здесь застанут…

Кардель будто только что его заметил и встряхнул головой.

– Я никогда никого не убивал… по приказу – да… ядро, порох, прицелиться, учесть параллакс… это да. Ну, драки, тоже да, спуску не давал, платил с процентами… но такое… беззащитный мальчонка. Чем он мог мне ответить… он же ни в чем не виноват! Тре Русур… он же ни в чем не виноват! Он же не виноват, что безумен. Ну, нет. Останусь и дождусь справедливого суда.

Эмиль глянул через плечо. Пока их еще нет… пока еще не поблескивают в первых лучах солнца полицейские бляхи. Только пожарные, да еще крестьяне с ближайших хуторов – может, и им удастся, особенно не рискуя, погреться в лучах славы бесстрашных победителей огня. Скоро и полицейские оторвут похмельные головы от подушек – надо же доложить начальству о причинах такого пожара.

– Справедливого суда? Боюсь, ваше ожидание будет и долгим, и бесплодным. Вы это знаете лучше меня, Кардель. Наша задача – добиться поистине справедливого суда, без кавычек. И сделать все, чтобы такой суд состоялся.

Эмиль посмотрел на труп. Кардель утопил юношу, никаких ран, но мутная вода в корыте неизвестно почему стала розовой.

– Его смерть было нетрудно предвидеть. И другие смерти – тоже на нашей совести. Да, Эрик Тре Русур поджег Хорнсбергет, но кто дал ему спички? Мы и дали. А Тихо Сетон отлил свечу. Вы всего-навсего помогли Эрику. Его смерть была предрешена, и чем раньше, тем лучше. Хотел отомстить Сетону. Он, возможно, даже не догадывался о детях. Но Сетону отомстил – лишил щита, которым тот прикрывался. И если вы чувствуете за собой вину, самое лучшее оправдание – завершить то, чего хотел Эрик. Иначе все жертвы ни к чему. Пустое.

– Никакая борьба не имеет смысла. Мир лучше не станет.

– Но хоть как-то оправдать потери! Отомстить за изувеченную судьбу чистого, влюбленного мальчика!

Эмиль потянул Карделя за руку. С тем же успехом он мог бы попытаться сдвинуть с места двухметровую каменную статую.

Кардель закашлялся и с трудом, хриплым, прерывающимся шепотом выдавил:

– А вам-то какого рожна взбрело мне помогать? У меня был выбор: вы или она. Я выбрал ее. – Он вырвал руку.

– Знаю. И знаю, почему.

– Хотел помочь – и сжег ее детей… И не только ее… сто детишек. Сто…

Эмиль покосился на пожарище. Там, у холма, меньше часа назад он видел девушку.

Никого.

– На вас только часть вины, на другую часть претендую я. Но я не могу повлиять на ваше решение. Уж кто-кто, но никак не я. Но… помните тот день, когда вы вывели меня из тяжелого запоя? Вы дали мне свободу выбора. Помните? Остались сидеть на набережной и ждали, вернусь я или нет. Теперь моя очередь. Но если решите последовать за мной, дайте слово. Даже поклянитесь. Впереди битва, в которой мы обязаны победить.

Наступило молчание. Эмиль Винге, затаив дыхание, ждал ответа. С неба по-прежнему, хотя все реже и реже, слетали серые мучнистые мотыльки пепла.

– Да. Даю слово, – вяло пробормотал Кардель. – Обязаны победить.

– Любой ценой?

– Любой.

– Тогда пошли. – Он потянул Карделя за собой.

На этот раз успешно. Пальт покачнулся и с трудом сделал первый неверный шаг. Эмиль подхватил его под руку. Карделя заметно качало. По другую сторону холма – дорога в Город между мостами.

На вершине Кардель внезапно остановился. Бессильно повисшая рука внезапно окаменела. Преодолевая боль, он с трудом поднял ее и преградил Эмилю дорогу.

– Дорога в ад, – произнес он с трудом. – Думаю, вы и сами понимаете. И вы собираетесь переться туда с инвалидом, который вас уже однажды предал?

– Вам тоже не позавидуешь по части напарника, Жан Мишель. – Смешок Винге был больше похож на стон. – Не забудьте: я постоянно советуюсь с мертвецами и не всегда отличаю поэзию от реальности. Попробуйте предложить другой расклад. То, что было нашим желанием, может стать приговором. Но… куда денешься? Теперь нами движет уже не надежда, а долг.

– И что ж… останемся друзьями, пока мы вместе?

Эмиль покачал головой. Он совершенно не умел врать.

– Нет, Жан Мишель. Друзьями нам не стать никогда. У меня только одна просьба: сначала разберитесь с девушкой. Пока вы это не сделаете, толку от вас не будет. А потом приходите.

– А вы? Вы-то с чем будете разбираться?

– Разбираться? Ну, хорошо… первым делом пойду к Исаку Блуму и сделаю все, чтобы продлить наш мандат. Это будет нелегко, если вспомнить, как мы расстались. И начну понемногу вынюхивать дичь. Будьте готовы к охотничьему сезону, Жан Мишель.

Кардель высвободил руку и двинулся вперед. Каждый шаг сопровождался сдавленным стоном.

Эмиль в последний раз оглянулся на дымящиеся развалины. Не только прекрасная усадьба, не только десятки детских жизней принесены в жертву – он и сам чего-то лишился. Сколько Винге себя помнил, в душе его всегда горело пламя гнева. Беспричинного, как он теперь понимал. Но то, что раньше скорее напоминало огонь свечи, ныне превратилось в полыхающий костер. И чем полнее осознавал он свою беспомощность, тем сильнее этот костер разгорался. Он чувствовал себя плотвичкой в грубой рыбацкой сети, бабочкой под толстым стеклянным колпаком. То, что произошло, – уже произошло, что сделано – то сделано, ничто не вернуть, но цепи ответственности и вины порвать невозможно. Раньше он помогал Карделю по собственной воле, а теперь… теперь это навязчивая идея. Idée fixe. Он обязан сделать все, что от него зависит.

Иначе Город между мостами так и останется его пожизненной клеткой.

Ярость и страх неразлучны, но, наверное, страх все же сильнее. Инстинкт самосохранения заложен в душу раньше и глубже. Напрасно он пытается себя утешить. Никуда не денешься: он лицом к лицу с минотавром. Он решился проникнуть в самое сердце лабиринта, он слышал предсмертные крики детей. Что может быть хуже? Или предстоит что-то еще более жуткое?

Часть первая
Охотничьи псы
Весна и лето 1795

Охотничьи псы

Сияет все, поскольку все горит,
И что ж? Пожар погас, он больше не страшит,
Истаял прочь в сиреневом дымке.
Осталась пепла горсть у каждого в руке.

Карл Густав аф Леопольд, 1795

1

Осень перешла в зиму, потом и зима уступила место весне.

Слухи – возможно, и слухи. Или сплетни, но для сплетен чересчур уж нравоучительного свойства. Страшная сказка для взрослых. Якобы поселилось в Городе между мостами чудище, бродит по ночам в переулках, и не дай бог грешнику с ним повстречаться. О внешности свидетели отзываются по-разному. Рост высокий – тут-то, положим, сходятся все. Лицо… даже и лицом назвать нельзя. Не человек – это точно. Какие-то остатки волос есть, но, можно сказать, лысый. Другие знают побольше, сами видели: вместо руки – черный коготь. Повстречался с ним – конец. Никакой надежды. Откуда взялся – тоже неизвестно. Поговаривают странное: дескать, тот самый, никто другой, именно он сжег детский дом в Хорнсбергете. Подпалил, не рассчитал и сам сгорел. Неслыханное преступление, даже в преисподнюю не пустили. Вот и бродит там, где жил когда-то. Искупает грехи. Но обиженным судьбой бояться нечего – на этом сходятся все.