Неестественные причины. Записки судмедэксперта: громкие убийства, ужасающие теракты и запутанные дела - Ричард Шеперд

Несколько месяцев спустя, осенью 2015 года, скоординированная террористическая атака на парижские бары, рестораны, спортивный стадион и концертный зал унесла 130 жизней, оставив сотни раненых. Я услышал новости о случившемся по радио, когда был на вызове. Журналисты рассказывали о случившемся на фоне воя сирен, сопровождающего любую чрезвычайную ситуацию, а также неразборчивых испуганных голосов. Звуковая панорама ужаса. Мне пришлось остановить машину.

ОСЕНЬЮ 2015 ГОДА СКООРДИНИРОВАННАЯ ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ АТАКА НА ПАРИЖСКИЕ БАРЫ, РЕСТОРАНЫ, СПОРТИВНЫЙ СТАДИОН И КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ УНЕСЛА 130 ЖИЗНЕЙ, ОСТАВИВ СОТНИ РАНЕНЫХ.

Я сидел в машине у обочины рядом со своим домом, закрыв глаза. Но они продолжали видеть, а уши продолжали слышать. Синие проблесковые маячки «скорой». Полицейские ограждения. Ряды столов для вскрытия в ослепительно ярком свете ламп морга, а на них части человеческих тел. Стрельба. Сообщения по рации. Крики раненых. Тела прямо передо мной. Запах смерти в ноздрях. Стопа, кисть, ребенок. Молодая девушка, танцевавшая в ночном клубе, с выпущенными наружу внутренностями. Мужчины в костюмах с галстуками, но без ног. Офисные работники, разносчицы чая, студенты, пенсионеры. Жизнь каждого из них была оборвана.

Я не был уверен, какая именно трагедия предстала у меня перед глазами: теракты на Бали, взрывы в Лондоне, железнодорожная катастрофа на развязке Клэпхем, потонувший на Темзе в 1989-м прогулочный корабль, сентябрь в Нью-Йорке, массовое убийство в графстве Камбрия… А может, это были они все, вместе взятые.

Я ждал, пока нахлынувшая на меня волна не спадет. Когда все закончилось, мне было горько и страшно. Запах разлагающегося человеческого тела, казалось, витал в машине еще несколько минут. Я сделал несколько глубоких вдохов. Прошло.

Снова завел машину. Я был потрясен, но держал себя в руках.

Может быть, мне все-таки нужно поговорить об этом со специалистом. Со священником, может быть? В общем, с кем-то, чья работа заключается в том, чтобы принимать человеческие слабости и делать нас сильнее.

Непроизвольно я покачал головой. Конечно же нет, произошедшее в Париже стало ужасной трагедией, однако меня никто не вызывал, чтобы помочь, и ко мне они не имели никакого отношения. У меня было всеобъемлющее представление о смерти, и я ни капли ее не боялся. От новостей из Парижа каким-то образом разошлись швы старой раны, и из нее хлынули воспоминания, но теперь она снова заросла. Представляя, какая бессонная ночь ждет моих коллег из Франции, я им мысленно посочувствовал.

Так что я продолжил свой путь. В морг, чтобы делать свою обычную работу. Ну конечно, со мной все будет в порядке.

4

С раннего детства у меня были одновременно близкие и отдаленные отношения со смертью. Я вырос в уютном доме под Лондоном. Мой отец был бухгалтером в муниципалитете, они с моей матерью переехали с севера Англии, чтобы попытать счастья на юге. Разбогатеть ему не удалось, однако жили мы весьма неплохо: люди, любящие вешать ярлыки, причислили бы нас к мелкому среднему классу. Моя сестра старше меня на десять лет, а брат – на пять. Родители души во мне не чаяли, и наша семья была необычной только в одном. У нашей матери были проблемы с сердцем, и она постепенно умирала.

В детстве она переболела ревматической лихорадкой, одним из осложнений которой стало прогрессивное разрушение митрального клапана сердца. Я это знаю сейчас. Тогда же мне только и было известно, что у нее частенько бывала одышка даже после небольшой нагрузки и ей, в отличие от матерей других детей, частенько приходилось присаживаться.

Моя старшая сестра Хелен заверила меня, что когда-то наша мама была энергичной и веселой женщиной, которая безжалостно вытаскивала нашего сопротивляющегося и, скорее, замкнутого отца на танцпол при любой возможности. Которая в молодости колесила с ним на велосипеде-тандеме по Европе, как раз перед началом войны. Которая всегда была душой компании.

Мне нравилось сидеть в гостиной и слушать рассказы сестры про нашу маму. Стены тогда были по большей части голыми, однако ковер с завитками с лихвой это компенсировал. В углу стоял крошечный черно-белый телевизор – из тех, на экране которых после выключения по центру оставалась белая точка, продолжая гипнотизировать еще несколько минут. Еще у нас была радиола – громадное устройство, сочетавшее в себе проигрыватель и радиоприемник, – с сетчатым покрытием спереди, из нее доносилась разнообразная классическая музыка, которая в рядах амбициозного среднего класса считалась благотворно влияющей на развитие. Приятно горел электрокамин, хотя света от него, пожалуй, было больше, чем тепла. Кресла, может, и были потертыми, однако специально были накрыты тканевыми салфетками.

В больницу мама попадала часто и надолго, во всяком случае, так мне казалось в детстве. Меня частенько отправляли на море к бабушке в Литам-Сейнт-Аннес или к тете в Стокпорт, и я лишь намного позже узнал, что делалось это не ради того, чтобы я порезвился на пляже или повидался со своими двоюродными братьями и сестрами, а чтобы маму прооперировали в мое отсутствие.

Будучи дома со мной она изо всех сил старалась быть нормальной. Она вставала каждое утро и с любовью собирала меня в школу (даже самые маленькие дети в те времена ходили в школу одни). Лишь когда однажды, забыв дома скрипку, я неожиданно вернулся домой и застал ее снова в кровати, я осознал, что она каждое утро возвращалась обратно в постель, стоило только мне выйти из дома. Став свидетелем этого моего открытия, она была потрясена не меньше меня. Боюсь, я был настолько ошеломлен, что даже упрекнул эту несчастную женщину. Мне хотелось, чтобы она пошла на поправку и стала той матерью, которой, как все говорили, она когда-то была. Но даже я видел, что она исчезала прямо у меня на глазах.

Однажды в декабре, вернувшись из школы, я не застал ее дома. Она была в больнице – Ройал Бромптон, – как я узнал впоследствии. Снова анализы, снова постельный режим. Ей было 47.

Меня привели навестить ее на Рождество. Мои воспоминания о том визите практически разрушились под весом последующих воспоминаний о бесчисленных больницах, в которых я побывал по работе. Я могу копнуть глубже сквозь слой прожитых лет, пробираясь через пласты памяти, и добраться до Рождества 1961 года, однако стоит мне там только на что-то взглянуть, как мои находки рассыпаются на части. Их можно уловить лишь беглым косым взглядом.

Меня предупредили, что девятилетних детей обычно в палаты не пускают и сказали вести себя максимально послушно. Меня повели по коридорам с высокими потолками, в которых каждый звук создавал эхо. Мимо нас в спешке проходят суетливые медсестры в безупречной накрахмаленной униформе. По обе стороны коридора палаты. Запах дезинфицирующего средства. Через окно вдалеке просачивается желтый свет серого лондонского дня. Вдруг мой отец останавливается, и мы заходим в просторную палату. Паркет. Длинная череда кроватей, все белые, все готовы к приему новых пациентов. В моих воспоминаниях они все пустые. За исключением одной. В ней и лежит моя мама, которая, если верить моей памяти, была единственным пациентом в палате на Рождество.