Седьмая чаша - Кристофер Джон Сэнсом

– Я, мастер Шардлейк.

– Ах это вы, сэр! Добро пожаловать.

Тамазин распахнула дверь, и я вошел в большую комнату, служившую одновременно столовой, спальней и гостиной. Повсюду была видна заботливая женская рука: везде царила чистота, тарелки вымыты и аккуратно сложены в старом обшарпанном буфете, кровать тщательно заправлена. Но в комнате пахло сыростью, а на стене по периметру окна бежали дорожки черной плесени. Было видно, что ее пытались оттереть, но плесень возвращалась снова и снова. Барака дома не было.

– Не желаете присесть, сэр? – Тамазин указала на стул возле стола. – Могу я взять вашу накидку? Барака, видите ли, нет дома.

– Нет, накидку я, пожалуй, оставлю. Я, гм, ненадолго.

На самом деле в комнате, где не горел огонь, было так холодно, что я не испытывал ни малейшего желания раздеваться. Я сел и принялся разглядывать Тамазин. Она была очень привлекательной молодой женщиной двадцати с небольшим лет, с высокими скулами, большими голубыми глазами и полными губами. До замужества она гордилась тем, что никогда не отказывала себе в хорошей одежде, теперь же на ней было бесформенное серое платье с застиранным белым фартуком, а ее светлые волосы скрывал большой чепец домохозяйки. Она радостно улыбнулась, но от меня не укрылось, что ее плечи ссутулились, а глаза потухли.

– Давненько я вас не видела, сэр, – проговорила она.

– Почти полгода. Как поживаете, Тамазин?

– О, весьма хорошо. Какая жалость, что нет Джека!

– Это не важно. Я отводил друга на консультацию к доктору Малтону, а на обратном пути проезжал мимо и решил заглянуть к вам.

– Не желаете ли кружечку пива, сэр?

– Желаю, но мне, пожалуй, пора отправляться.

Я знал, что нарушаю правила приличия, находясь с ней наедине.

– Нет, сэр, не уходите! Ведь мы же с вами старые друзья.

– Надеюсь, что так.

– Мне сейчас очень нужна добрая компания.

Она отошла, налила в кружки пива из кувшина, стоявшего в кухонном шкафу, принесла их к столу и села на стул, стоявший напротив меня.

– Доктор Малтон сумел помочь вашему другу?

Я сделал глоток пива, оказавшегося, к моему удивлению, приятно крепким.

– Да. Мой друг вдруг стал без видимых причин часто терять сознание и решил, что у него приключилась падучая, но, как оказалось, у него какие-то нелады с ногами.

Тамазин улыбнулась – тепло, как в старые добрые времена.

– Представляю, какое облегчение он испытал!

– Это точно. Сейчас, небось, пляшет от радости, невзирая на неправильные ноги.

– Доктор Малтон – хороший человек. Ведь это он спас вас, когда позапрошлой зимой вы заболели лихорадкой.

– Да, я обязан ему жизнью.

– А вот моему бедному маленькому Джорджи он помочь не сумел.

– Я знаю.

Она смотрела на пустое место у дальней стены.

– Он родился мертвым, мертвым лежал в своей маленькой колыбельке, которую мы сделали сами и поставили вон там. – Женщина перевела на меня глаза, полные боли. – Потом я не хотела, чтобы Джек убирал колыбельку. Мне казалось, пока она здесь, какая-то частица Джорджи тоже остается с нами. Но ему было невыносимо любое напоминание об этой потере.

– Приношу извинения за то, что я не пришел повидать вас после этой трагедии, Тамазин. Я собирался, но Джек сказал, что вам лучше побыть наедине друг с другом.

– Я была сама не своя. Джек не хотел, чтобы вы видели меня такой. А вы? Как ваше здоровье, сэр?

– Весьма удовлетворительно, – улыбнулся я. – Много работаю и процветаю, в том числе и благодаря вашему Джеку.

– Он просто восхищается вами, сэр. Все время рассказывает о том, как мастер Шардлейк выиграл то или иное дело, «обнаружив новые доказательства и опрокинув все бастионы противника».

– Правда? – Я рассмеялся. – Мне действительно кажется, что иногда он смотрит на меня как на полководца.

– Так и есть, сэр.

– Да…

Я улыбнулся женщине. Кода мы впервые познакомились два года назад во время большого королевского путешествия в Йорк, уверенная в себе, полная жизни Тамазин поначалу вызывала у меня некоторые подозрения, но по, мере того как мы сообща преодолевали опасности, я проникся к ней поистине отцовской привязанностью. Глядя на уставшую домохозяйку, сидевшую напротив, я думал: куда девалось все это?

Эти мысли, видимо, невольно отразились на лице, потому что губы Тамазин задрожали, а по щекам скатились две крупные слезы. Она опустила голову.

– Тамазин, – проговорил я, приподнявшись на стуле, – ну зачем вы это?

– Простите, сэр.

– Ну же! По сравнению с тем, через что нам пришлось пройти в Йоркшире, несколько слезинок – ничто. Расскажите мне, что вас тревожит?

Она, захлебываясь, вздохнула, вытерла глаза рукавом и повернула ко мне заплаканное лицо.

– Все началось со смертью ребенка, – тихо заговорила она. – Для Джека она стала таким же потрясением, как для меня. Говорят, когда умирает ребенок, сердце матери каменеет, но у Джека оно окаменело тоже. О, он так зол!

– На вас?

– На всех. На самого Бога. Он считает, что Всевышний поступил жестоко, забрав у него ребенка. Он и раньше не особенно часто ходил в церковь, а теперь и вовсе носу туда не кажет. Завтра Пасха, но он не пойдет ни на литургию, ни на исповедь.

– А вы пойдете?

– Да, хотя… Я чувствую, будто из меня тоже выдавили веру. Но вы же меня знаете, – добавила она с оттенком своего прежнего юмора. – Я предпочитаю находиться на той стороне, где и власть.

– В наши дни это очень осмотрительно.

– По словам Джека, я хожу в церковь лишь для того, чтобы похвастаться своими лучшими нарядами. – Она посмотрела на свой фартук. – Что ж, в этом есть доля правды. После того как целую неделю носишь вот это, хочется хоть изредка приодеться во что-нибудь нарядное. Но я опасаюсь, что, если Джек и дальше будет упрямо отказываться посещать церковь, это привлечет внимание, поползут слухи, церковные старосты начнут задавать вопросы, и в итоге он окажется в беде. Тем более что всем известно: в его жилах течет иудейская кровь. – Тамазин скорбно сложила губы, помолчала и добавила: – Он мечтал о том, что его род продолжится через нашего ребенка, и все время говорит об этом, когда напьется.