Запах неотправленных писем. Пробуждение - Ляля Прах

– Окно жизни? Но что это? Я никогда раньше не слышал ничего подобного.

– Пойдем, я покажу тебе, что имею в виду.

Мистер Беркинс взглянул на часы. Рабочий день давно закончился, но такой уж это был человек – он не уходил домой сразу, как только его сменял коллега. Сначала ему требовалось убедиться, что никто из его маленьких пациентов сегодня больше в нем не нуждается. Глубоко уважающие его коллеги из разных отделений больницы стекались к нему, раз за разом умоляя ознакомиться с делом того или иного больного, зная, что даже в случае, когда надежда уже практически потеряна, мистер Беркинс, вероятнее всего, подарит веру в то, что все будет хорошо. И он еще ни разу не обманул. И ни разу не отказал, кем бы ни был этот пациент – совсем малышом нескольких дней от роду или тем, кто уже одной ногой вступил во взрослую жизнь. Другие доктора, заходя в палату, каждый раз ориентировались по записям из карточек больных, по номерам палат и коек, сухо интересуясь, есть ли какие жалобы и отмечая сказанное на листах; порой даже не поднимали на ребенка глаз, сразу переходя к следующему. Мистеру Беркинсу такое даже в голову бы не пришло. Он знал, что его ждут скучающие в больничных стенах юные пациенты: кто-то с надеждой, что его отпустят домой, кто-то со страхом перед грядущими неприятными процедурами, кто-то просто с желанием услышать доброе слово.

Так что он открывал дверь присаживался к каждому по очереди на койку, откладывал карту больного в сторону и, пожимая руку, говорил что-то вроде: «Ну что, Дейв, поздравляю. Твоя печенка больше не собирается перерасти тебя самого, чтобы захватить твое тело в плен. Кажется, нам удалось с ней договориться, правда, на некоторых не слишком выгодных для тебя условиях. Но ты только послушай, какие требования выдвинуты нам на этот раз: она обещает вернуть тебе право властвовать над собственным телом, если ты прекратишь пичкать ее сладкой газировкой и двойными бургерами. Сегодня ночью, пока ты спал, она постучалась в мой кабинет и, удобно устроившись напротив, сообщила мне, что если ты не начнешь ежедневно радовать ее свежей морковью, сладким горошком и вареной брокколи, то в следующий раз она не будет расположена вступать в диалог с кем бы то ни было и заставит тебя это делать так или иначе, но уже через пожизненное принудительное служение ей. Так что, Дейв, сдается мне, нам следует прислушаться к ней в этот раз, или в следующий я уже ничем не смогу тебе помочь. Что скажешь, мой друг? » Или, допустим: «Эй, Брэдли, ты когда-нибудь слышал французский хип-хоп? Нет? О, друг, ты просто обязан его послушать в ближайшее время, чтобы я мог тебе наконец объяснить, чего я хочу от твоего сердца. А я хочу, чтобы оно билось так же четко, как четок речитатив этих ребят. Обещаешь мне во что бы то ни стало познакомиться с этой культурой в ближайшие пару дней? Заметано! Ну все, Брэдли, аревуар! »

Совсем маленьких детей мистер Беркинс умел по-особенному взять на руки – личиком вниз под углом сорок пять градусов, – и те моментально успокаивались, хотя до этого душераздирающий крик младенца разносился по всему отделению и ни одна опытная многодетная медсестра была не в силах его утихомирить. Для деток постарше у него наготове были безглютеновые леденцы и пара веселых загадок.

Сложнее всех ему давались подростки. Но он стремился снискать доверие и у этих сложных натур, стоящих некрепкими ногами одновременно в разных мирах. Он понимал их боль и их страх. Сам помнил то время, когда строгие правила и общие принципы, на которых строилась доверчивая детская жизнь, рассеивались один за другим в свете жизни новой, пока еще лишь призрачными намеками манившей в неизвестность. Время, когда кумиры и идеалы на глазах превращались в человеческую труху и праздный тлен, а новые горизонты заставляли раз за разом делать выбор, в любую секунду могущий стать роковым; когда то, что доставляло удовольствие раньше, теперь высмеивалось сверстниками, а то, что могло доставить удовольствие сейчас, порицалось взрослыми. Время, когда хотелось укрыться от всего этого безумия под темными одеждами и безмолвием. Именно тогда фраза «свой среди чужих, чужой среди своих» обретала четкий смысл. И мистер Беркинс умел стать тем чужим, в обществе которого подросток мог почувствовать себя своим. И довериться.

Все это было сродни искусству. А к искусству мистер Беркинс тяготел с малых лет. Он и факультет выбрал по душе. Однако потрясение, испытанное им после смерти жены, то невыносимое чувство собственной беспомощности, когда ты не в силах помочь умирающему у тебя на руках любимому человеку, та убивающая покорность, с которой ты должен смириться с приговором врачей (а изменить ничего не можешь, потому что у тебя нет ни подходящих знаний, ни уверенной практики), заставило его кардинально поменять направление собственной жизни. Какими бессмысленными показались ему все эти разговоры о высоком искусстве, о воплощении божественного таланта с помощью красок, нот и алфавита в тот момент, когда никто не смог спасти венец всего мироздания, творение, созданное по образу и подобию высших сил… И тогда, кидая горсть сырой земли на крышку гроба своей женщины, он принял решение стать врачом.

Возможно, именно поэтому он и стал лучшим доктором этой местности: когда другие опускали руки и смирялись с тем, что пациенту уже ничем не помочь, мистер Беркинс не позволял себе сдаться. Он отвергал любые стандартные подходы и дежурные фразы своих коллег, он изучал, анализировал, экспериментировал, рисковал – и в большинстве случаев выходил победителем с вернувшимся с того света пациентом. Он потерял три рабочих места, в частности из-за того, что шел вразрез с инструкциями и больничными правилами. А еще потому, что пациенты, которые должны были благодарить медика за новый день рождения, ругались на него за потерянное здоровье. Те самые, кто перенес инсульт, но при этом в перерывах между восстанавливающими процедурами дымил дешевым табаком. Или те, кого еле-еле откачали после инсулинового шока, а они снова пропускали приемы пищи, потому что не привыкли к элементарному режиму и заботе о себе. Люди с кольцом на желудке демонстративно поедали диетический протертый суп, однако украдкой закидывали в себя пару-тройку бургеров, принесенных заботливыми родственниками. А те, кто едва оправился после инфаркта, малодушно намазывали шоколадное масло на свежую сдобу и, отправляя все это в рот, запивали крепким дешевым чаем с непременными тремя ложками сахара. Но потом, конечно, кляли врачей за халатность и нанесенный таблетками вред. В какой-то момент мистер Беркинс устал наблюдать, как люди, идущие на поводу у собственных страстей, хотят, чтобы другие отвечали за последствия их собственного выбора. Ему осточертели эти безвольные марионетки, управляемые рекламой, шуршащими обертками и глутаматом натрия.