Танцующий на воде - Та-Нехаси Коутс

Ходи с оглядкой. Оглядка – она лишняя не бывает. Помни, что я сказала: они, белые, тебе не родня, не семья. Взять меня, мальчик. Я тебе не кровная, а все ж мать. А белый господин, который вчера на лошади прискакал, – он да, он по крови отец твой, а на самом деле – нет. Вот и смекай, мальчик.

Фина пыталась предостеречь меня, чтоб не обольщался. Напрасно. В те времена я памятью был силен, а до мудрости не дорос. Вот почему, когда наутро за нами явился Роско, добряк дворецкий, мне изрядных усилий стоило скрыть радость от Фины. Мы двинулись вверх по холму; мы удалялись от табачной плантации, и я старался не слушать, не слышать песню приневоленных:

        Как предстанешь пред Господом —

        душу мою вспомяни.

        Там-то, в кущах-то райских, —

        мгновенья; здесь – долгие дни

        Ей, душе моей, мыкать —

        так ты уж ее вспомяни!

Вот и песня смолкла, рассеянная расстоянием. Мы прошли пшеничное поле, пересекли лужайку, миновали цветники – и передо мной, на холме, засверкал, подобно самому солнцу, господский, он же отцовский, дом. Я увидел каменные колонны, галерею; еще через несколько шагов – веерообразное окно над парадной дверью. Какое великолепие – и все мое! Мысль пронзила меня, подобно электрическому разряду. Кровь хозяина течет в моих жилах – пусть-ка кто-нибудь это оспорит! Значит, я сам – хозяин. И я был прав, только не в том смысле, в каком воображал.

Роско оглянулся на меня и, вероятно, по моему лицу, по блеску в глазах прочел мои чувства, потому что не без ехидства бросил:

– Нам сюда.

И повел нас прочь от колонн, от галереи, вниз, все вниз к основанию холма, который служил дому дополнительным фундаментом. В нем, в этом «фундаменте», была узкая дверца. Мы вступили в подземелье, в коридор, куда открывалось множество дверей. Из них появлялись люди («Привет, Фина! Привет, Роско! »), шли, каждый со своим заданием, исчезали в многочисленных ответвлениях лабиринта. Мы были под землей, под господским домом. В Муравейнике.

Роско остановился перед очередной дверцей, и я вдруг понял: вот здесь мне и жить. В каморке имелись койка, стол, тазик для умывания, ночной горшок и полотенце. Никакого настила – иными словами, иллюзии, что ты временно предоставлен сам себе. Не было даже окошка. Роско потоптался на пороге, как бы оттесняя меня от входа. Фина почти уронила мешок с пожитками. Взгляд ее был прикован ко мне, я почти слышал, даром что губы Финины не шевелились: «Они, белые, тебе не родня, не семья». Впрочем, так продолжалось не больше секунды. Фина внезапно отвела глаза, буркнула:

– Его бы так и так забрали.

Роско положил ладонь мне на плечо, подтолкнул, повел вроде к выходу, вроде наверх. Мы действительно одолели ряд лестничных ступеней – но уткнулись носами в стену. Роско тронул какой-то невидимый рычажок, и стена поехала в сторону, мы же вступили из тьмы в просторный зал, ослепительно-светлый, с книжными стеллажами от пола до высоченного потолка.

Впрочем, нет, я туда не вступил. Я остался на пороге, слишком ошеломленный, чтобы сделать хоть один шаг. Светопад из широких окон, запах терпентинового масла, сине-золотые узоры персидских ковров, натертые до блеска полы восхитили меня; но потрясли по-настоящему, до ступора, книги. Я видел их не впервые – на Улице всегда находился кто-нибудь разумеющий грамоте, хранящий в доме пару старых журналов или песенников. Но чтобы столько книг разом, чтобы тисненые корешки от пола до потолка, да со всех четырех сторон? Я старался не шнырять глазами по стеллажам, ибо знал, что случается с цветными, которые чересчур любопытствуют насчет жизни за пределами штата Виргиния.

И в этом-то усилии не таращиться на книги мой взгляд переместился на отца. Без сюртука, в одном жилете и сорочке, он наблюдал за мною и за дворецким из угла. Осмелев, я чуть повернул голову. Оказалось, в зале отец не один. Мальчик постарше меня, белый, стоял поодаль. Полагаю, тут вмешался голос крови: я тотчас понял, что мальчик – мой брат. Отец чуть повел рукой, и Роско безошибочно прочел в этом жесте распоряжение удалиться. Он по-военному развернулся на пятках и вышел, и стена сомкнулась за ним. Я остался с отцом, Хауэллом Уокером, и с братом. Оба глядели на меня в испытующем молчании. Я сунул руку в карман, нащупал дареный медяк, стал водить пальцем по шероховатому ребру.

Глава 3

Зачем я в господском доме, Фине сообщила Дейси, а ей, в свою очередь, мой отец. Итак, мое предназначение было – мальчик на побегушках. Каждое утро я вставал затемно, как и все невольники, и принимался помогать по мере сил и способностей. Для Эллы, главной кухарки, я разводил огонь и таскал бидоны с молоком. Я убирал посуду после завтрака, вместе с Роско чистил и купал лошадей, а вместе с садовником Питом прививал яблони. Работа всегда была, ибо господские потребности оставались прежними, в то время как число невольников уменьшалось. Первое, на что мне намекнули, – даже из господского дома всякого могут продать на Юг. Поэтому я никогда не отлынивал. Все чаще я ловил на себе взгляд отца, неизменно сопровождаемый кривой улыбочкой. Не сразу отец нашел для меня подходящее занятие.

Стояла осень, мне шел тринадцатый год, я четыре месяца как покинул Улицу. Отец по давней традиции созвал гостей отпраздновать уборку урожая. Целый день нас, невольников, томила тревога. Еще на рассвете я собрал в курятнике яйца и отнес в кухню, рассчитывая на приз в виде Эллиной сердечной улыбки. Я привык к этой улыбке, без нее и утро было не утро. Да только в тот день все шло кувырком. Вот и Элла при моем появлении только тряхнула головой да на стол указала – дескать, сюда корзину с яйцами ставь. Возле стола уже возился Пит – сортировал яблоки. Элла пристроилась рядом, одно за другим расколотила шесть яиц, отделила белки от желтков и принялась их взбивать. Орудуя венчиком, она заговорила тихо-тихо, на грани шепота, словно не желая открыть продушину для своих чувств:

– Ничего такого они не затеяли, Пит, не сочиняй. Сам знаешь, что неправ.

– Как бы не так, Элла, – отозвался Пит. – Неспроста это сборище, ох неспроста.