Стикс - Наталья Андреева

– Вставайте, надо ехать!

Вот ехать-то как раз никуда и не хотелось. Он даже глаз не стал открывать, но тот, кто тряс его за плечо, был настойчив:

– Ну же, Иван Александрович! Вас ждут! Жена волнуется!

Жена! Он тут же открыл глаза и сел на кровати:

– Какая жена?

Вот жены он как раз и не помнил. Надо же, а ведь такая важная деталь – жена. Интересно, любил он ее? В душе, как и в голове, пусто. Встал, одернул пижаму, поправил волосы. Все-таки женщина. А он мужчина. Это надо вспомнить.

– Я готов.

– Вам бы переодеться.

Его вчерашняя одежда была в ужасном состоянии. Даже если ее отстирать как следует, все равно останутся одни лохмотья. Это уже нельзя надеть. Вошедшая в палату сестричка, застенчиво румянясь, протянула сверток:

– Вот, собрали вам. Вернете.

Брюки были коротки, пиджак, напротив, висел мешком. Но последнее время все у него было с чужого плеча. И жизнь, в которую его сейчас возвращали, тоже казалась чужой. Жена. Что это такое? Может, и дети есть?

– Кто я? – спохватился он и внимательно посмотрел на лейтенанта Майорова, дожидавшегося важную персону в коридоре.

– Вы – Мукаев Иван Александрович, следователь по особо важным делам Р-ской районной прокуратуры. Это не соседний район, как оказалось, а тот, что на самой окраине Московской области. За ним другая губерния начинается. Вас ищут уже с неделю.

– Мукаев? Не помню.

– Ну как же так, Иван Александрович? Как не помните? – с тоской спросил лейтенант. – Дети же. Жена.

– Что ж. Раз дети. Значит, Мукаев. Пойдемте. Где она?

– Приехала за вами. На улице дожидается.

– На чем приехала?

– На машине. На вашей машине.

– Она что, водит мою машину? – Отчего-то ему вдруг стало неприятно. А меж тем ассоциации, связанные со словосочетанием «моя машина», он к неприятным не отнес бы. «Моя машина» – это звучало здорово. Да, автомобиль у него был, это точно.

Он мельком глянул на себя в зеркало, висевшее на стене в коридоре. Что ж, в костюме, даже таком безобразном, он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в больничной пижаме. Костюм – это его. Рабочая одежда. Но хороший костюм. А этот как мешок. Значит, так надо. Не в пижаме же. Все-таки женщина. Какая она, жена?

Она стояла у машины. Недовольно поморщившись, он отметил, что машина не новая и не иномарка. И женщина старше, чем ему бы хотелось, лет тридцати – тридцати пяти. Волосы короткие, светлые, ему показалось, крашеные. Так и есть: на макушке отросшие корни темных волос. Не полная, фигура стройная, но уже не по девичьи, а зрело, по-женски. Это значит с округлостями, с приятной полнотой в нужных местах. Он пригляделся и вновь недовольно поморщился. Жена, значит. Невысокого роста женщина с крашеными волосами, внешности самой заурядной, широкобедрая, но с узкими плечами. Он сразу подумал, что такие женщины ему не нравятся. Как и такие машины. Что все это с чужого плеча. Увидев его, эта женщина зарыдала, кинулась с криками «Ваня, Ваня, где же ты был, родной? !»

Он сначала отступил, потом оглянулся, увидел высыпавший на крыльцо персонал больницы. Неудобно как-то получается. Позволил ей подбежать, но сам так и не сделал ни шага навстречу. Когда она повисла на нем, терпел. Когда стала горячо целовать, отстранился. Спросил осторожно:

– Извините, как вас зовут?

Она шарахнулась, схватилась за голову, завыла по-бабьи в голос:

– Господи, да что же это такое? ! Да что же с тобой сделали? ! Ваня! !

– Зоя, Зоя, – прошипел ему в ухо стоящий рядом лейтенант Майоров.

– Зоя, – послушно повторил он.

– Вспомнил? Господи, неужели вспомнил? !

Она снова кинулась на шею, ему стало мокро и неприятно от ее поцелуев и слез. Подумал вдруг: «Не то. Не то. Ни губы, ни пальчики».

Та, которую звали Зоей, оторвалась наконец от него и побежала в больницу, подписывать какие-то бумаги и улаживать формальности. Он понял только, что его повезут в район, где он якобы родился и жил, наверное, тоже в больницу. В другую, поближе к дому. Лейтенант Майоров помог ему сесть в машину, сочувственно сказал:

– Ничего, обойдется. Хорошая женщина.

Он не ответил, сидел на заднем сиденье, безразлично смотрел в окно. Эта Зоя все суетилась, все благодарила кого-то, всхлипывала, сморкалась, вытиралась белым носовым платочком, косилась на него, сидящего в машине, снова всхлипывала. Он же, глядя на все эти мелкие, суетливые ее жесты, думал только об одном: «Господи, как же я буду жить? Это же совершенно чужая мне женщина! »

Потом она села за руль, обернулась, заботливо спросила:

– Тебе хорошо, Ваня? Удобно?

Он кивнул молча, не найдя ни одного слова для нее. Майоров, Петренко и тот третий, в штатском, сели в другую машину. Ему хотелось крикнуть: «Не надо! Не оставляйте меня с ней наедине! Я же совершенно не знаю, что с этой Зоей делать! Не знаю, о чем говорить! »

Но, похоже, был он человеком сильным, потому что скрипнул зубами, промолчал. В конце концов, он мужчина. Разберется, что делать с женщиной, тем более с женой.

– У нас есть дети? – спросил тихо, когда машина тронулась.

Эта Зоя снова зарыдала, машина дернулась, вильнула в сторону, и он испугался. Теперь, когда все более или менее прояснилось, не хватало только врезаться в какой-нибудь столб! Да бог с ней, пусть будет Зоя. Жизнь. Да, именно жизнь. Откуда-то он знал, что так переводится с древнегреческого ее имя.

– Зоя, не надо плакать. Я все вспомню. Но ты мне помоги.

– У нас девочки, близнецы. Маша и Даша, – взяв себя в руки, сказала она.

– Да, наверное, так оно и есть.

Они выползли на шоссе и повернули в противоположную столице сторону. Он напрягся: что такое? Выходит, не в Москву? Со дна души поднялась муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Но точно знал одно: ему надо сейчас ехать в другую сторону. Дело, ради которого он с таким упорством брел вчера по шоссе, собрав остатки воли, надо сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это за дело.