Спас На Зле - Тёма Шумов

– Знаете, – произнес Сергей. – Мне не приятно это вспоминать. Я не считаю, что нам стоит хвалиться тем, что мы творили.

– Ты что? – удивился Никита. – Не хвалиться тем, что мы разогнали голубой малинник?

– Это было неправильно.

– Серж! Я не понял, это вот сейчас что такое? Окно Овертона сработало? Может ты теперь и на марши ЛГБТ ходишь?

– Нет. Не хожу.

– Тогда в чем дело? Эти пидоры устроили здесь свой вонючий притон. Или ты забыл? Забыл, что они здесь творили? Все их гомосячьи танцы, обжималки и сосания? Мы же просто очистили город от этой мрази. Кто-то должен был это сделать, не побоявшись замарать руки.

– Серж, мы же не беспредельщики. Просто все должно быть в рамках приличий. Усик, я уверен, так и встречается со своими дружками. Да и все остальные, кто тогда попал под нашу горячую руку, тоже живы. Просто зачем они вот так вот, в открытую, тут устраивали свою сраную вакханалию.

– Я выбрал, – обратился Сергей к девушке и когда та подошла, держа наготове блокнотик и ручку, продолжил. – Кебаб из баранины с овощами. А вы что парни?

– Мы русские и пьем только русское. А потому тащи литр «Русского Стандарта», – заржал Никита. – Только неси целую бутылку! Принесешь распечатанную, я ее собственноручно в глотку вашего хозяина вылью и попадет этот правоверный любитель мальчиков прямехонько в ад. А к водке, пельмени и квас.

– Не много ли литра на троих? – спросил Сергей. – Мне с утра за руль.

– Нормально. Мне тоже. – успокоил его Евгений. – Никто не заставляет нас нажираться. Каждый может остановиться, когда посчитает нужным.

Только когда бутылка опустела никто их них даже не подумал остановиться: они заказали еще одну и с этого момента вчерашний вечер раскололся на десятки фрагментов различной длительности.

Собирая их утром, он ощущал себя режиссёром, монтирующим клип панк-группы. Он помнил, как они выходили курить на улицу и рядом с ним почему-то всякий раз оказывалась та самая миниатюрная официантка. Она прижималась к нему, словно ночь была прохладной, а он держал ее за плечи.

Затем он спорил о чем-то с Усиком. Предмет спора он вспомнить уже не мог, но помнил свою обиду на армянина: тот никак не хотел соглашаться с ним в чем-то казавшемся ему в тот момент очень важным. Хозяин бара сидел с угрюмым видом, постоянно мотая головой и твердя: «Сергей, вочь… Нет, Сергей…». Он даже не знал, что его раздражало больше – отвратительный звук армянского вочь или эта мотающаяся из стороны в сторону блестящая огромными залысинами голова.

Следующими в памяти задержались воспоминания о темном коридоре, по которому он крался, шатаясь и держась за стену, а также о том, как блевал, склонившись над обосанным унитазом. Полоская рот и разглядывая себя в зеркале, он думал о том, что вероятнее всего уже умер: настолько бледным казалось ему собственное лицо с темнеющими провалами глазниц.

– Это не я, – зло прошипел Сергей и ударил в зеркало ладонью, намереваясь дать пощечину отражению, – я не мертвец. Это вы все сдохли. Это у вас вместо глаз черные дыры, из которых выглядывает ад.

Когда Сергей вернулся за стол, голова немного прояснилась и разговор с Никитой он запомнил почти дословно.

– Скажи, Никитос, если бы тебе предложили прожить жизнь заново, неужели бы ты ничего не изменил?

– Ты о чем сейчас?

– Да так. Как в целом, в метафизическом смысле, так, в тоже время, и в грубом, приземленном. Не думал, что буду рефлексировать, вспоминая свои школьные годы… Но мне кажется, мы многое сделали неправильно. И мне… ну да, мне стыдно и неприятно…

– У-у-у-у, – протянул Никита. – Как у тебя все запущенно, братело. Что-то мне подсказывает, что ты из-за Усиковских педиков расстроился. Но мы ж никого не убили и даже не покалечили. Хотя я считаю, что имели полное право. Мне противна и мерзка сама мысль, что эти недочеловеки могли бы тут собираться и устраивать свои оргии.

– Да не…

– У меня если ты не знал уже сын родился. Сейчас ему год с небольшим. И мне бы очень не хотелось, чтобы один из этих пидоров заманил бы его сюда и совратил.

– Я понимаю тебя, Никитос. Я не об этом.

– Тогда, о чем?

– Они тоже люди. Мы могли бы просто поговорить. Поделиться нашими страхами друг относительно друга и решить все это по-другому.

– Да как хоть с ними по-другому разговаривать! Ты им только дай слабину, они тут же тебе на шею сядут. Оглянуться не успеешь, как вместо парада победы на красной площади будут свой гомосячий парад проводить и по всюду во власти своих посадят, чтобы те только их интересы защищали.

– Мы все люди в первую очередь, а значит сможем договориться. Вот как я теперь думаю. Мне неприятно вспоминать что мы творили.

– Круто, то есть ты хочешь начать перед ними каяться и просить прощения? Извини меня, но это уже синдром совка.

– Что за синдром?

– Это я сам придумал. Синдром советского человека. Не раз замечал, как меняются некоторые из наших граждан попадая в Европу. Начинают пресмыкаться перед европейцами и шипеть на своих: вы бескультурное быдло, вы разделили Германию и подавляете свободу. Их мозг сожрало чувство вины. Сожрало и насрало. Теперь вместо мозга там сплошное дерьмо. Чувство вины – это паразитический червь, которого вырастили в их головах перестройка и последующие годы либеральной анархии. И до сих пор весь этот цивилизованный – в кавычках – мир, чуть что, первое, что предлагает нам – покаяться. Покайтесь перед поляками, перед грузинами, перед прибалтами. Скоро не останется никого перед кем нас не заставляли бы просить прощения. Если так пойдет дальше, то нам придется извиняться уже за геноцид индейцев, опиумные войны в Азии и за ядерную бомбардировку Японии. И при этом никто даже не думает заставлять грузин извиняться перед остальными за Сталина и Берию? Или евреям за революцию и вообще за коммунизм?

– Нет. Нет у меня никакого синдрома. Мне бы хотелось извиниться перед конкретными людьми, за конкретные свои поступки. Просто, потому что мне было бы спокойней знай я, что они не держат на меня зла.