И было важно сохранить некое почтительное молчание незнания, не лезть со своим «психодраматическим исследованием» в тот опыт, который не признает «as if»: молодая и прелестная Зерка Морено могла быть потрясающим «вспомогательным Я» в роли чьей-то бабушки, – но не она сокрушалась на рижской больничной койке о том, что из-за перелома не долетела до Москвы: «Как неудобно! Люди собрались, ждут мастерской… Который час? Вот сейчас я должна была начинать». Обколотая анальгетиками, уплывающая в забытье, наша «первая леди» беспокоилась об участниках несостоявшейся мастерской, «и здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба». Постигнуть можно только взаправду, «если бы знать, если бы знать…». Но знать это нам пока не положено.

Целями мастерской было, стало быть, расколдовать банальность, найти хотя бы первые ответы. А для начала задать вопросы, загадать загадки и наконец коснуться тайны, не переступая той границы, которую можно перейти только в опыте.

В аннотации мастерской предлагалось принести с собой маленькое зеркальце – «вы уже догадались зачем». Важно было сразу честно предупредить собравшихся, что речь пойдет не об идее старости, а о явлениях ощутимых, материальных. Разумеется, одно из трех заглядываний в зеркало предполагало встречу с образами (визуальными фантазиями) возрастных изменений; и мне, как ведущей мастерской, было важно придать контакту с темой характер личный, конкретный и по возможности конфиденциальный. (Учитывая непопулярность темы, следовало ожидать сопротивления, даже на уровне обычной житейской нормы: к примеру, фраза «как ты постарел» просто немыслима.)

В том-то и состоит парадокс темы, что ни для кого не являющаяся секретом, общеизвестная как факт, она тем не менее обретается где-то на дальней периферии сознания – подобно тому, как интернаты для престарелых расположены так, чтобы никому не чувствовать ни вины, ни страха, ни сострадания. В ходе мастерской важно было ухватить оба полюса парадокса: что-то должно было остаться сугубо личным, куда заглядывают ненадолго, а увиденное лучше держать при себе, – а что-то непременно должно было прозвучать и разыграться громко, ярко, как это всегда бывает при работе с табуированными темами.

Именно поэтому разогрев был построен на контрасте молчаливого сосредоточенного заглядывания в зеркальце с тихим шерингом в парах – и публичного, почти площадного проговаривания расхожих, типичных суждений о старости. Хотелось чередовать «тихое» и «громкое», непременно оставив что-то так и невысказанным. Именно поэтому после работы с зеркалом и шеринга зеркала убирались, складывались (щелчки закрывающихся замочков – как звук захлопывающейся двери: другим туда нельзя). И поэтому же большой общий разогрев был построен в буквальном смысле «от периферии к центру»; когда участникам, стоящим в предельно широком круге, предложено было вспомнить и озвучить общеизвестное.

Поразительно, что с самой первой реплики этого разогрева все сказанное было произнесено от первого лица из ролей стариков, как они представляются миру (входить в роли не предлагалось, инструкция звучала нейтрально: «Что мы слышим, что мы знаем об этом?»). Гротескные, карнавальные реплики начали соединяться в своего рода хор, диалог, при этом многие высказывания были очевидно подлинными, услышанными то ли в троллейбусе, то ли на собственной кухне. Энергия всего этого процесса оказалась столь мощной, что невольно возникал образ старости как состояния, которому очень давно и страстно хочется высказаться, и вот наконец можно – ну уж тут я все им скажу! Было это смешно и страшно, знакомо и ново, и при всей лубочности реплик говорило еще и о том, что старики-то очень разные. Но это было только начало.

Шаг вперед – следующий круг. Стоим плотнее, ближе к центру, – секреты старости, о чем не принято говорить. Здесь все серьезнее, здесь появляются чувства – страшно, печально, удивительно, легко. Возникают темы крупные, порой экзистенциального уровня: «Вот и не о чем говорить с молодыми – ну разве что изредка, о любви и свободе».

Третий круг – Тайна. Не говорить вообще, побыть там, постоять там может тот, кто этого хочет. Мы понимаем, что все время будем работать на границе первого и второго кругов – с принятым в культуре и выходящим за эти рамки (или раскрывающим эти скобки). Именно поэтому мы делаем большую спектрограмму – на одном полюсе те, кто более настроен на комическую сторону старости, на другом – те, кто на трагическую, и в середине – те, кому важно что-то еще. Подгруппы для последующей социодрамы распадаются фактически на драматические жанры.

Пересказывать сюжет или описывать персонажи – дело неблагодарное. Скажу одно: очень быстро действие ушло от искусственного противопоставления трагического и комического; они словно стали проникать друг в друга, переплетаться, и все отчетливее звучала тема неожиданного, иного. В шеринге много говорилось об испытанных чувствах, явившихся полной неожиданностью: «Там» оказалось совсем не то, что предполагалось.

Если в двух словах обобщить результаты нашего психодраматического исследования, то получается вот что:

• Тема обладает могучей энергетикой, только начни – не остановишь. Утрированное, лубочное быстро усложняется, комическое оборачивается трагическим, понятное – непонятным; появляются оттенки, противоречия, сложные чувства, возникает ощущение неизведанного, таинственного, от которого дух захватывает. Становится ясно, что все привычные «свидетельские показания» – все слышанное в реальности от хорошо знакомых старых людей, – это далеко не вся правда.

• О внутреннем ощущении своего возраста их, собственно, никто никогда не спрашивал, и даже очень умные и яркие дедушки и бабушки об этом рассказывают крайне мало. О событиях и обстоятельствах, житейском опыте – да, но о том, как меняется в позднем возрасте восприятие реальности, о своем видении мира, внутренней жизни – нет. Как будто бы существует общая договоренность о том, что старый человек может быть интересен только как свидетель событий, которые застал, а внутренний его опыт не имеет ценности как таковой. А на мастерской обозначился острый интерес именно к внутреннему опыту, каким бы непостижимым для молодого человека он ни был. Интерес этот осторожен, опаслив или окрашен раздражением или нежностью – в зависимости от того, каковы старики в семье, чувствуется явное желание выйти за границы бытовой «картинки» и хотя бы на шаг приблизиться к смыслу старости.

• Наше достаточно молодое сообщество с удивлением увидело другие возможности, смыслы, ресурсы – например, особого рода свободу в отношении социальных норм и границ, право на самостоятельность суждений, исчезновение многих страхов и ограничений более раннего возраста (страх быть смешным, рассердить, не понять). Более того, обнаружилось восхитительное умение весело и креативно обыгрывать тему своих немощей, и еще более того – в получившейся картинке нашим старикам и старухам «присвоено» изрядное чувство юмора, самоирония.

Как-то незаметно из пространства страхов мы перешли к желаниям: вот бы когда-нибудь оказаться таким! А что же для этого можно начать делать уже сейчас?

Тут всех на старость повело строчить донос:
не той красы у ней власы, коленки, нос,
а также зубы, – и пора ей в гроб со сцены.
Да что вы знаете о прелестях ее,
о тайных силах, презирающих нытье,
и вашу книгу жалоб?.. Драгоценны
ее мгновенья, а тем более – года!..^[13]

И вот что приходит в голову по завершении и мастерской, и конференции. Фантазии большой и пестрой группы про то, каково там, где нас еще нет, – разумеется, не только фантазии о собственной старости, со всеми страхами и надеждами, неотделимыми от этой темы. Это еще и фантазии о неизбежном будущем, в котором рано или поздно старшим (со всеми поблажками, но и обязательствами этой роли) становишься ты сам. И такое старшинство связано не обязательно с возрастом: это когда не найти супервизора, когда не с кем посоветоваться, когда авторитеты-то есть, но профессиональной родней их никак не назовешь. Сообщество все молодеет, и именно с ним имеет смысл говорить и играть «о вечном» или хотя бы о долговечном. Психодраматические «прародители», которых многие из нас еще застали, с неизбежностью нас покинут, и нам когда-нибудь предстоит жить и работать в мире, где не осталось настоящих старших. Так же случится и в обычной жизни. Вспоминается Улицкая: «…Я очень тоскую по старшим. У меня совсем не осталось старших…»^[14] Не то чтобы к этому нужно было как-то специально готовиться – да и возможно ли? Но задумываться иногда нужно.

Что будет дальше – прижизненное обронзовение, потребность вещать или все-таки жизнь, – зависит от нас. Хорошо, что психодраматические «старшие» показали дорогу, а пройти ее каждому предстоит самостоятельно. Поживем – увидим.

Глава 4. «Наши мертвые нас не оставят в беде…»
(психодраматическая работа с семейной историей)^[15]

Сотрется пыль, но не сотрется память,
Которой обладает эта пыль.
Способны распахнуться и воспрянуть,
Из пыли грянуть – образ жизни, стиль,
Природы освещенье, помещенье,
Где время всех времен не истекло,
Живое продолжается общенье,
И лица льет зеркальное стекло.
Там речь слышна, беззвучная как воздух,
Там узнают друг друга по слогам,
Там живы те, кто распылен на звездах…

Юнна Мориц

В канун православной Пасхи можно наблюдать уже привычную картинку городской жизни: над проезжей частью водружается перетяжка с более или менее понятным значительной части прохожих текстом: «Христос Воскресе».

Спешащие по своим делам москвичи реагируют на праздничное оформление по-разному: кто-то привычным ворчанием в адрес коммунальных служб («Лучше бы мусор вовремя вывозили»); кто-то как на напоминание о неожиданно скором празднике («Надо же, уже Пасха, как время летит»); кто-то с некоторой неловкостью, как на бестактность («Все-таки на улице бы не надо, этим словам место в храме»).

При всех различиях в отношении к такому использованию сакрального текста хоть какой-нибудь комментарий по поводу розово-красного полотнища мог бы произнести почти любой взрослый, проходящий мимо по своим делам. А водружают эту, как сказали бы в советское время, наглядную агитацию работники муниципальных служб. В нашем районе это сплошь выходцы из Бишкека, невысокие, молчаливые и, конечно же, появившиеся в центре Москвы со своими метлами и лопатами не от хорошей жизни. И получается тем самым, что всех нас, верующих разных конфессий и атеистов, поздравляют с Воскресением Христа именно они, для кого праздник этот еще более чужой, чем город.

В этой статье речь пойдет не столько о проблемах психологической помощи вынужденным мигрантам, сколько о гораздо менее заметных (но намного более распространенных) явлениях нарушений культурной идентичности и одном из возможных подходов к работе с ними.

О культурной травме немало сказано – говорят и о деструктивном воздействии на «социальное тело», и о конфликте между фактами настоящего или прошлого, которые не соответствуют базовым основам культуры, и о разрыве некоторых социальных тканей и процессов. Это – взгляд социологов или культурологов, «общий план». Психотерапевту видно и важно другое – отражение этих процессов в жизни личности, группы или семьи. Группаналитическое определение культурной травмы как нарушения «матрицы принадлежности к группе»^[16] ближе к тому, с чем работают практики. Оно, в частности, сразу подсказывает, что травматический опыт поражает нечто, имеющее отношение к способности человека понимать и быть понятым, к коммуникации и знаковому полю. Стало быть, возможны и традиционные для психотерапии подходы к проработке любого травматического опыта. Но об этом чуть позже, а пока обратим внимание на обычного человека, не вырванного какими-то грозными историческими событиями из своего окружения, давно и мирно живущего в сегодняшнем большом российском городе.