Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

– Я жив… – Ингер осторожно прижал рукав к лицу, пытаясь стереть кровь с глаз. – Умыться…

Кто-то поднес хазарскую глиняную флягу, похожую на плоский круглый каравай. Ингер почти вслепую подставил руки, обмыл их, потом осторожно умыл лицо.

– Йотуна мать! – кто-то рядом свистнул.

– Да извод его возьми!

Прекраса прижала руки ко рту. Спутанные мокрые волосы прилипли к лицу Ингера, но и сквозь них были видны три длинные глубокие царапины на лбу, заходящие на бровь, а одна и на скулу.

– Глаза целы? – над Ингером склонился встревоженный Ратислав.

– Вроде целы, – Ингер поморгал. – Я уж думал, конец мне приходит… Ребра… помял.

Прекраса, рыдая, протянула ему свой платок, и Ингер прижал его ко лбу. Она было прислонилась к его плечу, потом выпрямилась и стала оглядываться, отыскивая уцелевшие к концу осени зелья, способные останавливать кровь и предотвращать воспаление. Потом встала; на подоле ее белой свиты – она носила «печаль» по сынишке, – ярко краснели пятна крови. На глаза ей попались пожухлые, но еще зеленые щетки хвоща; сорвав несколько штук, она обмыла их из фляги, растерла в ладонях и, отведя платок от лица Ингера, приложила зеленую кашицу к его ранам. Кровь из рассеченной брови еще текла; посмотрев на испачканный платок, Ингер вновь прижал его ко лбу.

– Перун тебя спас! – Ивор остановился над воспитанником. – У меня аж сердце упало – думал, все! Хорошо, Ратьша подоспел…

– И как собаки не учуяли! – толковали гриди.

– На кровь хозяин-то пришел… Не нагулял, видно, жира перед спячкой.

– Чем мы Велеса прогневили? И угостили ведь перед началом, и позволения спросили…

Медведь – один из обликов лесного хозяина и самого Велеса. В осеннюю пору, когда в лесу много пищи, он не бросается на людей. Свою добычу он видел в лосиной туше, однако Ингеру, оказавшемуся у него на пути, это могло стоить жизни.

Прекраса замолчала, но не могла унять слез.

– Не плачь, госпожа! – утешали ее гриди. – Князь жив, глаза целы, уши целы… А царапины что – заживут!

Из обеих туш извлекли оружие, начали потрошить. Требуху сложили в кучу для собак, а медвежью печень – самую почетную часть добычи, – еще дымящейся поднесли Ингеру.

– Крася, не реви, – Ингер обернулся к ней и улыбнулся. – И такое бывает, да ведь обошлось. Хочешь кусочек?

Прекраса сглотнула, пытаясь сдержать плач. Ее била дрожь, и все не верилось, что и правда обошлось. Она знала: это не Велес и не леший прислал зверя. Это все они. Прядущие у Воды. Те, что пытались заполучить Ингера еще три года назад и все время напоминают: они ждут. Не спускают глаз с добычи. Выжидают своего срока. Или просто случая завладеть им, вопреки уговору, куда раньше срока.

Который она знает.

Печень положили на щит, разрезали на кусочки. Свежая кровь капала на палую листву и рыжую хвою; вид ее напоминал Прекрасе, как близка к человеку незримая бездна, что способна распахнуть пасть так внезапно, и у нее невольно передергивались плечи.

– На, будешь? – Ингер потянул кусочек Прекрасе. – Он хотел отнять мою жизнь, но теперь он мертв и вся его сила переходит к нам. Возьми и ты – тебе смелости добавит.

Смелости! Как будто ей мало требовалось смелости для того, что она совершила и с чем теперь живет! А уйти от того страха, что уже три года отравлял ей жизнь, не поможет и печень самого Велеса…

Однако Прекраса подошла ближе и взглянула на черно-красный окровавленный кусок, лежащий на грязной, в крови и земле, ладони Ингера. От одной мысли о том, чтобы это съесть, ее замутило. По телу хлынул озноб, внутри поднялся жар… Прижав руку к груди, она кинулась в кусты, и там ее вывернуло жалкими остатками утренней каши.

Кашляя и сплевывая, Прекраса смутно слышала позади на поляне сдержанный, сочувственный смех. Не в пример киянам, Ингеровы гриди приняли ее как свою, оберегали и заботились, как могли. Но конечно, им кажется смешным… они думают, что ее тошнит от страха…

Не сразу Прекраса вернулась на поляну – постояла, обхватив себя за плечи и выжидая, пока отпустит дрожь. Ей было чего испугаться – лукавая Навь показала свои жуткие зубы. Напомнила: не сегодня, так завтра свое возьму.

Однако некая надежда придавала Прекрасе сил. У ее внезапной тошноты ведь могла быть и другая причина. Но, думая об этом, она вновь закрывала глаза, пытаясь спрятаться от ужаса, прижималась лицом к стволу березы и жадно вдыхала слабый, горьковатый, чуть пыльный запах коры. Хотелось залезть куда-нибудь на Сыр-Матёр-Дуб, на стеклянную гору под самое небо, забиться в самую глубокую на свете нору, лишь бы там ее не достали те, кто охотится за ее счастьем. Те, кто уже столько у нее отняли и постоянно грозили отнять остальное.

Еще одну потерю она никак не могла допустить. Слишком мало времени осталось.

* * *

После такого случая быстро уехать из леса было нельзя. На поляне развели костер, положили отделенную от туши голову медведя и передние лапы. Под носом у него выложили хорошие куски лосятины. Люди, рассевшись вокруг, обжаривали мелко нарезанные кусочки мяса, ели, запивая медовой брагой.

– А вот с моей матерью случай был, – рассказывал Ратислав. Сестра Ивора была выдана в старинный ладожский рода, поэтому у его племянника было не только славянское имя, но и множество родни в Ладоге и вокруг нее. – Она еще девкой ходила с другими за брусникой, и вот идут они с одной девкой, вдруг слышат – под корягой кряхтит кто-то! Они от страха обмерли, ступить не могут, а там все кряхтит и стонет! Опомнились, ну бежать! Там ее дядька с ними ходил, я его уж не застал. Они ему рассказали: там кряхтит, не то леший, не то чуда-юда какая! А он, дядька Сушина, неробкий мужик был, пошел смотреть. Глядь – а там мужик лежит! Вытащили его, а он рассказывает: вот так поймал его медведь, выскочил сзади, он и не слыхал. Отволок, под корягу засунул. Ребра были поломаны и плечо разодрано. Отвезли его домой, вроде, мать потом слышала, отлежался он. Медведь вот так же перед зимой припас себе сделал.