Гостья - Симона де Бовуар

Глава IV

Элизабет в отчаянии открыла дверцу своего шкафа; разумеется, она могла остаться в сером костюме, он везде будет к месту, именно поэтому она его и выбрала. Однако раз уж она выходит вечером, ей хотелось бы сменить платье: другое платье, другая женщина. Этим вечером Элизабет ощущала себя томной, непредсказуемой и пьянящей. «Блузка на любой час», до чего они мне нравятся со своими советами экономии для миллионеров.

В глубине шкафа висело старое платье черного атласа, которое два года назад Франсуаза находила красивым; оно не слишком вышло из моды. Элизабет поправила макияж и надела платье; она в замешательстве посмотрела на себя в зеркало, не зная, что и думать. Во всяком случае, прическа не годилась: взмахом щетки она взбила волосы. «Ваши волосы темного золота». У нее могла бы быть другая жизнь; она ни о чем не жалела, она сама сделала выбор – посвятить свою жизнь искусству.

Ногти были скверные – ногти художника. Как ни старалась она стричь их коротко, на них всегда оставалось немного краски, голубой или синей. К счастью, теперь ногти красят густым лаком. Присев к столу, Элизабет стала покрывать их сливкообразным розовым.

«Я могла бы быть действительно изысканной, – подумала она, – более изысканной, чем Франсуаза, она никогда ничего не доводит до конца».

Раздался телефонный звонок. Аккуратно положив в пузырек влажную кисточку, Элизабет встала.

– Элизабет?

– Она самая.

– Это Клод, как дела? Знаешь, на сегодняшний вечер все складывается. Я еду к тебе?

– Нет, – поспешила ответить Элизабет и усмехнулась. – Мне хочется переменить обстановку. – На этот раз она пойдет до конца и все выяснит; но не здесь, чтобы все опять началось, как в прошлом месяце.

– Как хочешь. Тогда где? В «Топси», в «Мэзонет»?

– Нет, пойдем просто в «Поль Нор», там лучше всего можно поговорить.

– О’кей. В половине первого в «Поль Нор». До скорого.

– Пока.

Он готовился к идиллическому вечеру, но Франсуаза была права: чтобы внутренний разрыв чему-то послужил, надо было обозначить ему его. Элизабет снова села и продолжила свою кропотливую работу. «Поль Нор» – это хорошо; кожаная обивка заглушала всплески голосов, а рассеянный свет был благоприятен для смятения на лице. Все эти обещания, которые давал ей Клод! И все упорно оставалось как было: довольно было минутной слабости, чтобы он почувствовал себя успокоенным. Кровь подступила к лицу Элизабет. Какой стыд! На мгновение он заколебался, взявшись рукой за ручку двери, она прогнала его с непоправимыми словами, ему не оставалось ничего другого, как уйти, но, не сказав ни слова, он к ней вернулся. Воспоминание было таким жгучим, что она закрыла глаза. Она снова чувствовала на своих губах эти губы – до того горячие, что ее губы невольно раскрылись; на своей груди она ощутила настойчивые ласковые руки; грудь ее приподнялась, и она вздохнула, как вздыхала в угаре поражения. Если бы только дверь сейчас распахнулась, если бы он вошел… Элизабет поспешно поднесла руки к губам и впилась зубами в запястье.

– Так меня не возьмешь, – громко сказала она, – я не какая-нибудь самка. – Боли себе она не причинила, но с удовлетворением увидела, что ее зубы оставили на коже маленькие белые следы; увидела она и то, что свежий лак на трех ее ногтях содран, а с краю выступило немного крови.

– Вот идиотка! – прошептала она. Половина девятого. Пьер был уже одет; Сюзанна набрасывала норковую накидку поверх безупречного платья, ее ногти блестели. Резким движением Элизабет протянула руку к бутылочке с растворителем, послышался хрустальный звон, и на полу образовалась пахнувшая леденцами желтая лужица, в которой плавали осколки стекла.

На глазах Элизабет выступили слезы; ни за что на свете она не пойдет на генеральную репетицию с такими ногтями мясника, лучше уж сразу же лечь спать; немыслимая затея стремиться быть элегантной без денег; надев пальто, она бегом спустилась по лестнице.

– Улица Сель, отель «Байяр», – сказала она водителю такси.

У Франсуазы она сможет поправить бедствие. Она достала пудреницу; чересчур много краски на щеках, губы плохо покрашены. Нет, в такси ничего нельзя касаться, все только испортишь; надо использовать такси, чтобы расслабиться, такси и лифты – маленькая передышка для измученных женщин; другие возлежат в шезлонгах с тонкими салфетками вокруг головы, как на рекламах Элизабет Ардан, и нежные руки массируют им лицо; белые руки, белые салфетки в белых комнатах, у них будут гладкие отдохнувшие лица, и Клод с мужским простодушием скажет: «Жанна Арблей просто поразительна». А мы с Пьером прозвали их женщинами из папиросной бумаги, в этом отношении с ними не поборешься.

Элизабет вышла из такси. На мгновение она остановилась перед фасадом отеля; это раздражало, сердце ее всегда начинало учащенно биться, когда она подходила к местам, где протекала жизнь Франсуазы. Стена была серой, слегка облупленной. Это был жалкий отель, похожий на многие другие, а ведь у нее было достаточно денег, чтобы снять шикарную студию. Элизабет толкнула дверь.

– Могу я подняться к мадемуазель Микель?

Коридорный протянул ей ключ; она поднялась по лестнице, где смутно веяло запахом капусты; она находилась в самом сердце жизни Франсуазы, но для Франсуазы запах капусты, скрип ступенек не заключали в себе никакой тайны; она проходила, даже не замечая ее, через эту декорацию, которую лихорадочное любопытство Элизабет искажало.

– Надо представить себе, что я возвращаюсь к себе, как каждый день, – сказала себе Элизабет, поворачивая ключ в замке. На пороге комнаты она остановилась; это была скверная комната, оклеенная серыми с крупными цветами обоями, на всех стульях лежала одежда, на письменном столе – куча книг и бумаг. Элизабет закрыла глаза, она была Франсуазой, она возвращалась из театра, она думала о завтрашней репетиции; она открыла глаза. Над раковиной висело объявление.

Просьба к господам клиентам:

Не шуметь после десяти часов. Не стирать в раковинах.

Элизабет посмотрела на диван, на зеркальный шкаф, на бюст Наполеона, стоявший на камине между флаконом одеколона, щетками, парами чулок. Она снова закрыла глаза, потом опять открыла: невозможно было приручить эту комнату, с неопровержимой очевидностью она представлялась как чужая.

Элизабет подошла к зеркалу, в котором столько раз отражалось лицо Франсуазы, и увидела собственное лицо. Щеки ее пылали; ей следовало бы по крайней мере оставить серый костюм – ясно было, что он очень ей идет. Теперь уже ничего нельзя было поделать с этим необычным образом, это был окончательный образ, который люди сохранят в этот вечер. Схватив пузырек с растворителем и пузырек с лаком, она села у стола.