Забытые крылья - Наталья Лирник

Взгляды Марины на брак были камнем преткновения в ее отношениях с матерью, Галиной Дмитриевной. Впрочем, не единственным. А вот отец, кажется, вполне был согласен с нестандартными жизненными принципами дочери. Убежденный коммунист, ведущий инженер в известном конструкторском бюро, в семье он занимал позицию безмолвного мученика. По своим глубоко личным причинам Юрий Иванович не считал брачные узы благословением судьбы или гарантией счастья, но аккуратно молчал об этом, чтобы не бесить и без того удушающе придирчивую супругу. Разговоров о том, что «Марине пора прекращать гулять и остепениться», отец не поддерживал, на дочь никогда не давил и даже квартиру ей выбил, чтобы могла жить спокойно, как пожелает, и никого не слушать.

– Я всю жизнь живу с твоей матерью и не хочу такой судьбы для тебя, – сказал он, вручая дочери ключи от трешки на Плющихе.

Как он добился этого, никто в семье так и не узнал – видимо, единственный раз в жизни надавил на какие-то кнопки, о существовании которых домашние даже не догадывались.

Галина Дмитриевна обиделась смертельно: то ли на то, что муж своим подарком подорвал ее власть над дочерью и внучкой, то ли на то, что он всю жизнь скрывал свою способность добиваться материальных благ. Но на ее обиды никто уже не обращал внимания. Дурное настроение Галины Дмитриевны все члены семьи терпели, как лужи, грязь или дождь, – молча, поджав губы и твердя себе «ну ничего, ничего, это не навсегда». Хотя это было как раз навсегда.

– И работа у нее непонятная, и жить теперь будет одна, без присмотра, куда только ее кривая вывезет, – осуждающе качала головой Галина Дмитриевна.

Работа у Марины действительно была довольно странная. С одной стороны, в солидном месте – Московский архитектурный институт, с другой, что это за должность – секретарь на кафедре? Чем она там занимается, кроме того, что курит и пьет кофе со студентами и преподавателями и ведет протоколы заседаний? Мать – бухгалтер на заводе, отец – инженер в КБ, а дочь на все расспросы о работе отшучивается: «У нас там здорово, такой уютный садик перед зданием, и напротив – знаменитая на всю Москву пирожковая, прелесть что такое». Марина одевалась в модное и в черное, носила множество недорогих, но неизменно экзотических побрякушек, которые ей таскали богемные приятели из-за границы, постоянно шарахалась по каким-то вернисажам и выставкам.

В какой-то момент Галина Дмитриевна, которая уже достигла пенсионного возраста, всерьез думала забрать к себе Наденьку.

– Ты можешь жить как хочешь, ты уже взрослая, – говорила она Марине. – Но ребенок-то в чем виноват? Хватит уже того, что родилась вне брака. Зачем ей смотреть на твои гулянки? И чему она научится, как потом свою семью будет строить, если растет без отца?

Но Марина, на собственной шкуре испытавшая педагогические приемы Семеновой-старшей, и на этот раз поступила по-своему и девочку не отдала.

– Надя одета, обута, здорова, ходит в сад, у нее полно друзей, игрушек и всего, что нужно. И никаких гулянок она не видит, у нас дома тишь и благодать, – отрезала она.

Только в летние каникулы, когда в обязательном порядке снимали дом за городом, Наденька надолго оставалась с бабушкой – но и тогда Марина как будто незримо была рядом. Галина Дмитриевна отлично помнила, как, впервые оставляя дочку на даче, Марина вдруг схватила ее поверх локтя железными пальцами и страшно прошипела прямо в лицо: «Смотри, если ты ее хоть пальцем тронешь…» И она не тронула. Хотя иногда рука сама тянулась к ремню, но ярость Марины, хоть и прорвавшаяся единственный раз в жизни, навсегда стала для девочки охранной грамотой.

А светленькая маленькая Надя и знать не знала об этих бурях: росла себе, бессознательно и мирно любила и маму, и бабушку, и деда, покладисто кивала на все наставления, много рисовала, взахлеб дружила с соседской девочкой Светой и уже на втором курсе Суриковского (бабушка, конечно, была против творческого вуза, но Марина снова отстояла дочь), однажды явившись домой, заявила:

– Мам, ты знаешь Вадима Невельского. Мы решили пожениться, и теперь он будет жить здесь. Ты ведь не против?

Марина, конечно, была не против. Наоборот, радовалась, что дочь со своим избранником пришла домой: это доказывало, что Марине удалось стать такой матерью, какой не было у нее самой. Матерью, которой не боятся, которой доверяют.

Кроме того, Надя рассказывала ей о торжественном и сложно устроенном быте Невельских, и Марине совсем не хотелось, чтобы ее дочь в столь юном возрасте приспосабливалась ко всем этим бессмысленным чужим привычкам, к причудам манерной и взбалмошной свекрови, супруги знаменитого художника и лауреата Госпремии. Пусть лучше живут на Плющихе и строят свою жизнь так, как им хочется. Молодые поселились в Надиной комнате, а среднюю, в которой раньше обычно собирались гости, отдали Вадиму под мастерскую.

В глубине души Марина надеялась, что зять органично впишется в их легкую, напрочь лишенную бытовой приземленности обстановку. Ей всегда нравилось, как легко дышалось, творилось и мечталось в их часто неприбранной квартире, в которой запросто могло не оказаться обеда, зато всегда были горы интересных предметов, альбомов по искусству и сколько хочешь свободы. Но вышло иначе. Марина не очень понимала, кто в молодой паре ведущий, а кто ведомый, – но после того, как Вадим поселился на Плющихе, в когда-то богемной и очаровательно безалаберной квартире начал отчетливо сгущаться дух мещанства.

Конечно, оба студента Суриковского института много рисовали, ведь нагрузка в вузе была колоссальная. Но запах масляных красок и растворителя теперь все чаще мешался с ароматами кухни: деловито нахмуренная Надя, подпоясав вокруг тонкой талии холщовый художественный фартук и листая толстую бабушкину поваренную книгу, прилежно осваивала науку домашней заботы. А как самозабвенно дочь теперь бегала по магазинам в поисках чего-нибудь повкуснее, как тщательно мыла полы!

Марине, которая никогда не претендовала на особенное внимание дочери, было жалко не времени, которое Надя отдает хозяйству, – ей было жалко саму Надю. Она наблюдала, как ее девочка становится все скучнее и строже, уступая Вадиму право на творчество, как будто художником в их паре мог быть только кто-то один. Марине казалось, что в лице и звонком голосе дочери начинают проступать ненавистные ей с детства фельдфебельские повадки Галины Дмитриевны. Но, верная себе, она старалась не вмешиваться. Может быть, только чуть чаще стала расспрашивать дочку об ее художественных делах и чуть настойчивее хвалить необычные полотна, которые Надя, к сожалению, писала все реже. В какой-то момент Марина увидела, с каким раздражением Надя снимает с подрамников холсты со своими «девочками», и испуганно спросила: