Господь, Супруг, Дом и Долг были столь же несокрушимыми ориентирами для миссис Арбатнот, как четыре стороны света на компасе обыкновенном. Много лет назад, после периода, полного отчаяния, она нашла в них успокоение, она преклонила на них голову, словно на перину, и впала в сладостный сон, больше всего боясь, что ее разбудят, что ей придется очнуться и выйти из этого незатейливого и нехлопотного состояния. Вот почему она так упорно искала нишу, в которую следовало бы поместить миссис Уилкинс, – потому что только так она могла очистить и успокоить собственный разум. И, в растерянности глядя на миссис Уилкинс, чувствуя, как все больше и больше теряет равновесие и заражается чуждыми идеями, она решила protem ^[3] – это выражение она слышала от викария – занести миссис Уилкинс в рубрику «Нервы». Вполне возможно, ее следовало сразу же отправить в категорию «Истерия», которая часто оказывалась лишь преддверием к «Безумию», но миссис Арбатнот научилась не торопиться закреплять людей в соответствующих категориях, поскольку не раз к ужасу своему обнаруживала, что ошиблась. Человека же так трудно потом выковырнуть из его категории, а ей самой приходилось при этом испытывать страшные муки!

Да. «Нервы». Наверняка у нее нет никаких регулярных обязательств по отношению к другим, думала миссис Арбатнот, нет никакой работы, которая отвлекала бы ее от себя самой. Совершенно очевидно, она плыла без руля и ветрил, подгоняемая порывами и импульсами. Почти определенно она соответствовала категории «Нервы», или, если никто ей не поможет, скоро в нее попадет. Бедняжка, подумала миссис Арбатнот, к которой вместе с равновесием вернулось и сочувствие, и которая из-за стола не могла разглядеть, какой длины у миссис Уилкинс ноги, а следовательно, определить, какого она роста. Ей были видны только ее маленькое, оживленное, но робкое личико, узкие плечи, застывшая в глазах детская мольба о счастье. Но нет, такие вещи, такие мимолетности не делают людей счастливыми. За свою долгую жизнь с Фредериком – Фредерик был ее мужем, миссис Арбатнот вышла замуж в двадцать лет, а сейчас ей было почти тридцать три, – она узнала, где именно обретаются истинные радости. Истинная радость, знала она теперь, – в повседневном, ежечасном служении другим, а обрести ее можно лишь у стоп Господа нашего – разве она сама снова и снова не приходила к нему со своими разочарованиями и не уходила успокоенной и умиротворенной?

Фредерик был из тех мужей, чьи жены довольно рано припадали к стопам Господа. От него к ним путь был коротким, но мучительным. Сейчас, в ретроспективе, путь казался ей недолгим, но на самом деле он длился весь первый год их брака, и каждый дюйм этого пути был выстрадан, каждый дюйм был орошен, как ей порой казалось, кровью ее сердца. Но теперь все позади. Она давно обрела мир. И Фредерик из ее горячо любимого жениха, из обожаемого молодого супруга превратился лишь во второй по значимости – после Господа – пункт в списке обязательств и долготерпений. Там он и пребывал – второй по значимости, ее молитвами превратившийся в бесплотный дух. Годами она была счастлива тем, что забыла о счастье. И хотела, чтобы все оставалось как есть. Она хотела отгородиться от всего, что напоминало бы о прекрасном, о том, что снова заставило бы ее желать…

– Мне бы очень хотелось с вами подружиться, – сказала она серьезно. – Может быть, вы посетите меня или позволите мне время от времени наносить вам визиты? Заходите, как только захотите побеседовать. Я сейчас дам вам свой адрес, – она принялась рыться в сумочке, – чтобы он был у вас под рукой.

И она достала и протянула визитную карточку.

Миссис Уилкинс не обратила на карточку никакого внимания.

– Так странно, – сказала миссис Уилкинс, будто не расслышав, – но я вижу нас обеих – вас и меня – в апреле. В этом средневековом замке.

Миссис Арбатнот почувствовала себя очень неловко.

– Неужели? – сказала она, пытаясь сохранять спокойствие под взглядом этих мечтательных, сияющих серых глаз. – Неужели?

– Разве вам никогда не доводилось предвидеть то, что затем случалось? – спросила миссис Уилкинс.

– Никогда, – сказала миссис Арбатнот.

Она попыталась улыбнуться сочувствующей, мудрой и терпеливой улыбкой, которую держала для бедняков, выслушивая их, как всегда, путаные и противоречивые суждения. Но ей не удалось, улыбка дрогнула.

– Конечно, – произнесла она тихо, словно опасаясь, что ее могут услышать викарий и сберегательный банк, – это было бы прекрасно… Прекрасно…

– Даже если это и неправильно, – сказала миссис Уилкинс, – то ведь только на месяц.

– Это… – начала миссис Арбатнот, намереваясь высказаться по поводу неприемлемости подобного образа мыслей, но миссис Уилкинс не дала ей продолжить:

– Как бы там ни было, я уверена, что это неправильно, оставаться правильной, пока не станешь совсем жалкой и несчастной. А я вижу, что вы многие годы были правильной, вот почему выглядите такой несчастливой, – миссис Арбатнот открыла было рот, чтобы возразить, но миссис Уилкинс остановила ее. – А я… С той поры, как я была юной девушкой, я только и знаю, что такое долг, обязательства по отношению к другим, но уверена, что от этого никто не стал любить меня хоть чуточку… хоть чуточку больше… А я хочу… О, я жажду чего-то иного… Иного…

Неужели она собирается заплакать? Миссис Арбатнот почувствовала сострадание и жуткую неловкость. Только бы она не разрыдалась. Не здесь. Не в этой неуютной комнате, через которую все время ходили какие-то люди.

Но миссис Уилкинс, взволнованно порывшись в карманах в поисках носового платка, наконец его обнаружила, высморкалась, пару раз моргнула, посмотрела на миссис Арбатнот смиренно, испуганно и будто извиняясь – и улыбнулась.

– Поверите ли, – прошептала она, пытаясь справиться с дрожащими губами и совершенно очевидно стыдясь себя, – я никогда в своей жизни ни с кем так не говорила. Не понимаю, не знаю, что на меня нашло.

– Это все из-за объявления, – горестно кивнув, сказала миссис Арбатнот.

– Да, – согласилась миссис Уилкинс, украдкой промокая платочком глаза. – И еще потому, что мы обе, – она снова тихо высморкалась, – несчастны.

Глава 2

Конечно же, миссис Арбатнот несчастной не бы-ла – разве это возможно, спросила она себя, если сам Господь взял на себя заботу о ней? – но на время она подвесила этот вопрос в воздухе, поскольку непосредственно перед ней сидело создание, однозначно нуждавшееся в помощи, и на сей раз не в виде башмаков, одеял и приемлемых санитарных условий, но в помощи более деликатной – в понимании и правильном, точном выборе слов.

Однако на точно подобранные слова, как она вскорости поняла, попробовав разнообразные – о жизни для других, о молитвах, о мире, который мы обретаем, безусловно вверив себя Господу – на все эти слова у миссис Уилкинс находились слова другие, пусть и не совсем правильные, но на них в данный момент, наверняка из-за нехватки времени, миссис Арбатнот убедительного ответа не находила. Кроме определенно правильных слов: если они просто ответят на объявление, в том большого вреда не будет. Это же ни к чему не обязывает. Просто уточнить. И больше всего миссис Арбатнот тревожило то, что она сделала это предложение не только для того, чтобы успокоить миссис Уилкинс: оно вырвалось у нее потому, что она сама, как ни странно, затосковала по средневековому замку.

Это ее всерьез обеспокоило. Как так получилось, что она, привыкшая направлять, вести за собой, советовать, поддерживать – всех, кроме Фредерика, которого она давно уже перепоручила Господу, – стала ведомой, попала под влияние, была сбита с толку – и чем? Каким-то объявлением, этой бессвязно лепечущей незнакомкой? Такое не могло не встревожить. Она не понимала своей внезапно вспыхнувшей острой тоски по тому, что в конечном счете было баловством, в то время как подобные желания не посещали ее уже много лет.

– Ничего же плохого не случится, если мы просто спросим, – сказала она тихо, как если бы вокруг них, слушая и осуждая, столпились викарий, и служащие сберегательного банка, и все жаждущие и зависящие от нее бедняки.

– Это же нас ни к чему не обязывает, – столь же тихо, дрожащим голосом, ответила миссис Уилкинс.

Они одновременно поднялись – миссис Арбатнот удивило, что миссис Уилкинс оказалась такой высокой, – и отправились к письменному столу, где миссис Арбатнот написала послание к Z., почтовый ящик 1000, «Таймс». Она перечислила все подробности, о которых желала получить разъяснения, кроме одной, которая на самом деле интересовала их больше всего, – стоимость аренды. Они обе почувствовали, что написать письмо и взять на себя всю деловую сторону следует миссис Арбатнот. Она не только привыкла все организовывать и быть практичной, она также была старше и определенно сдержанней, и уж точно сама не сомневалась в том, что была мудрее. Не сомневалась в этом и миссис Уилкинс: четкий пробор в волосах миссис Арбатнот указывал на сдержанность и спокойствие, которые могли быть продиктованы только мудростью.

И хотя миссис Арбатнот была мудрее, старше и сдержанней, движущей силой всего предприятия все же была ее новая подруга. Силой неуправляемой, но мощной. Она, конечно, нуждалась в помощи, еще и потому, что имела, судя по всему, беспокойный характер. И, как ни странно, заражала своим беспокойством. Звала за собой. А то, каким образом ее нестабильный разум приходил к заключениям – безусловно ложным, взять хоть соображение о несчастливости миссис Арбатнот – попросту обескураживало.

И все же, какой бы беспокойной ни была миссис Уилкинс, миссис Арбатнот, к своему удивлению, разделяла ее волнение и стремление, и когда письмо упало в почтовый ящик в холле и обратного пути уже не было, обе испытали одно и то же чувство вины.

– Это только доказывает, – прошептала миссис Уилкинс, когда они отошли от почтового ящика, – какими безупречно правильными, добродетельными мы были всю нашу жизнь. Впервые сделав что-то втайне от мужей, мы сразу же почувствовали себя виноватыми.

– Боюсь, я не могу утверждать, что всегда была безупречно правильной, – слабо запротестовала миссис Арбатнот, почувствовав себя странно из-за того, что ее новая знакомая каким-то непостижимым образом снова пришла к верному выводу, хотя она ни словом не обмолвилась о собственном чувстве вины.

– О, я уверена, что были. Это же видно… Вот почему вы несчастны.

«Ну зачем она такое говорит? – подумала миссис Арбатнот. – Надо постараться убедить ее не говорить так».

Вслух же она со всей рассудительностью произнесла:

– Не понимаю, почему вы так настаиваете на том, что я несчастлива. Когда вы узнаете меня лучше, вы убедитесь, что я вполне счастлива. И я уверена, что вы на самом деле не думаете, будто добродетель, коль скоро ее удалось достигнуть, делает людей несчастными.

– Нет, именно так я и думаю, – сказала миссис Уилкинс. – Вот такая добродетель, как у нас, делает несчастными. Как только мы обрели ее, так сразу и стали несчастными. Добродетель бывает несчастная и счастливая – например, та, которую мы обретем в средневековом замке, – счастливая добродетель.

– Это в том случае, если мы туда поедем, – сдержанно ответила миссис Арбатнот. Она чувствовала, что миссис Уилкинс нуждается в сдерживании. – Ведь мы же только спросили. Любой может это сделать. Вполне вероятно, что мы найдем условия неприемлемыми, но даже если это не так, завтра мы все равно можем передумать.

– Я вижу нас там, – только и ответила миссис Уилкинс.