Мой голос стал громче. До меня вдруг дошло, что гостиная опустела. Это заметил и Чарли, потому что он прошептал:

– Пожалуйста, Кейт… я не хочу возвращаться с таким плохим…

– Чарли, а чего ты ожидал, черт возьми? Мгновенного примирения? «Поля чудес»? Что посеешь, то и пожнешь, приятель.

Кто-то умиротворяюще коснулся моей руки. Тетя Мег.

– Отличная проповедь, Кейт, – сказала она. – И я уверена, Чарли уже уяснил твою точку зрения.

Я перевела дух. И, чуть успокоившись, произнесла:

– Да, я надеюсь.

– Чарли, сходи на кухню, налей себе что-нибудь выпить, – предложила Мег.

Чарли сделал, как велели. Драчунов развели по углам.

– Успокоилась? – спросила Мег.

– Успокоишься тут, как же, – проворчала я.

Она усадила меня на диван. Устроившись рядом, заговорщически зашептала мне:

– Отстань ты от парня. У меня с ним был разговор на кухне. Похоже, у него какие-то серьезные проблемы.

– Что еще за проблемы?

– Четыре месяца назад его сократили. «Фитцгиббон» перекупила какая-то голландская международная корпорация, и половину персонала сразу выгнали.

«Фитцгиббон» был фармацевтическим гигантом, и Чарли трудился там последние двадцать лет. Свою карьеру он начинал как торговый представитель в долине Сан-Фернандо, постепенно дорос до должности регионального директора продаж по округу Ориндж. И вот теперь…

– И насколько все серьезно? – спросила я.

– Суди сама: чтобы прилететь сюда, ему пришлось занять у друга денег на билет.

– Господи!

– А учитывая то, что двое его детей учатся в колледже, с точки зрения финансов положение у него критическое. Ему не позавидуешь.

Меня вдруг пронзило чувство вины. Бедный идиот. Всю жизнь Чарли не везет. Просто какой-то фатальный неудачник.

– Насколько я поняла, и на семейном фронте дела неважные. Принцесса явно не из тех жен, кто готов поддержать мужа в трудную минуту…

Мег вдруг резко замолчала, толкнув меня в бок локтем. Чарли вернулся в гостиную с переброшенным через руку плащом. Я встала.

– Почему с плащом? – спросила я.

– Мне нужно возвращаться в аэропорт, – сказал он.

– Но ты ведь только два часа как приехал, – возразила я.

– Завтра у меня очень важная встреча, – смутился он. – Собеседование. Я сейчас… ээ… без работы.

Я перехватила взгляд Мег, умоляющий не выдавать ее. Воистину семейная жизнь напоминает паутину, сплетенную из секретов и мелких заговоров типа «только не говори своему брату…».

– Мне очень больно это слышать, Чарли, – сказала я. – Извини, что я тебе столько всего наговорила. Сегодня тяжелый день и…

Чарли заставил меня замолчать, коснувшись моей щеки легким поцелуем.

– Будем на связи, хорошо? – сказал он.

– Все зависит от тебя, Чарли.

Брат оставил мою реплику без ответа. Он лишь печально пожал плечами и направился к двери. На пороге он обернулся. Мы встретились глазами. Наш молчаливый диалог длился всего долю секунды, но мы успели сказать друг другу: прости меня, пожалуйста.

И в это же мгновение я почувствовала огромную жалость к брату. Он был таким потерянным, побитым жизнью, загнанным в угол, словно олень в лучах направленных на него прожекторов. Жизнь обошлась с ним сурово, и теперь он был воплощенное разочарование. Я искренне сочувствовала ему, по себе зная, каково это – оказаться неудачником. Потому что, если бы не мой сын, меня бы точно нельзя было считать образчиком личного успеха.

– Прощай, Кейти, – сказал Чарли. Он открыл дверь.

Я отвернулась от брата и шагнула в туалет. Когда через пару минут я вышла оттуда, его уже не было, и я вздохнула с облегчением.

Порадовало и то, что гости начали прощаться. Среди них были парочка соседей, какие-то давние подруги матери – хрупкие старушки на восьмом десятке, пытающиеся вести светские разговоры, бодриться и не особо задумываться о том, что их сверстницы уходят из жизни одна за другой.

К трем часам разошлись все, кроме Мег и Розеллы – крупной жизнерадостной доминиканки средних лет, которую я наняла два года тому назад убираться в маминой квартире дважды в неделю. Вышло так, что она стала круглосуточной сиделкой, после того как мама выписалась из клиники Слоун-Кеттеринг.

– Я не хочу умирать в какой-то серой комнате с флуоресцентными лампами, – сказала она мне утром того дня, когда врач-онколог сообщил ей, что надежды больше нет.

– Ты не умрешь, мама, – услышала я собственный голос.

Она потянулась ко мне из постели и взяла мою руку:

– С эскулапами не совладать, дорогая.

– Доктор сказал, что это может длиться долгие месяцы…

Ее голос был спокойным и даже умиротворенным:

– Это если считать от начала болезни. А в моем положении – три недели максимум. И честно говоря, это даже больше, чем я ожидала…

– Но разве не ты учила меня, что нужно всегда, всегда надеяться на лучшее, мама? – О господи, что я несу? Я крепче сжала ее руку: – Я не то хотела сказать. Просто…

Она с укором посмотрела на меня.

– Неужели ты так ничего и не поняла во мне? – сказала она.

Прежде чем я подыскала нужные слова, она нажала кнопку вызова медсестры:

– Я собираюсь попросить медсестру помочь мне одеться и собрать вещи. Так что, если ты оставишь меня минут на пятнадцать…

– Я сама одену тебя, мама.

– Не стоит, дорогая.

– Но я хочу.

– Пойди лучше сделай себе чашечку кофе, дорогая. Медсестра сама со всем справится.

– Почему ты не хочешь позволить мне…? – заныла я, словно подросток.

Мама только улыбнулась, зная, что переиграла меня.

– А теперь иди, дорогая. Но не задерживайся дольше, чем на пятнадцать минут, потому что, если я не уйду отсюда до полудня, они выставят счет еще за сутки.

– И что с того? – Мне хотелось рвать и метать. – «Голубой крест» все равно оплатит.

Но я заранее знала, каким будет ее ответ.

Это несправедливо – подставлять такую хорошую и надежную компанию, как «Голубой крест».

Мне ничего не оставалось, кроме как в очередной (уже, наверное, миллионный) раз задуматься о том, почему мне никогда не удается переспорить ее.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне?

Черт возьми, она слишком хорошо меня знала. И, как всегда, попала прямо в точку. Я никогда не понимала ее. Не понимала, как ей удается оставаться такой спокойной и собранной, сталкиваясь с бесконечными разочарованиями и невзгодами. По каким-то ее намекам (и из того, что рассказывал мне Чарли, когда мы еще общались) я догадывалась, что ее брак был не слишком-то счастливым. Муж умер молодым. Денег ей не оставил. Единственный сын отошел от семьи. А единственная дочь, мисс Недовольство, никак не могла взять в толк, почему ее мать отказывается скулить и причитать из-за жизненных неурядиц. И почему сейчас, в конце жизни, она так чертовски смиренна и не ропщет в преддверии скорой смерти. Но таков уж был ее стиль, волевой и несгибаемой женщины. Она ни разу, ни словом, ни жестом, не выдала своей печали, притаившейся за фасадом железобетонной стойкости.

И в своих прогнозах она не ошиблась. Конечно, ни о каких месяцах не могло быть и речи. Она не протянула и двух недель. Я наняла Розеллу круглосуточной сиделкой – при этом чувствуя себя виноватой, что не могу полностью посвятить себя матери. Но на работе я зашивалась с новым крупным заказом, а еще нужно было заниматься Этаном (я упрямо не хотела просить Мэтта об одолжении). Так что удавалось выкроить лишь три часа в день, чтобы побыть с матерью.

Конец был скорым. В прошлый вторник Розелла разбудила меня в четыре утра и просто сказала:

– Тебе нужно срочно приехать.

К счастью, я успела продумать экстренный план действий для такого случая, заранее договорившись со своей новой подругой, Кристиной, которая жила двумя этажами выше и была членом Клуба разведенных матерей. Несмотря на бурные протесты Этана, я подняла его с постели и отвела к Кристине, которая тут же уложила его спать на своем диване, забрала у меня его школьную форму и пообещала отвезти его утром на занятия в «Алан-Стивенсон».

Я бросилась вниз по лестнице, попросила консьержа вызвать мне такси и пообещала водителю пять баксов чаевых, если он доставит меня на другой конец города, на 84-ю улицу, за пятнадцать минут.

Он уложился в десять. И это было здорово, потому что мама скончалась через пять минут после того, как я во шла в дверь.

Я застала Розеллу стоящей в изножье кровати. Тихо всхлипывая, она обняла меня и прошептала:

– Она здесь, но уже не с нами.

Так хорошо она объяснила, что мама в коме. Честно говоря, это было облегчением для меня – потому что я втайне очень боялась сцены у смертного одра. Когда нужно сказать правильные прощальные слова. Но ведь нет таких слов, их не существует в природе. Как бы то ни было, теперь она все равно не могла меня слышать, и любые мелодраматические восклицания вроде «Я люблю тебя, мама!» можно было оставить при себе. В такие судьбоносные моменты любые слова пусты и бессмысленны. И уж, конечно, они не могли бы смягчить то чувство вины, которое меня терзало.

Поэтому я просто села на кровать, взяла еще теплую руку матери и крепко сжала ее, пытаясь вызвать в памяти свои первые воспоминания о ней. Я вдруг увидела ее жизнерадостной, красивой молодой женщиной, когда она вела меня, четырехлетнюю, за руку на детскую площадку в парк Риверсайд, а ведь тогда она была на пятнадцать лет моложе меня нынешней. Я подумала о том, что в памяти почему-то оживают именно такие, совершенно заурядные, моменты. Почему-то мы быстро забываем и эти прогулки в парк, и суматошные поездки к педиатру с тонзиллитом, и то, как мама ждала у школы после занятий, как мы с ней мотались по городу в поисках туфель и платьев, мчались на собрания «гёрлскаутов» и другие мероприятия, которыми забит родительский день. Я вспоминала, как мама всегда старалась быть рядом, а я этого не замечала и ненавидела свои обязательства перед нею, а теперь мне было невыносимо жаль, что я не смогла сделать ее хоть чуточку счастливее. И опять перед глазами была я, четырехлетняя, на качелях вместе с мамой, и мы вновь взмывали в осеннее небо далекого пятьдесят девятого года, и светило солнце, и мне было так уютно в этом мире, рядом с хохочущей мамой, и…

Она сделала три судорожных вдоха. Потом стало тихо. Я просидела еще минут пятнадцать, не отпуская ее руку и чувствуя, как постепенно остывают ее пальцы. Наконец Розелла осторожно взяла меня за плечи и подняла. В ее глазах стояли слезы, чего нельзя было сказать обо мне. Возможно, я просто оцепенела от шока и не могла плакать.

Розелла наклонилась и закрыла матери глаза. Потом перекрестилась и прочитала молитву «Аве Мария». А я выполнила другой обряд: прошла в гостиную, налила себе большую дозу виски, залпом выпила, после чего сняла телефонную трубку и набрала номер 911.

– Что у вас случилось? – спросила оператор.

– У меня не экстренный случай, – сказала я. – Просто смерть.

– Смерть насильственная?

– Естественная.

А могла бы и добавить: Очень тихая смерть. Достойная. Благородная. Без нытья и жалоб.

Моя мать умерла так, как жила.