Мы с Мортимером слушали, присев на корточки, а Чернокрыс продолжал свой рассказ. Он принялся рыть так энергично, что из-под лапок вихрем летели чёрная земля, камни и червяки. Дыра становилась всё глубже. Дни сменялись ночами, но Чернокрыс не бросал труда. И вот в один прекрасный день он пробежал под землёй и выбрался на поверхность по ту сторону лаза. Но воздух в том месте оказался совсем не свежим и не сладким: он был густым от жжёного угля и выдохов паровых машин, он был скверным от нечистот и мусора. Чернокрыс увидел фабрики и дома. Увидел готовые рухнуть лачуги, увидел мощёные улицы – и везде на этих улицах бегали дети. Иные были чистенькими, с розовыми щеками.

– Но некоторые, – заключил крыс, – некоторые были совсем как вы.

Он снова сложил лапки на животе и улыбнулся. Ясно было, что дети вроде нас с Мортимером ему особенно понравились.

– Скажите-ка, мальчики, где живут ваши родители? – спросил крыс.

– У нас нет родителей, они умерли, – ответил я.

– О?

– Мы живём у тёти, – объяснил я.

– Понятно. А позвольте спросить… часто ли вам в тётином доме достаётся фазанье жаркое?

Мы с Мортимером помотали головой. Фазаньего жаркого нам и пробовать не доводилось.

– Нечасто? – уточнил крыс. – Но красивых игрушек у вас хотя бы в достатке?

– Ни одной нет, – ответил я. – Да мы и не успели бы поиграть. Мы целыми днями работаем.

Крыс поцокал языком.

– Ах вы бедняжки… Предположу, что и в шёлковой пижаме вы никогда не спали?

– Нет, – сказал я. – Никогда.

Крыс с довольным видом улыбнулся, помолчал, а потом продолжил:

– У нас, обитателей замка Индры, сколько угодно фазаньего жаркого, игрушек и шёлковых пижам. Но счастливы ли мы? Нет. Мы что ни день страдаем вместе с её милостью, и я, – он с серьёзным видом прижал лапку к груди, – даю вам честное слово, что ребёнок, который последует со мной к моей королеве, дабы утолить её печаль, – этот самый ребёнок получит всё, чего только ни пожелает.

– Я хочу с тобой! – тут же сказал Мортимер.

– Вот и славно! – возликовал крыс. – Исключительно хорошая новость! Не станем же терять времени! Я покажу вам, где лаз.

– Ну, посмотреть-то можно, – пробурчал я. Я не знал, верить ли крысу, но если его рассказ – правда, то всё, конечно, очень хорошо. Да и любопытно мне было, ничего не скажешь.

Крыс помчался вперёд, мы с Мортимером едва поспевали за ним. Пробежали мимо мастерских и фабрик, миновали большую школу, куда ходили дети, которым не нужно было работать, как взрослым. Потом повернули и пробежали мимо больницы, сумасшедшего дома и мертвецкой. Вот и кладбище.

Сюда мощёная дорога уже не доходила. Голая земля была присыпана тонкими, как кружево, прошлогодними листьями. На кладбище не было ни души. Начинало темнеть; каштаны тянули к небу острые ветви, словно желая схватить сумерки и подтащить их поближе, ускорив смену дня и ночи, хода времени, торопя тепло, чтобы побыстрее раскрылись листья. Мы пошли дальше, через северную пашню. В потёмках легко было запнуться о борозды в земле. В чьих-то далёких дворах жёлтыми квадратиками зажигались окна.

– Ну вот и пришли, – выдохнул Чернокрыс и остановился.

При виде дыры в земле меня проняла дрожь.

– Она же маленькая!

– Естественно, – согласился крыс. – Я вырыл узкий лаз с умыслом.

– С каким ещё умыслом?

– Когда я начал рыть, мне пришло в голову, что там, где есть дети, с большой вероятностью есть ещё и взрослые. Женщины, мужчины. И мои подозрения не беспочвенны, не так ли?

– Ну да, верно, – промямлил я.

– Мм! А женщины и мужчины мне в моём лазе совершенно не нужны.

– Почему это? – спросил я.

– Кто их знает, вдруг они окажутся опасными злодеями. – Крыс зажмурился.

– Это верно, – согласился я, потому что тут крыс был прав. Но меня всё-таки пугало, что дыра такая тесная.

– Предлагаю поторопиться, – пискнул Чернокрыс. – Барсучиха как раз готовит ужин. Если фазанье жаркое остынет, оно станет жестковатым.

Я помотал головой и сказал:

– Не пойду. Боюсь.

У крыса в глазах появилось смятение.

– Ну а ты, малыш? – Он посмотрел на Мортимера. – Что ты скажешь, мой юный друг?

– Ни он, ни я в эту дыру не полезем, – сказал я. – Нам пора домой. Пошли, Мортимер.

Я потянул Мортимера за собой через ухабистую пашню. Он шёл неохотно, несколько раз обернулся и чуть не упал.

– Может, хоть попробуем? – сказал он. – Может, лаз только в начале такой тесный?

– Мы и так задержались. Глупо было вообще сюда бежать.

Вскоре нас догнал крыс.

– Зачем такая спешка? – запищал он. – Заверяю вас, бояться совершенно нечего. Я поползу за вами и, если вы застрянете, подтолкну.

– Отвяжись! – Я вдруг понял, что не верю ни единому слову этой твари, в ней было что-то угодливое и лживое. – Отвяжись, а то я тебе хвост надеру!

Крыс живо попятился.

– Н-ну что ж, я не настаиваю. Если вам моё предложение не подходит, я могу обратиться к кому-нибудь ещё. Полагаю, – он огляделся, – я вернусь сюда, когда рассветёт. Если я верно проинформирован, дети с наступлением вечера отправляются в кровать. Прощайте, мальчики. Жаль, но… таково ваше решение.

Крыс повернулся и убежал. Возле дыры в земле он остановился, в последний раз бросил на нас грустный взгляд, юркнул в лаз и исчез.

Мы перепрыгнули канаву, вернулись на дорогу и торопливо зашагали через кладбище. Я видел, как светятся на краю больничного двора белёные стены мертвецкой. Потом мы миновали школу и мастерские. На мосту уже побывал фонарщик. При виде язычков пламени сердце у меня забилось медленнее. Но Мортимер явно загрустил. Я остановился в слабом свете фонаря и взял его за руку.

– Этот крыс хотел нас обмануть. Ты же сам понимаешь.

– Откуда тебе знать?

– В конце лаза нет никаких зелёных лугов и никакой королевы. Крыс хотел заманить нас в ловушку и погубить.

– Зачем?

Я не ответил, потому что сам не знал зачем. Мне хотелось стереть из памяти и крыса, и его речи, никогда больше о нём не думать.

– А теперь бегом, – сказал я. – Монетка у тебя?

Мортимер сунул руку в карман и наморщил лоб:

– Нет.

Когда я услышал «нет», то чуть не задохнулся. Сердце словно задёргалось на привязи, а холодный пот пронзил кожу тысячью булавок.

– Мортимер, если ты потерял деньги… Тюра меня до полусмерти прибьёт. Ну пожалуйста, скажи, что монета у тебя.

Мортимер поглубже порылся в кармане и вдруг просиял:

– Вот она! Застряла в подкладке.

Мортимер вытащил руку, но вместе с монетой выворотил наизнанку весь карман. Монетка описала в воздухе дугу, со звоном приземлилась на булыжники и покатилась. Я бросился было за ней, но сразу понял, что не успею, понял, какая катастрофа сейчас произойдёт. Когда она перекатилась через край и упала в воду, я лишь коротко, отчаянно простонал и с размаху лёг на перила. Там, где канула монета, расходились по воде маленькие круги.

– Вот и всё, Мортимер, – прошептал я.

Стоглазая палка

Сейчас я поднимусь по двум лестницам и войду в нашу комнату, думал я, стоя в подъезде. Кругом темнота – в мастерской хотя бы были керосинки на потолке. Я поднимусь по двум лестницам, открою дверь и сразу же всё скажу. Тюра возьмёт палку, побьёт меня, а потом всё кончится. Потом мы с Мортимером ляжем, и я, может, буду плакать, потому что палка бьёт больно, но я буду плакать и от радости, потому что худшее позади. Утром, когда я проснусь, спина у меня будет в синяках. Я встану, и будет больно, но я обрадуюсь этим синякам. Потому что синяки означают, что худшее позади.

Всю дорогу до дома Мортимер молчал, а у дверей посмотрел на меня блестящими от страха глазами. И сказал – он, который почти никогда ни за что не просил прощения:

– Прости меня, Самуэль.

– Ты не виноват, – ответил я. – Всё вышло случайно. Пошли.

И я поднялся на второй этаж, в нашу комнату. Мортимер шёл следом. На первом этаже я услышал, как ссорятся соседи; где-то наверху кричали дети. Во дворе кто-то пел. Когда мы поднялись на второй этаж, я сразу открыл дверь.

Тюра с мокрыми от пота волосами лежала в кровати. Пламя вовсю горело в лампе, хотя это и было расточительством. В комнате стоял сильный запах, но пахло не полиролью. Запотевшее окошко плакало. Тюра подняла голову, и лицо у неё перекосилось от злости.

– Явились, – проскрежетала она. – Где вас носило?

– Мы потеряли деньги, – ответил я, потому что уже решил, что именно так и сделаю. Скажу сразу, чтобы всё побыстрее кончилось.

Тюра уставилась на меня. Понять, о чём она думает, было невозможно. Наконец она спросила:

– Что-что вы сделали?

– Потеряли деньги. Которые получили от старшего мастера. Двадцать пять эре. Монета упала в реку.

Тётка со стонами выбралась из кровати. Палка – гнусная, отвратительная палка, которая обычно бывала засунута за комод, – стояла теперь прислонённая к изголовью кровати. Тётке она, конечно, была нужна, чтобы ходить. Сжав клюку, Тюра, хромая, приблизилась к нам и, не говоря ни слова, сунула руку мне в карман штанов. Потом – в другой карман. Значит, она всё-таки думала, что я утаил монету. Припрятал, чтобы купить себе конфет.

– Я правду сказал. Мы остановились на мосту поговорить…

– О чём?

Я колебался, зная, что она не поверит моему рассказу о говорящей крысе. Если я выступлю с этой историей, она только пуще разозлится. Нет, про Чернокрыса лучше не упоминать.

– Ни о чём особенном. Я только хотел убедиться, что монета всё ещё в кармане у Мортимера. Когда он полез проверять, она выскользнула и упала в воду.

Тюра прищурилась:

– В кармане у Мортимера?

Я кивнул.

– Ты что, разрешил брату нести монету?

– Да.

– Почему?

– Чтобы… чтобы порадовать его, – промямлил я.

– Порадовать?

Я снова кивнул.

Тюра долго стояла молча, полуоткрыв рот, как будто не могла уразуметь услышанное. Потом вдруг обыскала карманы Мортимера, но и там ничего не нашла. И ей пришлось поверить, что монета упала в воду. Губы у неё сжались, глаза выпучились.

– Как ты мог? – закричала она. – Как ты мог доверить ему деньги? Он же ещё маленький!

– Может, пойти поискать? – торопливо сказал я. – Ну, то есть завтра утром?

Тюра хрипло, горько рассмеялась:

– Поискать? Ты что, умеешь плавать?

– Нет, – прошептал я.

Я смотрел, как её рука крепче обхватывает клюку, как проступают костяшки под тонкой кожей.

– Нет, ты не умеешь плавать. И я не умею плавать. А маленький болван, которому ты отдал мои деньги, и подавно не умеет. Я просрочила с платой квартирному хозяину, в продуктовой лавке у меня долгов по горло. Да ещё мы, трое бедолаг, не умеем плавать. Что мне, по-твоему, делать?

Я тяжело сглотнул, стараясь не смотреть на узловатую палку – как же я её ненавидел! – стараясь не думать об ударах, о том, какой жгучей бывает боль, когда лопается кожа. Палка была усеяна глазками от сучков, напоминающими злобные зенки.

– Не знаю, – промямлил я.

Молчание. Я смотрел в пол, боясь пошевелиться.

И тут Тюра издала какой-то шипящий звук, словно судорожно втянула в себя воздух. Я поднял глаза. Она плакала.

Мы с Мортимером покосились друг на друга. Я не знал, что делать. Мне было противно от этих слёз, я никогда ещё не видел, чтобы тётка плакала. Рот у неё кривился, словно в какой-то удивительной усмешке, по щекам лились слёзы. Тюра повернулась и заковыляла назад, к кровати. Палка неровно стучала по полу.

И тут до меня наконец дошло, что Тюра решила не бить меня. Не знаю почему. Тётка столько раз била меня за проступки, которые в сравнении с сегодняшним казались сущими пустяками. Может, ей так больно, что сил не хватает? Может, она в таком горе из-за денег, что всё остальное уже не важно? Тюра, тихо плача, села на край кровати, и в этот вечер ничего больше не случилось бы, если бы Мортимер в этот момент не произнёс:

– Разревелась.

Тюра подняла глаза, вытерла щёки и спросила:

– Что ты сказал?

– Не смей обзывать меня болваном, – сказал Мортимер.

– Ты что, рехнулся? – прошептал я.

Тюра наморщила лоб и снова спросила:

– Что ты сказал?

– Ты сама болванка, – не унимался Мортимер.

Мне захотелось провалиться сквозь пол. Я никак, ни за что не мог понять, откуда в нём столько смелости – нет, безумия. Может, его обманули тёткины слёзы? Может, он решил, что из-за слёз Тюра стала слабой, а мы сильными?