Затмение - Александр Эпиницкий

Напольные часы отбили еще один час. Вы немного устали и подходите к праздничному столу с мыслью перекусить. Две минуты растерянности – с чего начать: студень, салат или шуба? А что вы пили? .. Вы вспоминаете и, как только ваша рука уже сама тянется к обыкновенному кусочку сала на подрумяненной корочке ржаного хлеба, рядом с вами неожиданно появляется шеф. «Родик, ты сегодня в ударе. Будь скромнее», – говорит он.

А вы сегодня и правда в ударе: ведь этот-так-называемый-шеф оставил вас без годовой премии. Причина? Исключительно личные соображения. Вы в этом убеждены. Никаких иных поводов быть не может, хотя бы потому (прошу внимания, господа! Эй, там, перестаньте жевать! )… потому что весь сегодняшний банкет организован на средства от прибыли, которая получена от реализации вашего – на секундочку – лично вашего проекта! Нормально так, да? (читайте, как утверждение).

И вот вы, не обращая внимания на ремарку этого клоуна, дотягиваетесь до нежнейшего сала и спокойно, будто ничего не происходит, запихиваете этот кусочек себе за обе щеки. После этого, не глядя на шефа, произносите в нос «Угу», медленно разворачиваетесь и уходите. Уходите, а про себя думаете: «Нет, любезный, шалишь. Сегодня скромность – это не про меня. И все, что ты пока видел – лишь преуготовление. Преуготовление к тому, чего ты себе даже во сне представить не сможешь».

Ваша цель – вон та, одиноко стоящая у колонны, самая обворожительна в этом зале и во всем мире женщина. Читатель, наверное, догадался, кто это? Да?

Верно! Это она – жена шефа (вам, кстати, непонятно, зачем это юное ангельское создание спрятала свои прелестные ноги под черный брючный костюм; или этот сорокапятилетний кретин заставил её так вырядиться? ). Шеф жутко ревнив, и все об этом знают. Почему бы вы думали к ней никто не подходит?

Повторюсь, она стоит совсем одна, держит в руке бокал с коктейлем и шпажкой-зубочисткой несколько нервно гоняет по сладковатой жидкости одинокую маслину, пытаясь проткнуть её насквозь. При этом вы видели, – самым краешком глаза видели – что она с самого начала вечера незаметно следила за вами. Иногда на её лице (ах, что это за лицо! ) появлялась складка с раздражением; а в глазах, временами, – ревность и ещё обращенная к вам мольба прекратить «всё это».

«Нет, дорогая, – думаете вы, – я не прекращу! Это только начало! Мне всё это чертовски надоело! Я сегодня живу последний день! Последний день живу! Понятно тебе это? Как честный человек, живу последний день! А потом я совершу подлость».

Вы смотрите на неё, она смотрит на вас. Вы знаете: она сейчас читает ваши мысли; а она знает, что вы ловите в её глазах каждое подуманное ею слово.

И что вы, читатель, думаете? Думаете, в глазах этой благороднейшей и сильной женщины мольба о пощаде? Ничего подобного. В них только одно: «Как же ты жалок и ничтожен! К чему весь этот спектакль? Ведь ты же не такой. Неужели всё это из-за несчастной премии? Из-за денег? Не верю! Этого не может быть! Тогда, почему? Почему? »

«Милая моя! Милая моя… Я и сам не знаю – почему. Я устал. Слышишь? И ты устала».

И я (вы) отворачиваюсь от неё, заканчиваю свой «спектакль», перестаю закусывать и начинаю пить.

А дальше, дорогой читатель, вам всё известно. Вы (я) проснулись чуть ближе к обеду и обнаружили в себе медведя, который забрался в вас как в берлогу и давит свой шерстью вам на сердце.

Человек из прошлого

Недавно мне довелось побывать на одном мероприятии. Прощались с известным человеком. Провожали его с такой безутешной вселенской скорбью, что не сразу поймёшь, на вокзале были проводы или на кладбище.

После прощания небольшая группа близких ему друзей, включая автора этих строк, уединилась в уютном кафе на набережной. Других посетителей, кроме нас, в этом заведении не оказалось, и, сдвинув вместе несколько столиков, мы разместились и притихли в раздумьях.

Над нашей компанией продолжал летать ангел молчания. Наудачу, по нашим потерянным лицам опытный персонал уловил, что нам требуется накрыть очень скромный стол. И вот, безо всяких указаний, на нём, словно на скатерти-самобранке, незаметно появились традиционные напитки в сопровождении миниатюрных домашних пирожков «a la babushka».

Тихо, без тостов, каждый из нас выпил свои первые пятьдесят граммов. Официанты обновили опустевшие рюмки. В молчании прошло ещё некоторое время. Первые слезы грусти утихли. Мы обменялись короткими фразами и предались воспоминаниям.

– Вы заметили, как сильно он изменился? И всё это только за последние несколько лет, – откашливаясь, в половину голоса сказал учитель истории. – А каким он был когда-то! Сейчас мало кто об этом вспоминает; кроме вас, конечно, друзья мои. Был он забитым и ничтожным, униженным и оскорбленным, одиноким и потерянным, отчаявшимся сумасшедшим и блаженно просветленным. Пусть новая дорога его будет легка! Он этого достоин!

– Да… это верно, учитель! Пусть будет так! – отозвались все.

– Помните, – продолжал историк, – как первое время он всё ходил на службу в одной тоненькой поистёртой шинельке и мерз в ней нещадно. Но не жаловался; нет, не жаловался. Промозглыми зимними вечерами он возвращался домой в свою тесную, слабо отапливаемую комнатушку, вешал на спинку стула шинель и заботливо стряхивал с неё нерастаявшие снежинки. Приведя шинель в порядок, он садился за полукруглый стол перед тусклым огарочком свечи и, поглядывая на колыхание пламени, прихлюпывал чай, время от времени обмакивая в него закостеневшую черняшку хлеба. Как он был жалок тогда, как для многих ничтожен! Был он совсем маленьким и даже тщедушным. Он ощущал себя совсем незначительным существом, сидящим у самого краешка Земли, чтобы, не приведи господь, ненароком кого-нибудь не потревожить, не потеснить, не обидеть. Да… не обидеть… Вот ведь какой был человек! Он же, сидя в одиночестве перед свечкой, ни о чем и не думал, а заглядывал внутрь себя, как в темный колодец, в поисках утешения. Но не находил он его, а лишь еще глубже осознавал свое ничтожество, до последнего ноготка понимая, насколько он недостоин быть среди нас. Всегда-то он перед всеми извинялся, даже не зная, в чем вина его состоит. Ведь не убил же он тогда ещё никого, не обокрал, не оскорбил ни словом, ни делом, и вообще не насолил никому, но как-то посчитал себя в чём-то там виноватым, и так и жил с этой мыслью. Жалок он был: просто не человек, а дрожащая инфузория.