Ветер западный - Саманта Харви

– Да, – ответил он, – да.

– За это ты ее полюбил?

– Я же сказал, я люблю ее волосы, и ее бедра, и то местечко, вот здесь, которое для этого самого создано.

Я не мог разглядеть, во что он тычет пальцем, но ему было не до уточнений; стоило парню вообразить “то местечко” – либо какое иное, – и он позабыл обо всем на свете, окунувшись в мечтанья, судя по тому, как часто, ритмично он задышал.

– Любовь и похоть не одно и то же, – сказал я.

– Разве? А по мне, так одно.

– И все же это две разные вещи.

– Тогда меня одолевают обе.

Опять эта ноющая боль в пояснице, в исповедальне ни на ноги не встать, ни прислониться не к чему. Я помял кулаком спину.

– Сколько ей лет?

– Не знаю, – ответил он и торопливо добавил: – Она не девочка. Настоящая женщина.

– Ты прикасался к ней?

– Щупал ли я ее? Нет, отче. – Он шмыгнул носом. Наслушался я этих шмыганий и знал, что за ними скрывается ложь, а если правда, то далеко не вся. Этот, по крайней мере, быстро взял свои слова обратно: – Хотя… да, отче. Но только чуток, по-моему, она даже не заметила.

– Когда это произошло?

– Много месяцев назад, прошлым летом на танцах.

– На танцах в Борне?

Пауза.

– Да, отче.

Лгун несчастный, оукэмцы не ходят плясать в Борн, к тому же танцев в Борне не устраивают, не при тамошнем священнике Серле с вечно кислой миной.

– Ты случайно к ней прикоснулся? – спросил я.

– Смотря что называть случайным… задумок у меня никаких не было, я просто увидел ее грудь, и моя рука метнулась к ней, я толком не понимал, что делаю, и в это мгновение она закружилась… не для того чтобы увернуться от меня, вряд ли, просто кружилась в танце… и моя ладонь коснулась ее соска… – и, не переводя дыхания, – как если бы лист пощекотал почку на ветке.

– Лист пощекотал почку на ветке?

– Да, отче.

– Кто научил тебя таким дамским словам?

– Никто, сам придумал.

– То есть ты… лапал ее?

– Не лапал, только потрогал.

– В чем разница?

Он подался вперед, одну руку поднял, чтобы я мог ее видеть, а другой вцепился в ореховое плетение решетки:

– Так лапают. – Затем разжал хватку, позволив кисти повиснуть, и вдруг порывисто прижал ладонь к ячейке решетки и тут же отнял. – А так трогают.

– Хочешь сказать, лапанье длится дольше?

– Верно, отче. Я не пытался зажать ее и никуда не тащил.

– Лишь взял ее за грудь?

– Но она упорхнула в другой конец комнаты.

– А женщина эта? Она когда-либо заигрывала с тобой?

– В моих снах всегда, каждую ночь, доложу я вам, и она нисколько не стесняется, наоборот, и там у нее… ну, сами понимаете где… все наготове. Я и днем о ней мечтаю, но, правда, днем она поспокойнее и на ней больше одежды.

– Ты должен покончить с этими снами наяву.

Он вздохнул сердито, расстроенно. Я не хотел повторно спрашивать, но не сдержался:

– Ты уверен, что она не из наших мест?

– Очень даже уверен. – Голос его не дрогнул, поскольку вранье дается людям легко, и он уже почти уверовал в свою выдумку.

Не складывается у меня с ложью, никогда не знаю, что сказать навравшему. Поэтому некоторое время мы провели в молчании.

– Ты веришь в Отца, Сына и Святого Духа? – спросил я наконец.

Вопрос был неожиданным, и, думаю, он даже не вник в его смысл, потому что немедля выпалил с той же резвостью, с какой ответил на предыдущий:

– Да.

– В вочеловечение Иисуса?

– Да.

– В Воскресение?

– Да.

– В Судный день?

– Да.

– Чтишь мать свою и отца?

– Да.

– Гордишься ли чрезмерно своей смекалистостью?

– Нет.

– Повтори Creed.

– Верую в Господа, Отца нашего всемогущего, и в Иисуса… Отца всемогущего, сотворившего Небо и Землю, и в Иисуса Христа…

Передохнул и начал сначала, так же спотыкаясь и путаясь, но до конца дочитал. Прочти он молитву правильно, выкажи он усердие и набожность, все прочее не имело бы значения, и тем более не его страсть. С этим ничего не поделаешь – не существует снадобья, которое излечивало бы молодых мужчин от вожделения, разве что старость, но даже это средство не всегда надежно.

Когда он закончил свой сумбурный речитатив, я выдохнул и наклонился вперед, уперев локти в колени.

– Ты обязан выучить молитву как подобает, – сказал я. – Слово в слово, и когда на тебя найдет вожделение, этими словами ты сможешь развеять чары похоти. И затем ты научишься желать иной красоты, той, что заключена в Христе. Повторяй Creed и Ave Maria по пять раз на дню в течение месяца и с особым старанием в тех случаях, когда посетит тебя вожделение. Тебе надо стать хозяином своих снов и мечтаний. Если со снами ты ничего поделать не сможешь, то по крайней мере отваживай мечты с помощью молитвы. Понял?

– Понял.

– И не воображай, будто твоя рука – лист, погладивший почку. Рука есть рука, и она на услужении у твоего сердца. – “Как и у других частей тела”, – подумал я. – А вовсе не безгрешный листочек.

– Больше я так никогда думать не буду.

– А также избегай эту женщину во что бы то ни стало. Кара за страсть к замужней женщине куда сильнее, чем к незамужней.

– Да, – буркнул он.

– За то, что ты трогал ее грудь, будешь приходить каждый день в течение двух недель и возжигать свечу у Пьеты – нашей Пьеты – и читать Ave Maria.

Наша Пьета разительно отличалась от той, что принадлежала Ньюману, – бесцеремонная и яркая, как зимородок, она висела в личном алтаре Ньюмана, и он бы не одобрил такого посетителя. Ребята, что работали в наших сараях, не любили ни возни со свечками, ни изображений с оплакиванием Христа, а также не рвались подпевать, когда в церкви затягивали “О Деве пою несравненной”, – пусть этим женщины занимаются.