Забытые крылья - Наталья Лирник

Она не могла не приехать. За двадцать с лишним лет разлуки Марина привыкла к болезненной напряженности в том месте сердца, где жила любовь к дочери. Она научилась искренне радоваться чужому семейному счастью, заинтересованно беседовать о детях и внуках своих знакомых и не вздрагивать, если вдруг периферийным зрением замечала в прохожих знакомые черты – Надя? ! Леша? ! Они, конечно, никогда не приезжали в Прагу, но подсознание, настроенное на поиск любимых лиц, упорно отказывалось в это верить. И еще была вероятность встретить дочку и внука в Вене, Берлине, Амстердаме, Париже, Риме – где угодно, сейчас ведь все так много ездят… Часто думая о том, что где-то там, по нынешним меркам не так далеко, живут ее родные, которым она совсем не нужна, Марина уже даже не плакала. Разве что иногда, после возвращения из Москвы, куда она все-таки периодически летала и где могла на несколько часов увидеться с внуком – всегда под присмотром и только в общественном месте, – она внезапно начинала тихо и отчаянно подвывать и всхлипывать, и тогда муж крепко обнимал ее и молча гладил по голове, пока не наступала безнадежная смиренная тишина.

– Пани, вы летите этим рейсом? – Марина Юрьевна вздрогнула и, благодарно улыбнувшись юной сотруднице пражского аэропорта, поспешила к стойке и дальше, по рукаву самолета, к своему месту у прохода.

Обменявшись парой слов со стюардами и соседями по ряду – чешский у нее, разумеется, был вполне приличный, – Марина защелкнула пряжку скользкого самолетного ремня и закрыла глаза. Голова слегка кружилась после бессонной ночи, во рту было сухо, и главное – никак не получалось о чем-то целенаправленно думать. Ей просто было страшно. Сжав подлокотник холодными пальцами, Марина принялась глубоко дышать, чтобы успокоиться. Соседка посмотрела на симпатичную седую пани снисходительно – похоже, та боится летать.

* * *

Марина перестала говорить вслух о дочери и внуке, когда поняла, что никогда не сможет врать о них. Почему – она сама не знала. Жестокость, с которой Надя отрезала ее от своей жизни, поразила Марину на каком-то клеточном уровне. Она никак не ждала, что в дочери так много этой мрачной непримиримости, ледяной решимости резать по живому. Похоже, так проявились бабушкины гены – Галина Дмитриевна всегда гордилась своей так называемой принципиальностью, ради которой не задумываясь жертвовала чужими чувствами, дружбой, покоем в доме и в собственной душе. Она словно питалась негативом и черпала силу в противостоянии всему миру. Но Надя…

Марине казалась, что Надя больше похожа на нее, чем на бабушку. Она с самого Надиного младенчества чувствовала в своем ребенке нежную, поэтическую чувствительность и изо всех сил старалась ничего не запрещать, не давить и не лезть в душу. И вдруг ее хрупкая маленькая Надя одним движением захлопнула дверь перед носом матери и перерезала тот теплый и тихий ручеек, которым питалось Маринино сердце.

Виновата была, конечно, не Надя. Дети не бывают виноваты перед родителями – это Марина знала точно, хотя ее саму воспитывали в вечном чувстве вины перед родителями.

– Ты передо мной в долгу неоплатном за то, что я тебя родила! – рычала Галина Дмитриевна, и Марина ненавидела ее в эти минуты так, будто та не подарила ей жизнь, а напротив, отняла.

Она бы и отняла, заставила бы дочь жить «как положено», но Марина сопротивлялась яростно. Несмотря на скандалы, крики и побои, она упрямо делала только то, что считала нужным. И своей дочери собиралась дать столько свободы, сколько это в принципе возможно.

Марина знала, что не сможет стать для Нади идеальной матерью, но старалась быть хотя бы добрее и легче, чем Галина Дмитриевна. Конечно, об этом никогда не говорилось вслух: Марина ненавидела пафос в любых его проявлениях, а вести нежные разговоры ее не научили. Она проявляла любовь, предоставляя дочери максимальную свободу, уважая ее решения, не унижая контролем, и была уверена, что это отношение ценно и важно и для Нади тоже. И вдруг все кончилось.

«Ты выбросила ребенка с тонущего корабля, которым был твой родовой сценарий», – сказала однажды Марине ее подруга-психолог.

Уцепившись за это объяснение, Марина тогда смогла выкарабкаться из какого-то совсем уж страшного отчаяния и глотнуть кислорода на поверхности обычной жизни. Но в глубине души она сама не верила, что слова подруги были правдой. Оставаясь наедине с собой – а такие мысли доверить особенно некому, тем более в эмиграции, Марина машинально начинала отчитывать себя словами Галины Дмитриевны:

– Циничная гадина, эгоистка, мать-кукушка, бросила дочь в самый ответственный момент, променяла ребенка на «штаны».

В этом изматывающем мысленном споре со своими родовыми призраками Марина не могла найти никаких аргументов в свою защиту. А длился он десятилетиями.

* * *

Марина родила дочь еще студенткой, вне брака, и потом два десятилетия прожила под презрительным взглядом матери, которая не скрывала, что считает поступок дочери позорным пятном на репутации семьи. А в возрасте за сорок, когда по всем законам женщине уже пора тихонько сидеть в уголочке и завидовать молодым, Марина снова огорчила мать, внезапно впервые в жизни добравшись до загса.

Подруги считали этот поздний брак выигрышным лотерейным билетом и хвалили Марину за самый практичный и разумный поступок за многие годы. Шутка ли – в таком возрасте выйти замуж и уехать жить в Европу! Да еще на все готовое, муж ведь обеспечит. Но Марина и на этот раз не изменила себе – выбрала мужчину не по уму или расчету, а просто закрутила роман, влюбилась и на внезапно поступившее предложение руки и сердца столь же внезапно и скоропалительно ответила «да».

Всю жизнь яркая, смешливая и нетипично свободная в манерах Марина отделывалась от кавалеров, как только они начинали задумываться о серьезных отношениях. Она не связывала судьбу ни с кем – потому что не только желанный для большинства ее ровесниц законный брак, но даже роман длиннее полугода считала тяжким бременем, посягательством на свободу, символом неизбежной рутины и скучного домашнего труда. Она с удовольствием встречалась с мужчинами, но никого не впускала в тот мир, где они с Надей были вдвоем – легкие, как птички, занятые только тем, что интересно, где проза жизни была поводом пожать плечами, улыбнуться и зачастую пренебречь скучной бытовой задачей, а запах духов перекрывал ароматы кухни.