Ближе, чем ты думаешь - Брэд Паркс

В другом доме я была одной из восьми приемных детей, ютившихся в двух спальнях. Приемная мать любила стравливать нас друг с другом, всячески поощряя стукачество, а затем придумывая наказания для провинившихся. Однажды, после того как одна из моих сестер сдала меня за то, что я припрятала в шкафу немного еды, – мама как попало обкорнала мои волосы. Затем она отвела меня в спальню к мальчикам в одном нижнем белье и заставила меня сказать им, что я – подлая лгунья.

После пребывания в доме приемных родителей я возвращалась домой на срок длиной от нескольких месяцев до года, в зависимости от того, насколько ловко моему отцу удавалось скрывать свои злобные выходки и как долго он мог заставить молчать об этом маму.

А мама любила меня по-своему. Она называла меня тыковкой – именем, от которого у меня до сих пор иногда по коже ползут мурашки, и расчесывала мои волосы так нежно, как никогда бы не смогла ни одна приемная мать. Она всегда следила за тем, чтобы у меня под руками были книги, и позволяла мне читать столько, сколько я хотела, позволяя мне растворяться в воображаемом мире, который был не таким непредсказуемым, как мой собственный.

Но мама так и не сделала того, что действительно было необходимо, чтобы защитить меня: она так и не рассталась с Билли Керраном.

Эта схема – родной дом, потом приемная семья, потом снова дом – катилась как по рельсам, пока мне не исполнилось девять лет. К этому моменту моя мать была полностью зависима от болеутоляющих таблеток, которые ей прописывали всякий раз после вновь полученных от отца побоев. В конце концов она начала заниматься сексом с доктором в обмен на постоянное снабжение викодином, перкосетом или чем-то еще, что он мог достать.

Однажды она впала в настоящий ступор, когда Тедди обнаружили ползающим у шоссе 360, главной магистрали округа Нортумберленд, одетого в один лишь грязный подгузник. Снова, как обычно, нагрянули социальные службы. А тем временем моя сводная сестра Шарлотта произвела настоящий взрыв, сообщив, что мой отец постоянно насиловал ее с тех пор, как у нее едва оформились бедра.

Представительница соцслужб поставила моей погрязшей в наркотиках матери ультиматум:

– Протрезвитесь и оставьте мужа или вы навсегда потеряете детей.

Она предпочла его нам, добровольно отказавшись от родительских прав. И логику ее, похоже, с трудом могли понять даже те, кто работал с тяжело зависимыми людьми.

Это было двадцать два года назад. С тех пор я не общалась ни с одним из моих родителей.

Как только я попала под опеку штата, то оказалась словно потерянной. Я понимала, что отправляться домой бессмысленно: у меня больше не было дома. И я не знала, что готовит мне очередной день. Впрочем, никто особо и не заботился о том, чтобы прояснить мне это.

Может быть, я просто была плохим ребенком? А мои стабильно отличные отметки – недостаточной заслугой? Если бы я была лучше, отправили бы меня в какое-нибудь хорошее место? На кого именно мне больше всего следует сердиться? На последних приемных родителей? На последнего соцработника? На себя?

Затем, уже в колледже, я решила, что пора прекратить переоценки, обвинения, попытки докопаться до истины и достигнуть примирения с реальностью. Да, роль приемного ребенка определяла мое детство. Но если я позволю, она исковеркает мне взрослую жизнь.

Я сумела выжить. Вот что по-настоящему имело значение. И я не желала сдавать свои позиции.

Так что контакт Алекса с миром социальных служб был крайне жестокой мерой: для него это было равносильно землетрясению, толчки которого распространялись на огромное расстояние от эпицентра.

А я продолжала сидеть на полу под дверью, постоянно вздрагивая, словно подо мной действительно тряслась земля.

Наконец я поднялась и, пошатываясь, побрела к своей машине. Бен скоро будет дома. Я хотела быть там, когда он вернется.

Наш дом – аккуратное ранчо в стиле 50-х с тремя спальнями. Он расположен рядом с кошмарной трассой Деспер-Холлоу-роуд, получившей свое название несколько десятков лет назад в честь семьи Деспер; кое-кто из них до сих пор живет там. Наше ранчо находится за пределами городской черты Стонтона, в буквальном смысле слова по другую сторону путей: как только вы сворачиваете с шоссе 250, вам приходится пересекать железнодорожную эстакаду.

Этот дом мы купили, когда узнали, что я беременна. Я сказала Бену, что не смогу позволить ребенку родиться в квартире на первом этаже, где я жила до этого. Только не после тех событий, которые там произошли.

Мне хотелось жить в своем доме, в своих четырех стенах, чтобы вокруг был белый забор, а на фасадных окнах – горшки с веселыми цветами. Вполне возможно, что именно беременность вызывала во мне столь сильное желание свить собственное гнездышко.

Бен, у которого процесс получения докторской степени находился в самом разгаре, несколько раз поднимал шум насчет колоссальной задолженности по студенческим кредитам, под давлением которой мы окажемся сразу после того, как он закончит свое обучение. Он справедливо указывал на то, что мы понятия не имеем, где он в конечном итоге устроится на работу. Правда, были намеки на возможное трудоустройство в Джеймс Мэдисон – подходящее место для темы его диссертации, но, может быть, написание этой диссертации затянется вплоть до его выхода на пенсию, так что никаких твердых гарантий не было. Мы должны были быть готовыми ко всему.

В конечном счете, однако, он сдался. Мы мобилизовали все сбережения, отложенные на черный день, чтобы сделать первоначальный взнос, а потом нам оставалось только надеяться, что этот черный день, черт бы его побрал, никогда не наступит.

Мы оформили покупку в октябре прошлого года, когда я была на седьмом месяце беременности, а затем потратили следующие два месяца на то, чтобы по возможности привести его в порядок, пока не появился Алекс. Как только могли, мы вычистили все внутри, чтобы дом стал привлекательнее. Мой друг Маркус принес свой секатор и подрезал разросшиеся кусты, чтобы в окна проникало больше света. Его жена Келли помогла нам с покраской.

Затем Бен сделал мне на новоселье неожиданный подарок: красивый, новый белый забор. На вопросы, откуда для этого взялись деньги, он застенчиво отмалчивался. Говорил даже в шутку, что для этого ему пришлось продать почку.