Ближе, чем ты думаешь - Брэд Паркс

То, чего желала Эми, выставило бы в невыгодном свете работу правоохранительных органов, а особенно самого Дэнсби. Только представьте: существует серьезнейшая угроза общественной безопасности, а преступник словно смеется над властями, которые ничего не могут поделать.

После долгих препирательств они, наконец, пришли к компромиссу. Эми собиралась продолжить заниматься этим делом с условием, что оно не будет мешать ее прямым обязанностям, не обращаться в прессу и не сообщать жертвам, что, возможно, они – часть большого плана серийного насильника. Общественность же вовсе не должна подозревать о том, что таковой существует.

Но Эми постоянно грызла мысль: сколько дверей остаются беспечно незапертыми, сколько женщин, сами того не сознавая, подвергаются опасности, насколько она бессильна из-за недостатка доказательств, а все потому, что не может обратиться за помощью к обычным гражданам. И все из-за чертовых политических амбиций Аарона Дэнсби.

Такое могло заставить даже самого ярого фаната забыть о всяких там Танцах со звездами.

Глава 5

Пока я сидела на полу у здания социальной службы долины Шенандоа, мои мысли были подобны лесным дебрям, и главным образом они были о прошлом.

Первое мое столкновение с системой произошло, когда мне было два года. Мой отец в очередном припадке пьяной ярости схватил меня за руку и швырнул через всю комнату; я получила тяжелый перелом.

На самом деле я очень смутно помню те события. Обо всем мне рассказал представитель социальной службы. По крайней мере теперь я понимала, отчего моя рука иногда начинала болеть во время дождя.

Мама однажды сказала мне, что отец не всегда был таким жестоким, но именно отцовство начало, как она выражалась, выводить его из себя. Они встретились, когда он служил во флоте, а их часть в то время квартировала в Норфолке. О том, как проходили первые ее встречи со старшим прапорщиком Уильямом Теодором Керраном – для друзей просто Билли – она рассказывала, словно сказку, героями которой были Билли и Бетси. Они оба родились в маленьких пенсильванских городках. Он был высок, широкоплеч, романтичен, обаятелен и так далее.

Правда, все это несколько противоречило тому, как его с позором уволили из военно-морского флота из-за ряда нарушений, совершенных им в пьяном виде или с похмелья. Мама пыталась совмещать увлечение флотским офицером с воспитанием моей сводной сестры Шарлотты, ребенка, оставшегося от недолгого и неудачного брака с еще одним моряком. Когда она, наконец, прямо сообщила о своих чувствах, папа подал рапорт об уходе со службы и предложил ей пожениться. Она, не раздумывая, согласилась.

Новоиспеченные мистер и миссис Керран переехали в графство Нортумберленд, прятавшееся в сельской глубинке Вирджинии, больше известное под названием Северное горло. Они приобрели небольшой дом, нравившийся им тем, что тот находился прямо в лесу и поблизости практически не было соседей.

Возможно, правда, что больше он понравился папе, чем маме.

Папа занялся коммерческим рыболовством; жизнь их в целом была весьма скромной. Отец часто уходил в длительные плавания, которые иногда продолжались по нескольку недель подряд, а затем возвращался, счастливый и с набитыми деньгами карманами. Жизнь вроде бы наладилась, но потом он начал пить.

В таких случаях он неизбежно срывал на ней свою злость по той или иной причине (а иногда и вовсе без таковой), буквально выбивая из нее дух.

Помню, однажды он пришел в бешенство от того, что нашел в мусорном ведре ползающих муравьев – результат того, что она как попало делала уборку, как он заявил, а еще раз – из-за того, что в его отсутствие она запустила виноградную лозу, и та расползлась по всему дому.

Иногда причиной были деньги. Или, как ему казалось, она заигрывала с каким-нибудь парнем. Или он бил ее еще из-за каких-то, одному ему ведомых, грехов.

На следующее утро он извинялся, клялся перед богом, что больше никогда ничего подобного не сделает. Потом уходил в море. А по возвращении все повторялось по кругу – так же, как неумолимо приходят приливы и отливы с безжалостной неумолимостью прилива.

То, что моя мать – в свое время умная и красивая женщина, вполне достойная хорошей партии – оставалась рядом с таким человеком, говорило о том, как радикально насилие может изменить человеческую психику. Причем она не только продолжала жить с ним; она еще сильнее связала их судьбы, родив меня.

К тому времени, как мне кажется, мама прекрасно понимала, для чего это нужно. Мое второе имя должно было быть Хоуп [3 - Надежда (англ. )], в честь папиной бабушки. Но когда в больнице у нее спросили, что вписывать в свидетельство о рождении, мама назвала имя Анна, ничего не сказав отцу.

Через девять лет после моего рождения произошла совершенно удивительная, чудесная случайность: на свет появился мой брат Тедди.

Не знаю, почему мама считала, что большее количество детей сможет образумить моего отца или помочь им снова сблизиться. Ничего подобного. В моих самых ранних воспоминаниях мелькают только лица соцработников, беспокойно хмурящих брови во время очередной попытки вытащить из меня подробности последних, как они это называли, – эпизодов.

Все мое детство стало чередой таких эпизодов. Я никогда до конца не понимала логику соцработников: почему, например, из-за одних поступков моего отца меня забирали из дома, а из-за других (на мой взгляд, более тяжких) – нет.

Я стала бояться интернатов, пребывание в которых превращалось в нескончаемую борьбу за выживание между закаленными приемышами, которые научились сражаться за любую возможность урвать скудные порции любви, пищи или внимания взрослых.

Все возможности, которые, казалось, возникали передо мной в агентствах по усыновлению, ни к чему не приводили. Иногда попадались очень приятные люди, и как же я плакала, расставаясь с ними, когда меня вновь отправляли к родителям.

Попадались и хамы, такие, кто интересовался только выплачиваемыми за воспитание деньгами. На мое проживание, еду и одежду штат выделял около 500 долларов в месяц, и надо было только удивляться, насколько малая часть этой суммы действительно тратилась на меня.

У одной из моих приемных матерей был собственный ребенок – девочка, помимо трех приемышей, двух мальчиков и меня. У нее была своя комната. Я жила в одной комнате с мальчиками. Когда мы не ходили в школу, троих приемышей отправляли на улицу с наказом носа дома не показывать до обеда. Нам давали что-то вроде пайка, который у меня обычно заканчивался около половины одиннадцатого утра. До сих пор помню эти долгие дни на заднем дворе, когда я с завистью наблюдала в окно за сестрой, поглощавшей за просмотром телевизора всякие вкусности.