Рабыня - Тара Конклин

Джозефина кивнула.

– Да, Миссис, – пробормотала она.

Миссис снова начала рисовать углем, который держала в правой руке; Джозефина смотрела, как быстрые, короткие линии складываются в картинку. Ребенок, спящий ребенок, прядь волос на лбу, слегка раздвинутые губы, а рядом еще один, близнец.

– Он прекратил все это много лет назад, – продолжала Миссис. – Бог спас его от него самого, да. Сейчас у него столько забот. Он хороший человек, как и его отец, Папа Бо.

Хороший человек. Папа Бо всегда носил с собой кедровую трость с серебряным наконечником, темным и щербатым от того, что он вечно волочил ее за собой по земле. Ею он тыкал в разные вещи, отстукивал ритм своих проповедей, рисовал фигуры в пыли, а когда у него отнялись ноги, стучал ею по полу рядом с креслом, когда считал, что внимание домашних ненадлежащим образом отвлечено от него на другие предметы. Он мог стукнуть ею работника в поле, но никогда не обрушивал ее на домашних, только один раз – на Мистера, Джозефина это видела. Ее насторожили звуки и вскрик Мистера. Треск дерева, ударившегося о кость плеча, и резкое восклицание Мистера, звук, не содержавший в себе удивления, а только безнадежность и согласие.

– Твой хозяин, он снова пьет спиртное, верно? – Миссис отняла руку от рисунка и повернулась к Джозефине. Зрачки ее больших темных глаз были расширены, взгляд блуждал. На тонком носу и бледных веснушчатых щеках лежал румянец. Джозефина испугалась, что сейчас с Миссис снова сделается припадок. – Верно? – повторила она.

Джозефина молчала. Ей потребовалось время, чтобы сообразить, о чем спрашивает хозяйка, чтобы перестать с тревогой наблюдать за ней, ожидая, что она внезапно задергается, закатив глаза, и вникнуть в смысл ее слов. Мистер пьет?

– Я не знаю, Миссис, на самом деле не знаю, – сказала Джозефина.

– Папа Бо еще когда говорил мне, что Мистер – слабый человек. Когда в детстве в Луизиане он потерял мать и сестер, это стало для него ужасным ударом, так говорил папа. Он сказал мне, что я сильная, что я должна быть сильной за нас обоих. Я и старалась. – Миссис снова повернулась к холсту.

– Да, Миссис.

– Бог смотрит вниз и жалеет его. Он жалеет нас обоих. – Миссис сжала губы. – Что он делает, когда уезжает в город на два, три дня? Ты знаешь, Джозефина?

– Нет, Миссис. Не знаю.

– Я больше не могу помочь ему. И Папы Бо нет. Я боюсь за него. Боюсь за всех нас. – Рука Миссис Лу дрожала, Джозефина увидела, как угольный карандаш заплясал над холстом. – Я простила его. Давно, – сказала Миссис. – Я никогда не говорила об этом, но он знает. Я простила ему то, что он натворил. Мужчина не может отвечать за то, что натворил, когда был пьян. Понимаешь, Джозефина?

– Ну-ка, Миссис, давайте я помогу вам. – И Джозефина шагнула вперед, чтобы забрать уголь, пока он не испачкал рисунок.

– Скажи мне, Джозефина! Ты понимаешь? – Миссис отмахнулась от руки Джозефины.

– Да, Миссис. Конечно.

Джозефина посмотрела в окно на дорогу, по которой проезжал один из парней мистера Стэнмора. Она слышала, как кучер кричит лошадям «но! », и треск бича.

Мистер снова пьет. Воротник платья Джозефины впился в горло, будто чья-то рука сжала ее шею.

Случались дни, темные и быстротечные, они едва держались на краю ее памяти, как черепица, падающая с крыши. В последний раз такое было после смерти Папы Бо и очередного выкидыша Миссис. Мистер не ходит в поле, он все время дома. Его тяжелые, медленные шаги за дверью. Ночью Джозефина слышала скрип половиц и знала, что это он.

По ночам, когда Мистер был в ее комнате, Джозефина смотрела в квадратное окошко в покатой крыше. Иногда сквозь него сияла полная луна, а иногда его затягивали темные серые облака, и Джозефина пыталась угадать очертания – где начинается этот квадрат неба и кончается оконная рама. Кому она могла рассказать? Рассказать было некому, да и бесполезно.

Потом эти дни миновали, то время закончилось, началось другое, и она больше не думала об этом. Мистер перестал пить, и по узким ступеням на чердак Джозефины больше никто, кроме нее, не поднимался. Она думала об этом не больше, чем о пчеле, которая ужалила ее и упала замертво на землю, оставив жало в ее руке. Джозефина потерла ранку и пошла дальше.

Джозефина посмотрела на холст, на рисунок Миссис.

– Миссис, – сказала Джозефина, – у второго ребенка левая щека более плоская, чем у первого. – Она указала на ошибку.

Миссис Лу повернулась к рисунку.

– О, Джозефина, подойди и сделай сама, – закричала она и бросила уголь на пол, так что он раскололся надвое. Джозефина подобрала осколки и выбрала тот, что длиннее. Ее плечи расправились, дыхание стало ровным. Твердой рукой она положила тень на лицо второго ребенка, затем сдвинула уголь, чтобы поправить неудачную линию на третьем.

С минуту Миссис смотрела на Джозефину, потом углы ее губ опустились вниз, лицо поплыло.

– Больше ни секунды не выдержу в этой комнате, – сказала Миссис и вышла в холл.

Джозефина, склонив голову набок, посмотрела на картину, начатую Миссис. Большей радости, чем эта, для Джозефины не было. Слабый перечный запах самодельной бумаги, зернистая угольная пыль, которой испачканы ее пальцы, пальцы двигаются быстрее, чем она успевает сообразить, где провести эту линию, наложить тень; изображение, возникающее у нее под руками так быстро, будто оно уже существовало где-то между бумагой и ее мысленным взором, будто жило с ней в одном внутреннем пространстве, в том же интимном мире, который принадлежал ей и только ей.

У Миссис было несколько книг по искусству, которые она хранила в студии на высокой полке. Одна из них называлась «Художественная техника и искусство живописи», и в ней Джозефина увидела портрет мистера Томаса Джефферсона. Он стоял в президентском кабинете, спина прямая, лицо торжественное, а позади него – высокий комод из полированного дерева, поблескивающий в мягком масляном свете картины. У комода было много маленьких и больших ящиков, у каждого ящика изогнутая медная ручка в форме элегантной буквы U с кончиками-щупальцами. Джозефина внимательно изучила эту картину и нашла в ней нечто полезное – это касалось не техники или художественного изображения, а самого комода, высокого хранителя тайн. Именно в эти ящики Джозефина складывала чувства, которые не могла выразить, ярость, в которой можно утонуть, или разочарование, которое может сокрушить. За последние годы она научилась складывать нарастающие эмоции так же, как складывала чистые простыни: с каждым сгибом простыня становилась все меньше и тверже, пока все это обширное, мятое хлопковое пространство не упаковывалось в аккуратный жесткий квадрат. Плотно свернутый, сложенный, углы заправлены – просто маленький прочный сверток.